Наука: общественное благо или госзаказ?

Сегодня в России официально начинается Год науки и технологий. Действительный член Международной академии истории науки Дмитрий Баюк – о том, как стоило бы его отметить

Здание Российской академии наук. Фото: Nataliya Sadovskaya / Wikimedia

Здание Российской академии наук. Фото: Nataliya Sadovskaya / Wikimedia

В организационном комитете Года науки и технологий, утверждённом Администрацией президента, преобладают чиновники разного рода – от правительства и образовательных структур. «Наука» и «технологии», по советскому обычаю, понимаются как дело государственного значения. Историк науки, доцент Финансового университета при правительстве РФ Дмитрий Баюк уверен, что они могут быть «общественным благом».

Историк науки, доцент Финансового университета при правительстве РФ Дмитрий Баюк. Фото: facebook.com/premia.prosvetitel

–Когда сегодняшняя власть пытается нарисовать какой-то «образ будущего», он часто выходит технологическим: то модернизация, то Роснано, то цифровизация. «Вера в научный прогресс», научный позитивизм всё ещё вдохновляют общественное сознание?

– Научный позитивизм в СССР имел весьма определённые корни: как известно, советское мировоззрение изначально было антихристианским и искало какой-то субститут религии. У меня есть один американский коллега, математик по образованию, с очень широкими научными интересами, который в принципе уверен, что революция 1917 года имела приоритетной целью сокрушить русское христианское возрождение, связанное с возникновением русской философии, богословской мысли начала ХХ века. Эту точку зрения можно считать наивной или чересчур историософской, но в ней есть некое правдивое зерно, потому что советское правительство действительно боролось с христианским мировоззрением как таковым, с его виднейшими носителями. Наука стала восприниматься как что-то, что этому мировоззрению можно противопоставить.

Напомню, опять же, что сам марксизм позиционировал себя как науку, инкорпорируя все виды естествознания. Я думаю, что подобное отношение к науке как религии морально устарело, хотя остаются его адепты. Кроме того, есть люди – сугубые рационалисты (как правило, они глубоко пессимистично смотрят на будущее Вселенной и человечества в частности), для которых наука – единственное, на что можно в какой-то мере опереться. Хотя сегодня мы понимаем, конечно, что любой закон природы всегда приблизителен, мы не можем быть уверены, что он справедлив при любых обстоятельствах и при любых условиях, то есть знаем, что он не универсален в том смысле, в котором того требует религиозное сознание. Но «вера в науку» присутствует как некоторый элемент общественного мировоззрения, и им иногда пользуются, к нему апеллируют чиновники.

–Акцент на приоритетном значении естественно-научного знания характерен именно для советской научной школы? Здесь мало преемства с русской дореволюционной традицией?

– Это не тот вопрос, которым я прицельно занимался, но мне кажется, что преемства двух научных традиций – русской и советской – действительно нет или оно очень мало. Главной причиной, по которой стали образовываться советские научные школы, была изоляция: учёные в СССР в силу политической и идеологической необходимости оказались отрезаны от всего остального мира.

Однако если мы посмотрим на историю отечественной науки в XIX, а тем более в XVIII веке, то обнаружим, что она всегда существовала в тесной связи с международной: не было ни одного сколько-нибудь видного учёного в царской России, который бы не провёл несколько лет в западном университете. В XIX веке наша наука развивалась необычайно быстро и бурно – в тесной связке с общеевропейской. В ХХ веке те учёные, которые, кстати, ещё имели опыт взаимодействия с западными коллегами (Ландау, Капица, Иоффе и другие), закрываются внутри страны, парадигма их работы, общения полностью меняется.

