Меня интересует то, как люди объясняют своё положение в истории, внутри которой они себя ощущают, как они концептуализируют для себя её смысл. Я слежу за сетевыми разговорами, ведущимися вокруг темы репрессий и трудного прошлого, и вижу достаточно устойчивый паттерн: многие их участники являются носителями того, что можно назвать государственно-исторической религией, или религией коллективного жертвоприношения – коллективной гекатомбы, которая обеспечивает смысл истории. Такое жертвоприношение обеспечивает не просто успешность исторического действия, но смысл существования всей исторической общности.
Иногда это проявляется самым парадоксальным образом: получается, что успех любого, даже самого прагматического дела символически определяется именно готовностью приносить жертвы и их масштабом. Это своего рода языческая религия, которую, как ни странно, разделяют многие люди, считающие себя православными христианами.
У нас очень мало людей, которые оправдывают или защищают революцию, не правда ли? У нас в обществе мало принципиальных защитников революции, так что противостояние правого и левого дискурса не имеет отношения к данной теме. Однако люди, отвергающие революцию и очень её боящиеся, тем не менее сразу же принимают легитимность постреволюционного государства – государства, которое основывается на учредительном акте революции, – потому что для них единственным носителем смысла истории, единственным источником легитимности внутри истории всегда является государство. Оно само себя обосновывает – это, в общем-то, вполне понятная гоббсовская логика, но что из этого самообоснования вытекает?
Это означает, что, как это ни парадоксально, даже смысл жизни самих жертв узурпирован вершителем насилия над ними. А осуществляемое в истории насилие, которое приводит к какому-либо успеху и придаёт истории смысл, – это насилие государства именно потому, что государство в такой картине мира и есть единственный субъект истории. Тогда всё, что осуществляется под грифом государства, всё, что приписывается субъектности государства как единственного носителя исторического смысла, оказывается оправданным. Даже существование самих жертв получает оправдание именно в том, что их принесло в жертву государство, единственный носитель смысла истории. То есть у бытия убитых, у их жизни отнят собственный смысл. И, может быть, целью и задачей того, что мы называем покаянием, является как раз возвращение этого смысла, восстановление субъектности жертв – и не только как жертв, но и как людей, участвующих в истории.
"Молитва Памяти". Ежегодное молитвенное чтение имён жертв советских репрессий, 30 октября 2018 года. Фото: Рената ГатаулинаВынимание этого железного стержня из истории, в которой есть единственный субъект, единственный носитель смысла и единственный летописец, через жертвоприношение эту историю осуществляющий.
Мы видим, что всякое обсуждение насилия возвращается к идее оправданности или неоправданности жертвы. Люди не замечают, до какой степени это сконструированная ситуация, в которой жертвоприношение является как бы способом расплатиться с богом истории, заплатить за право попасть в лучшее будущее. Нам необходим образ иного исторического настоящего, в котором возможно сотрудничество и ненасильственное действие, а смысл человеческого существования не определяется через коллективное жертвоприношение.
Здесь я хотела бы вспомнить мысль Ханны Арендт. В своей книге «О революции» она пытается найти прочное основание для политической общности, которое обеспечило бы её устойчивость и смысл коллективного действия. Может быть, стоит обратиться именно к учреждению такого основания, ведь постоянное возвращение к оправданию всякого насилия происходит именно потому, что оно представляется единственным способом бытия в истории. Через отождествление своей жизни с действиями всемогущего актора, который осуществляет насилие, люди получают доступ к историческому смыслу, оправдывают бытие своих предков и своё собственное бытие в настоящем, получают доступ к будущему. Нам необходим новый образ политической и вообще человеческой общности, которая, как сформулировала та же Арендт в другом своём труде, «Vita activa», держится на прощении и обещании – действиях принципиально ненасильственных, предполагающих обращение к другому.
