Но было время, когда дураки при дворе считались спасением страны – ведь порой только лишь остроумный шут и мог защитить народ от властного самодура и поставить на место спесивых придворных вельмож. Правда, судьба самих шутов складывалась очень несладко. Примером этому может служить и картина Валерия Якоби «Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны». «Стол» продолжает рассказ о самых главных русских картинах.
…Государыня, казалось, уже была при смерти. Приступы подагры, «болезни аристократов», терзавшей суставы нестерпимым огнем, повторялись все чаще и чаще, и единственное, что могло отвлечь императрицу от боли и страха, были ее любимые шуты. Придворные дураки и дурки, с которыми она любила возиться куда больше, чем с льстивыми и напыщенными вельможами, которые из-за болезни государыни ныне томились в растерянности и тревоге. В углу о чем-то шептались фельдмаршалы граф Миних и князь Трубецкой, французский посланник де Шатарди обхаживал герцогиню Анну Леопольдовну, и даже всесильный кабинет-министр Волынский застыл у дверей: какие будут у Вашего Величества приказы?
– Ладно, давай сюда дураков!
Бирон, нахмурившись, махнул рукой Волынскому, и тут же двери опочивальни распахнулись настежь, и в покои государыни влетела целая свора разномастных уродцев – были здесь и африканские карлики, и калмыцкая шутиха Дунька, и настоящий арлекин в шутовском колпаке, терзающий скрипку какой-то варварской музыкой, за ними влетела стая дрессированных попугаев… Все завертелось и смешалось в невообразимой кутерьме, карлики визжали, попугаи орали, какой-то придворный дурак в шелковом мундире с хохотом свалился на пол, а сзади на безумного Квасника наскочил краснолицый князь Волконский и начал под хохот придворных совершать с его телом совершенно непотребные движения.
– Вот как женится дурак и дурка, – весело заголосил Ванечка Балакирев, прыгая сверху на князя. – Да не смотри, что неказиста фигурка! Теперь-то время пришло веселиться, теперь-то всем должно беситься!
– Ну-ка, Квасник, покажи-ка нам, какая из тебя заморская молодуха! – закричала статс-дама Лопухина.
Придворные тут же с веселым смехом подхватили эту слышанную уже раз сто шутку. И тут же осеклись, услышав хриплый и чуть надтреснутый голос государыни:
– Все надоело!.. Хочу настоящей свадьбы. Эй, Дунька, выбирай себе жениха, сейчас мы тебя замуж выдавать будем!
Знаменитый художник Федор Антонович Бруни, будучи ректором Санкт-Петербургской Академии художеств, так учил своих студентов основам композиции:
– Вырежьте из бумаги фигурки вашего эскиза и попробуйте передвигать их на бумаге одна к другой, дальше, ближе, выше, ниже и, когда группировка станет красива, обведите карандашом и вырисовывайте потом.
Валерий Якоби, будучи студентом-отличником Академии, именно так и делал. Поэтому его картины, прежде всего, красивы – они поражают гармонией цвета и утонченностью линий, но вот их содержание чаще всего напоминает ребус, в содержании которого совсем непросто разобраться… Как, собственно, и во всем русском искусстве.
Якоби – сын Якова – типичная немецкая фамилия, перенесенная с берегов Рейна на Волгу бесчисленными волнами европейских колонистов, подаривших России немало замечательных сынов. Один из них – Варфоломей Якоби прославился во время Крымской кампании и штурма Очакова, а его сын Иван стал генерал-губернатором Астраханским, Уфимским, Симбирским и «всея Сибири». Великие были люди, служившие примером для всех их многочисленных потомков. Недаром их правнук Валера Якоби, выросший в тишайшей деревеньке Кудряково, что под Казанью, с юности мечтал о славе и подвигах. Отец прочил ему карьеру судьи, но Валера, едва заслышав о начале новой войны с турками, тут же бросил Казанский университет и записался добровольцем в народное ополчение. К счастью, пока ополченцы добирались до театра военных действий, война и закончилась.
И несостоявшийся полководец отправился покорять Санкт-Петербург, решив посвятить себя живописи. Якоби стал слушателем Императорской Академии художеств, с головой погрузившись в водоворот столичной художественной жизни. В стране тогда наступали «бурные шестидесятые», когда все российское общество вдруг стало просыпаться от летаргического сонного оцепенения, вызванного тремя десятилетиями правления Николая I, вошедшего в историю как Николай Палкин, и это прозвище лучше всего характеризовало и самого монарха, и всю державу. Но сейчас страна уже не желала «палочной» стабильности, все только и говорили, что о свободе, конституции и реформах.