Академик Петр Леонидович Капица. Фото: Анатолий Морковкин / МАММ / МДФ

Не будем также забывать о «Русском исходе»: огромном количестве учёных, оказавшихся за рубежом без всякого контакта с родиной. Естественно-научные дисциплины в условиях диктата марксистской идеологии представлялись более свободной сферой, чем многие другие, поэтому такая научная деятельность была определённой формой диссидентства, неприятия социалистической действительности. Действительность, заметим, тоже вполне явно воспринимала те же математические школы как некую угрозу и время от времени приходила туда с репрессиями. Поэтому расхожие представления о триумфе науки в СССР нуждаются в серьёзной корректировке: нам надо открывать глаза на собственную историю и прямо о ней говорить.

–Интересно, что с формальной точки зрения наука сегодня не пытается быть субститутом религии, но конфликт церковных и научных институций остаётся: вспомним, например, споры вокруг признания теологии научной специальностью.

– Здесь важно разделять религию, веру и конкретные институты, развивающие богословский дискурс, – в частности Московскую патриархию. Основное направление критики последней – в её чрезвычайной близости властным институтам: так было ещё в Синодальную эпоху (известны слова, приписываемые  Петру I молвой: «Я ваш патриарх»), так тем более стало после 1943 года и второго восстановления патриаршества. Когда любая научная специальность начинает контролироваться околовластным институтом – мы получаем совершенно советскую картинку развития этой науки под призором КПСС. Беспокойство научных кругов в связи с теологией может быть простым: если богословская дискуссия жёстко модерируется и определяется Московским патриархатом, она не является научной  в строгом смысле слова. Так же как не являлась научной жизнь философии в СССР. Можно себе хорошо представить, как, в каких условиях существовал философ в Союзе. Я думаю, теолог находится сегодня в России в отчасти схожей ситуации.

–Одна из составляющих советского мифа о науке –это то, что она может сформировать непротиворечивую картину мира, сродни религиозной. На самом деле не может?

– Современная научная картина мира полицентрична, в ней нет какого-то центра тяготения, которым когда-то была ньютоновская механика. Ещё Максвелл потерпел поражение, пытаясь с помощью последней построить теорию электромагнитного взаимодействия. К середине ХХ века уже сам запрос на «непротиворечивую» картину мира стал пропадать – по крайней мере в научных кругах. Для большинства учёных нет никакой проблемы в том, что некая биологическая теория (например, теория эволюции) может противоречить принципам термодинамики. Попытки, скажем, Ингланда связать дарвиновскую эволюцию с ростом энтропии – совершенная экзотика. Яркий образ современной науки дал ещё Поппер (и он всерьёз контрастирует с христианским образом «дома, построенного на камне»): наука – это дом, построенный на болоте. За счёт чего он держится? Только за счёт того, что учёные забивают сваи в болото, понимая, что в любой момент любая свая может уйти в топь и нам придётся брать другую, заколачивать её глубже, а потом снова придумывать для неё подпорки…

Для современного человека отношение к науке стало более прагматическим: она даёт ответы на какие-то конкретные вопросы – и этого достаточно. Скажем, квантовая теория поля позволяет нам предсказывать результаты эксперимента с точностью до 20 значащих цифр. Но в ней есть проблема «перенормировок», когда надо брать расходящиеся ряды и их вычитать – от одной бесконечности вычитать другую, получая почему-то конечное число. Это конечное число используется в каких-то практических расчётах, хотя само по себе весьма противоречиво. Такие вещи могут нас смущать, но именно они гарантируют бесконечность научного поиска.

«Противоречивая», сложная наука, прямо скажем, неудобна для чествования в Год науки и технологий.

– Нет сомнений, что учёный люд, в особенности в таких странах, как Россия, оказывается сильно оторванным от широкой народной массы, а, сближаясь с ней или государством, зачастую поступается своими принципами. Удивительные метаморфозы могут происходить даже с бывшими учёными. Не далее как пару недель назад мы переписывались с моим одноклассником и однокурсником, с которым когда-то вместе защищали диссертации. Он потом ушёл в бизнес, а недавно пролистал ту свою кандидатскую и подумал: какой же совершенно никому не нужной ерундой занимался! И я знаю таких людей довольно много. Почти все, ушедшие в бизнес, банки, торговлю нефтью и недвижимостью, выработали совершенно другой, ненаучный взгляд на жизнь. Неудивительно, что и у тех, кто ушёл работать в органы власти, он какой-то третий.

