– Почему роман назван «Полунощницей»?
– Долго я писала роман под заголовком «Валаам», но понимала, что, хотя остров там есть, не про него мой текст. Кроме того, мне не хотелось прослыть выскочкой на фоне Шмелёва и других великих, писавших о монастыре. Я принялась искать слово внутри своего же текста и наткнулась на эту «Полу́нощницу», в которой каждый второй читатель путает теперь ударение. Полунощницей называется служба, которой начинается монастырский день, на ней закручивается конфликт современной линии романа. Кроме того, полунощница – тёмный час перед рассветом, который проходят все мои герои. Идеальный образ. Свет, который надо заслужить.
– Когда впервые попали на Валаам?
– В 33 года я искала историю на роман и одновременно хотела попробовать себя в роли волонтёра. Знаете, в фильмах у волонтёров жизнь проходит в борьбе со стихиями, в помощи окружающим, каким-то попутным нахождением друзей и смыслов. А я той осенью погрязла в рутине по самые уши. Однако среди волонтёрских проектов заявки принимали только на Валаам (остальные проекты – летние). С фотографий на сайте монастыря мне улыбались девушки в платочках на ладожской пристани. Или прополка, сенокос. Я выросла в деревне, огородными работами меня не испугать. Неужели три недели не продержусь? Так и написала в анкете волонтёра, что в детстве у меня был телёнок вместо собаки и двадцать соток картошки – выживу и у вас, не сомневайтесь.
Надя Алексеева. Фото:Лана Павлова– Но почему именно религиозное волонтёрство? Вы воцерковлены?
– В анкете тоже был этот вопрос, на нём и споткнулась. Меня воспитали в православии, водили в церковь, я знаю суть обрядов и праздников, в семье читали Библию, было много икон, в том числе и старинных… Как сказал знакомый писатель в Переделкине: «Всё ясно, ты в детстве просто взяла Бога с полки. Ты его не заслужила». Наверное, он прав. Я была не только в поисках большой «романной» темы – я хотела найти Его и даже добыть. Знаете, я спортсменка, порой мыслю по-спартански. Так и написала администратору волонтёров: ищу Бога. Думала, откажут. Взяли.
– Нашли, что ждали? И можно ли Бога «заслужить», как полагает ваш знакомый?
– И да, и нет. Я стала на шаг ближе, и теперь мне кажется, что в этом вечном поиске и есть смысл жизни.
– Личные наблюдения и волонтёрский опыт помогли при написании романа?
– На личном я роман и построила. Павла, айтишника, москвича, едущего на остров волонтёром, лепила из своих впечатлений и подсматривала за окружающими. Знаете, первые дни на трудническом Валааме – сплошной шок. Сначала качает по Ладоге восемь часов кряду: горизонтальная волна – это вам не море, она сводит с ума, выворачивает наизнанку, заставляет проклинать всё вокруг и молиться. И вот когда окоченевшие, измотанные, мокрые мы причалили к Центральной усадьбе монастыря – оказалось, что ужина не будет (поздно уже), воды горячей здесь никогда и не было, баня только во вторник и спать предстоит в комнате с восемью женщинами, которые не очень-то нас, новеньких, ждали… Потом своё возмущение и то, на что сетовали прибывшие, воспроизвела в первой главе романа. На Валааме мне доставались самые сложные задачи среди трудников – например, разгребать помойку. На такое волонтёров, да ещё и женщин, не отправляют, но в мой приезд сложилось, что ну вот некому больше. На мусоросжигательном заводе невозможно дышать из-за гнили и гари. Волей-неволей задумаешься: за что мне такое? Переход в другой мир запросто не даЁтся.
– Как возникла история Петра Подосёнова, ветерана Великой Отечественной, попавшего после войны, как и многие инвалиды, на Валаам?
– Историю инвалидов я открыла для себя на валаамском кладбище – там есть небольшой мемориал героям, защищавшим остров, и инвалидам, которые доживали в здешнем интернате после Великой Отечественной. Зацепившись за этот «интернат», я нагуглила про эти дома, которые в 1950-е открывались по всему Союзу. Я про таких ветеранов не знала. Для меня это были старички в однушках вроде моей соседки тети Дуси, которая временами чудила, но в День Победы надевала ордена, получала от прохожих гвоздики, рассуждала у подъезда о пенсии… В общем, я была раздавлена тем, как жили эти люди и, покалеченные, выброшенные на обочину, продолжали оставаться героями, жить по совести. Как святые. В документах мне попались сноски на художника Геннадия Доброва, поехавшего на остров как раз в 1974 году, чтобы создать цикл портретов «Автографы войны». Ещё Добров оставил мемуары и даже аудиозаписи своих впечатлений. Среди подписей к его портретам встречается и фамилия Подосёнов – я её утащила. Часто списываю фамилии с надгробий, никогда не сочиняю: на мой взгляд, искусственные имена всегда проиграют в достоверности.
