Однако этот экзистенциальный ужас перед небытием очень мало отразился на культурном коде человечества. А в нем смерть традиционно ассоциируется со свободой. Такое романтическое представление о леденящем «ничто» очень наглядно воплощает интернациональный пантеон литературных героев-самоубийц.
[caption id="attachment_10271" align="aligncenter" width="500"]
...И этого выбора вам у меня не отнять
Самые известные и культурно почитаемые из них – Ромео и Джульетта, юный Вертер, Анна Каренина, госпожа Бовари. Более локальный, российский пантеон включает еще бедную Лизу и Катерину из «Грозы».
Большинство из них прекрасны и трогательны, и почти все в той или иной степени «оправданы обстоятельствами». Более того, они своей смертью эти обстоятельства побеждают. Их выбор уйти – это проявление высшей свободы, недоступной обывателю, а потому вызывает уважение и даже стремление подражать (после публикации «Страданий юного Вертера» Гёте по Европе прокатилась волна самоубийств).
[caption id="attachment_10257" align="aligncenter" width="462"]
У человека всегда есть выбор, даже тогда, когда его нет, – и этого последнего выбора вам у меня не отнять. Эту формулу я впервые услышала в школе на уроке литературы, когда проходили «Грозу» Островского. Взята она из какого-то более позднего и менее известного произведения. Как бы ни переосмысляли «Грозу» сейчас, пытаясь отлепить от главной героини набивший оскомину добролюбовский ярлык «луча света в темном царстве», культурный код так просто не изменить. Ведь Катерина не уникальна (и Добролюбов ничего принципиально нового здесь не сказал). Она, как и другие герои из «пантеона», протестует против обстоятельств, нелюбви, пошлости.
Возможность самовольного ухода действительно дарит ощущение небывалой свободы. По большому счету, меня ни к чему нельзя принудить, потому что выбор всегда есть, даже тогда, когда его нет... Чувство эйфории от этого открытия близко к тому, что испытывает в плену Пьер Безухов, когда вдруг с предельной ясностью осознает свою причастность к чему-то вечному и бессмертному – тому, что наручниками и веревкой пленить нельзя. Но это уже следующий шаг в осмыслении того, что такое свобода. Никто из трагических героев «пантеона» его не делает.
[caption id="attachment_10259" align="aligncenter" width="500"]
Очарование небытия
Еще один шаг по направлению к экзистенциалистскому «ничто» совершает Достоевский. Его самоубийца-теоретик Кириллов приходит к заключению: «Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. Вот всему цель». Он утверждает, что по-настоящему свободный человек «должен сметь убить себя», и это сделает его богом.
Но эти сложные рационалистические построения, за которыми уже довольно явно сквозит пугающее «ничто», не оставили заметного следа в сознании читающей публики. Об этом можно судить хотя бы по тому, что Кириллова из «Бесов» мало кто знает и помнит. Отсутствие романтического флера, «оправдывающего» самоубийцу, заведомо обрекает его на забвение. Кто помнит «жирно намыленный снурок», на котором висел Николай Ставрогин?
В XX веке романтика самоубийства переживает новый расцвет, не меньший, чем во времена Шекспира и Гёте. Герой повести Бунина, жертва несчастной любви, «с наслаждением» выстреливает себе в рот. Дочь «врага народа» Вика из повести «Завтра была война» принимает смертельную дозу снотворного, и у ее могилы одноклассники читают стихотворение запрещенного, но любимого ею Есенина «До свиданья, друг мой, до свидания!»:
...В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Полна чарующего трагизма и смерть Александра Дванова в гротескной антиутопии Платонова «Чевенгур». Решив покинуть абсурдный мир, он идет к озеру «в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились в могиле».
[caption id="attachment_10258" align="aligncenter" width="431"]
Жизнь в подарок
Красивая недодуманная мысль прошла через всю мировую литературу, стоя на месте: в трех шагах от тайны небытия и в четырех – от истины. Странным образом один из ключевых для человека вопросов, о праве выбрать смерть, не получает качественного развития в мировой культуре. Единичные проблески понимания и гениальные прозрения, позволяющие сделать еще шаг или два вперед, никак не интегрируются в общечеловеческий культурный опыт.
Чего нельзя сказать о других важных темах. Например, после «Севастопольских рассказов» Льва Толстого и романов Эриха Марии Ремарка писать о войне иначе, как об абсурде, стало дурновкусием. Бесстрашные герои с автоматом наперевес теперь выглядят картонными, в «высокую» литературу, в классику, им путь заказан, хотя никто не исключал из нее, например, «Илиаду».
Почему же романтика самоубийства по-прежнему завораживает, не давая додумать мысль до конца? Возможно, из-за привычки относиться к жизни как к чему-то дорогому, но бесконечно своему. Ее можно промотать, ею можно пожертвовать ради кого-то, от нее можно отказаться под давлением обстоятельств. Если она моя – все возможности равны.
Другое дело, если ощущение собственности на свою жизнь подорвано. Оно бывает доступно не только христианам, но и убежденным атеистам. На войне, да и в мирное время, люди нередко жертвуют жизнью, спасая другого. Как после этого жить спасенному? Можно ли принять такой подарок? Но, спасая, обычно не спрашивают согласия. Иначе бы многие отказались. Груз ответственности за полученную в подарок жизнь тяжелее страха перед «ничто». Не всякий готов его понести.