–Часто именно чиновники, государство воспринимаются как та сила, которая может «спасти науку» в России. Вам так не кажется? 

– Я смотрю на плоды этого «спасения» здесь и сейчас – да и на протяжении всего ХХ века. Институты разваливаются, учёные уезжают (и уезжали бы ещё в советские годы, если бы не железный занавес). У меня перед глазами пример родного Института естествознания и техники, из которого мне пришлось уволиться в 2019 году, причём директор не скрывал радости по этому поводу. Надо сказать, что как раз в 2019 году меня избрали в Международную академию истории науки полным членом. Это довольно почётно, так как в ней сейчас всего семеро русских учёных, и плюс ещё одиннадцать удостаивались такой чести за всё время её существования.

Так вот диплом о членстве в Академии мне передал охранник во дворе моего Института. Это некий символ отношения к международным контактам, академическим свободам и т.д. в современной России. Наш управленческий аппарат даже не пытается имитировать реальный интерес к науке, ожидая от неё только бюрократических показателей. Очень трудно идентифицировать ту общественную группу, или, может быть, тот класс, интересы которого защищает наше государство. О ценностях этого класса сложно сказать хоть что-то определённое: возможно, что их и вовсе нет (кроме, разумеется, тех, что поддаются измерению в денежных единицах). Поступки отдельных представителей власти по отношению к научному цеху, во всяком случае, не внушают оптимизма – даже РАН пребывает в состоянии, близком к оторопи.

–А как же госзаказы? Большие государственные проекты, инновационные площадки и так далее? Фундаментальная наука стоит дорого. Кто, кроме государства, может её спонсировать? 

– Чтобы ответить на этот вопрос, нужно будет разбираться, что мы понимаем под словом «государство». Но для начала я хотел бы вспомнить Андрея Дмитриевича Сахарова. Ещё до того, как он стал открытым диссидентом, кто-то просил его посодействовать решению личного вопроса «на самых высоких этажах власти», так как полагал, что Сахаров в них вхож. Андрей Дмитриевич тут ответил прямо: «Я не бываю на самых высоких этажах власти, я бываю рядом с ними, но по ту сторону окна». Это на самом деле очень точный и правильный образ. Почти любой крупный учёный является в том или ином смысле оппонентом государства, понимаемого как бюрократическая или авторитарная машина.

Академик Андрей Дмитриевич Сахаров в Кремлевском Дворце Съездов, 1989 год. Фото: Юрий Абрамочкин / russiainphoto.ru

Вот тут не так давно отмечалась юбилейная дата в связи с открытием черенковского излучения, а автор идеи, которая сделала такое открытие возможным, как известно, Сергей Иванович Вавилов. Он не подвергался тем репрессиям, которые обрушились на его старшего брата-генетика, но посмотрите на судьбу этого «благополучного» советского учёного: умер в 59 лет от инфаркта, не успев получить Нобелевскую премию за своё открытие, зато получал Сталинские премии – из рук человека, открыто преследовавшего его брата. Наш Институт естествознания и техники в своё время проделал колоссальную работу по публикации дневников Вавилова: в них масса интереснейших замечаний о нравах того времени. Например, Сергей Иванович горько шутил по поводу разнообразных торжеств, сопровождавших празднование «220-летия Академии наук СССР»: мол, как это возможно, чтобы Академия наук СССР была старше самого СССР? Как возможно вычеркнуть всю предыдущую историю? Это же бред, этого не может быть! Но это было. Или вот ещё прекрасная цитата из его дневников: «По радио узнал о японской капитуляции, вызванной атомными бомбами. Физика, наука – в качестве арбитра окончательного. Снова мысль о человеке, становящемся богом благодаря разуму своему. Но это, пожалуй, настоящее единственное доказательство бытия Божьего».