Сюжет Подосёнова сложился, когда я представила себе комбрига 11-й стрелковой во всех подробностях. Чем будет жить покалеченный человек с таким характером? Сможет ли ещё раз проявить себя? Тут кстати пришлись и мои исследования Оборонного острова, всё ещё оплетённого колючкой от бывшей линии Маннергейма, с дотами, капонирами, схронами оружия в тайниках. Я пролезла на этот «скит», хотя и не благословлялось. Там шла стройка, воздвигали храм. Но даже возле него пахло иначе, чем на Центральной монастырской усадьбе или на Никольском скиту, – мёрзлой землёй и кислым металлом.
– Действие романа происходит в нескольких временных пластах, возвращая читателя в 1970-е и 2016 год как «настоящее». Личный опыт волонтёра у вас есть, а как выстраивали истории жителей Валаама, на какие источники опирались, работая с прошлым и криминальными линиями романа?
– У меня есть папка «Материалы по Валааму». Там на три «Полунощницы». Вернувшись с острова, я смотрела архивы (на сайте и в музее острова собраны документы и свидетельства по разным эпохам), искала дневники, заметки путешественников, трудников, генералов и иноков. Удивительно, что много всего сохранилось чуть ли не с конца XIX века. Даже день, когда монахи в 1940-м году покидали остров, прекрасно описан в воспоминаниях братии. Ещё я смотрела документы по Дому инвалидов. Помню, меня поразили накладные на пальто и сапоги, которые, видимо, делили одноногие ветераны, если размер совпадал. На советском Валааме был короткий период рыбзавода, сохранились плакаты-агитки тех времён «Прежних хозяев монахов перегнать и догнать». Из архивов я узнала про проект канатки, объединяющей скиты.
Виды Спасо-Преображенского Валаамского мужского ставропигиального монастыря. Фото: Александр Петросян / Коммерсантъ– Ваша семейная история как-либо вплетена в текст?
– Скорее моя тоска по семейной истории. Я поздно стала писателем, начала работать с художественными текстами в 30 лет, многие близкие уже ушли. Не говоря о ветеранах: со своими воевавшими прадедами я разминулась на десятилетия. Мои бабушки тоже рано умерли. Мама, прочтя «Полунощницу», вспомнила, что сестра моего прадеда была игуменьей монастыря в Пензенской области. Её расстреляли в Гражданскую, тот монастырь закрыли. Без романа я бы такие давние страницы не перевернула. В общем, если ещё не поздно писать предисловие, я посвящаю «Полунощницу» нашим пращурам. Всем, от кого остались жёлтые фотоснимки, ордена в коробочках, смутные воспоминания.
– Действие романа происходит на Страстной неделе с развязкой в Пасху, что обусловлено сюжетом, как и апостольские имена героев-родственников: Пётр и Павел. Это не случайно?
– Я много читала об этих апостолах, таких непохожих, казнённых в один день. Петра, по преданию, распяли вниз головой, так мне виделся и Подосёнов в сцене падения с колокольни. Семён, Симеон – имя Петра до того, как Иисус предложил ему из рыбака сделаться «ловцом человеков». Поэтому для меня отец и сын Подосёновы в некотором смысле оба – апостол Пётр. А Павел, образованный москвич (гражданин третьего Рима), вдохновлён другим учеником Христа. Тёзкой. Кажется, образованным людям, да ещё технически подкованным, сложнее принять религию, хаос, даже собственную душу. А Павел – тестировщик, то есть он ищет сбои в программах и интерфейсах. И вот когда засбоит его собственная жизнь, ему придётся обратиться к потустороннему.
– Одна из героинь – 35-летняя Ася, страдающая алкоголизмом – становится своего рода духовным проводником для менее искушённого в вопросах веры москвича Павла. Оба они отправляются на Валаам волонтёрами. Если Павлу «изливать душу перед психологом или батюшкой не улыбалось», то у Аси с Богом отношения более прямые. На палубе Асю не качает, что она объясняет так: «Я на Иисусовой молитве. Это тема прям». Кто стал прототипами романа?