Всякий видный учёный, попадая в сферу кремлёвского внимания, с советским флёром оказывался и оказывается в очень сложной ситуации, понимая, кому он служит и для чего. Институт прикладной математики, в котором я проработал первые пять лет после окончания университета, носит имя Келдыша. Мстислав Всеволодович Келдыш – человек выдающихся, невероятных организационных способностей, который умел видеть и ставить задачи, ещё незаметные и непонятные остальным, задачи будущего дня. Светило советской науки, скажут вам. А как он ушёл из жизни? Как известно, покончил с собой: заперся в гараже и включил двигатель автомобиля – отравление угарным газом. Только вот никто из людей, его знавших, ещё в то время не верил в версию самоубийства. Все понимали, что он был директором института, а ещё президентом Академии наук и находился на пересечении очень многих интересов… Меня в своё время потрясли слова преемника Келдыша на посту президента Академии – Анатолия Петровича Александрова: «Я очень рад, что я стар, что я скоро умру. Мне бы не хотелось оказаться на месте моих внуков и увидеть то, что будет в следующем веке». Научный позитивизм, романтика космических полётов, конечно, были в ХХ веке. Но было и это – понимание, «к чему ведёт нас цепь событий». И мысль современного президента, высказанная на встрече с физиками-ядерщиками, что неплохо бы «вооружить нейтрино», уже не кажется такой уж странной – она укладывается в общую схему развития науки после 1917 года.

Пресс-конференция, посвященная групповому полету космических кораблей "Восток-3" и "Восток-4" 12-15 августа 1962 года. Андриян Григорьевич Николаев, президент АН СССР Мстислав Всеволодович Келдыш и Павел Романович Попович. Фото: Василий Малышев / РИА Новости

Но всё-таки вы не ответили на вопрос: кто ещё может спонсировать большую науку, если не государство? Сотрудничество с последним неприятно, но в определённой степени неизбежно.

– Прежде всего сотрудничество с государством, которое признаёт, что оно делало с учёными на протяжении всего ХХ века, и с государством, которое продолжает настаивать, что оно спасало науку, – это две разные вещи. Если уж мы говорим о правопреемстве с СССР, то нужно принимать не только победы, но и весь груз ответственности и моральной вины. Я считаю, что социализм не то что бы вырос из русской культуры – он, конечно, опирался на отдельные культурные традиции, но сама история его закрепления на нашей земле была очень сложной, многофакторной, включавшей в себя много разных компонентов, в том числе привнесённых извне. Это был не вполне естественный процесс: развитие нашей научной школы, традиции могло бы быть иным.

И сейчас важно вспоминать об альтернативных сценариях для России, в том числе в организации научной деятельности. В конце прошлого года, например, состоялся II Международный конгресс Русского общества истории и философии науки, одним из основателей которого я имею честь являться. Тема этого конгресса, как мне кажется, прекрасно отвечает на поставленный вами вопрос: «Наука как общественное благо». Не госзаказ, не оборонзаказ (хотя и этому всему можно найти место), но прежде всего – общественное благо. Докладчики замечательно развили мысль, что в обществах, где наука рассматривается как благо сама по себе, где признаётся максима Аристотеля: «Человек по природе стремится к знанию», где имманентность стремления к знанию (а не только к обогащению, стабильности и т.д.) признаётся за человеческой природой, само государство в целом оказывается более справедливым и каким-то человечным. Деньги на науку должны выделяться не потому, что она поможет укрепиться государству, а потому, что это потребность общества, каждого конкретного человека – узнавать больше. Стремление к знанию облагораживает бытие, является большой внутренней правдой о нас с вами. Поэтому важно не просто, кто даёт деньги, но с каким посылом, во имя чего (хотя бы на уровне риторики) это делает.

Читайте также