– У Аси есть прототип – девушка, которая взяла меня под крыло во время первого приезда на Валаам (забегая вперёд, поясню, что через год, в 2022-м, я отправилась туда снова и опять – волонтёром). Про то, как спивалась, Ася рассказала мне ещё в электричке из Питера в Приозёрск. А потом и про развод, и про смерть матери. Истории, которые мы обычно прячем, Ася (я не открою её настоящего имени) выставляла напоказ, без стеснения, не лакируя, не прося жалости. Кроме того, она так лихо мешала регистры: «кореш-послушник», «душка-настоятель»,, – я только успевала записывать. Даже хотела сделать её главной героиней текста. Остальные – собирательные образы. Я работаю так: беру деталь у живого человека, отдаю её герою – и дальше персонаж сам её развивает. На выходе это уже не прототип.
– Как идею романа о Валааме, трудниках, вере восприняли ваши друзья? Насколько молодым читателям близка эта тема и готовы ли они к неприглядной стороне жизни, о чём в книге сказано без прикрас?
– Мои друзья настолько по-разному трактуют этот роман, что я завела себе отдельный файлик и складываю туда вариации. Денис Лукьянов, 23-летний писатель, прочёл роман как работу с травмой Павла. Молодые критики подмечают остросоциальное и обличительное в романе, хвалят меня за то, что не побоялась. Некоторым было любопытно заглянуть в мир монастырского волонтёрства, пройти с героями послушания вроде сбора камней, петь в хоре, разжигать костры и прорываться к старцу. Даже «рухольная» (кладовая в монастыре, предназначенная для хранения монашеской и мирской одежды. – «Стол»), где можно приодеться, или утренняя пшёнка в оловянной миске многим показались экзотичными.
Виды Спасо-Преображенского Валаамского мужского ставропигиального монастыря. Фото: Александр Петросян / КоммерсантъДругой мир – быт инвалидов в 1970-е, который я скрупулёзно строила, – тоже щедр на открытия. Многие мои ровесники, как и я, не знали про эти дома, слово «самовар» (так называли инвалидов, потерявших на войне обе руки или ноги. – «Стол») им стало в новинку. Детективная линия и даже лёгкий хоррор вкупе со скалами, туманом, соснами и лютой Ладогой позволили называть мой роман и остросюжетным. А что до неприглядности, как раз эпоха новой искренности позволяет многим даже искать хтонь, не припудривать свои травмы, быть толерантным к боли другого. И читатели отмечают, что мне удалось поговорить о тёмном светло, без чернухи. Возможно, в современной линии за свет стоит поблагодарить Асю, передавшую его мне, а во второй, советской, – удачную оптику. Инвалидный дом показываю глазами влюблённого подростка, который не видел иной жизни.
– Валаам как магнит притягивает людей разных взглядов, и в вопросах веры они полярны. Паломники-захожане, которые рассуждают, как приложиться к иконе «от хворей»; молодой инок борется с гордыней, а местный старец воспринимается столичными хипстерами как экзотический персонаж, к которому «все випы ездят». Есть в романе и «деньголюбивый поп», и персонаж, люто ненавидящий попов как класс, и приход к вере, показанный не без чуда. Чьи взгляды в романе вам ближе?
– Я начинаю писать, когда чувствую несправедливость. Понимаю, что текстом ничего не исправить, но можно хотя бы дать инвалидам и их потомкам слово. И моя задача – рассказать историю так, чтобы её захотелось читать, перечитывать, чтобы возникали разные трактовки и вопросы к самому себе. Я люблю каждого своего героя, в романе нет безупречных святых, как нет и абсолютно плохих персонажей. Можно ли обрести благополучие, не страдая? Ёлке не удалось, как и не удалось свернуть с валаамской орбиты. Я ей сочувствую. Но не примыкаю к чьим-то взглядам в романе: понять можно и братию, решившую восстановить монастырь, и мирян, которые здесь не по своей воле, но прижились. Делать выводы, болеть за одних героев и недолюбливать других – задача читателя.
– Писать о вере трудно: автор рискует либо заговорить языком плаката, либо соорудить лубок, либо заговорить о мистике. Как вы искали интонацию, говоря о вере? И какие страхи, опасения у вас были?
– Дебютный роман – накопленный опыт, он часто рождается сам, потому что писателю нужно выговориться. Так и у меня получилось. Особенной интонации я не искала, это мой голос, мой ритм. Возможно, тут сыграла «неиспорченность»: как самоучка я не была загнана в угол историей мировой литературы, не считала, что всё уже сказано, не сравнивала. А ещё меня неожиданно поддержала братия. На исповеди я гордо сказала, что пишу про монастырь и не собираюсь бросать. Исповедник ответил: «Пишите, но пишите хорошо, просите быть кисточкой в Его руках».