Реформаторские веяния иногда проникали и сквозь толстые стены Академии художеств, которая в те годы считалась настоящим бастионом консерватизма – разумеется, в первую очередь, в сфере искусства. Преподаватели, воспитанные в строгих канонах классицизма, и слышать не хотели ни о каких художественных экспериментах и новых стилях, сурово карая ослушников. Из уст в уста студенты Академии передавали историю о том, как некий студент отлил из бронзы небольшую фигурку пьяного немца. Фигурка всем очень понравилась, молодой скульптор даже получил несколько заказов на копии, как вдруг его творение увидел один из профессоров. Разразился нешуточный скандал и художника заставили уничтожить и саму скульптуру, и формы для отливки.
– Разбей! Сейчас же разбей! – грозно приказал ему профессор. – Нельзя профанировать классического назначения скульптуры!
Такому давлению авторитетов могли сопротивляться лишь прирожденные бунтари, и Валера Якоби был явно не из их числа. Он предпочитал уходить от конфликтов, сохраняя хорошие отношения со всеми сторонами. Но в то же время он упрямо продолжал гнуть свою линию.
Он довольно быстро прошел весь курс обучения, собрав все возможные награды – например, 1858 году он получил малую серебряную медаль за картину «Разносчик фруктов», в 1859 году он удостоился большой серебряной медали, через год – малой золотой. Наконец, в 1862 году за картину «Привал арестантов» он получает высшую награду Академии – большую золотую медаль.
Это была не просто награда – обладатель большой золотой медали получал от Академии средства на продолжение обучения за границей в течение нескольких лет. И Якоби отправился сначала в Швейцарию, где он учится у профессора Рудольфа Коллера – основоположника живописной школы реалистического пейзажа, затем он живет в Германии, откуда переезжает в Париж. И открывает для себя жанр исторической живописи. Он рисует серию этюдов о французской революции и великолепное полотно «Девятое термидора», затем возвращается в Россию, одержимый идеей создания русской школы исторической живописи. И в своих исканиях он обращается к одному из самых интригующих и кровавых – как считали в конце XIX благословенного века – периодов отечественной истории: к царствованию Анны Иоанновны и ее фаворита, безжалостного герцога Бирона.
И тут же добивается общественного резонанса: за картину «Арест герцога Бирона» он получает звание профессора Академии.
И тогда он берется за сюжет, описанный русским романистом Иваном Лажечниковым в романе «Ледяной дом» – о том, как государыня Анна Иоанновна насильно женила свою калмыцкую шутиху Дуньку Буженинову на русском аристократе.
Шутов и шутих у Анны Иоанновны, мужеподобной дочери слабоумного царя Ивана Алексеевича, умом далеко не ушедшей от своего отца, было превеликое множество – известно, что каждый день в опочивальне государыни дежурили не только фрейлины свиты, но и несколько дурок: Мать Безножка, Дарья Долгая, Акулина Лобанова по прозвищу «Кулема-дурка», Баба Матрена – непревзойденная мастерица сквернословия, Екатерина Кокша, Девушка-Дворянка. Обычно, едва проснувшись, императрица велела звать шутих, которые обязаны были без умолку болтать и кривляться, высмеивая неуклюжих служанок и фрейлин. Особым же расположением государыни пользовалась калмычка Дуня Буженинова – видимо, 34-летняя карлица была опытнее и проницательнее своих коллег по цеху. Вот она, сидит на полу возле царской кровати. Именно ее государыня и решила выдать замуж.
Причем, выбор женихов был весьма богатым – среди придворной шутовской братии было немало и красивых мужчин.
Прежде всего, это знаменитый Педрилло. Между прочим, это настоящая фамилия итальянца, прибывшего в Россию из Неаполя. Пьетро-Мира Педрилло был певцом и музыкантом, но стал любимым шутом Петра Великого, выступая в красном шутовском наряде и со скрипкой в руках. От Петра он перешел и ко двору Анны Иоанновны. Более того, Педрилло даже вошел в русский фольклор в образе всем известного Петрушки.
Другим иностранным шутом был Петр Дорофеевич Лакоста – вот он, сидит на полу в полосатом трико. Ян Лакоста был евреем-выкрестом, сбежавшим от погромов из Португалии. Петр Первый познакомился с ним в Гамбурге и пригласил в Россию, где император подарил ему необитаемый островок в Финском заливе и титул «короля самоедского». Позже он стал любимым шутом Анны Иоанновны и герцога Бирона.
Наконец, выше всех среди шутов запрыгнул Ванечка Балакирев – самый знаменитый шут в российской истории, сподвижник Петра и сочинитель массы анекдотов. Вообще-то, он, даже будучи шутом, имел право на ношение мундира офицера Преображенского полка, но вот в царствование Анны Иоанновны Балакирев, лишенный всех прав и привилегий, был вынужден прыгать и кривляться как обычный ярмарочный скоморох.
Кроме профессиональных шутов, при дворе Анны Иоанновны было немало и «шутов поневоле».
Вот, на полу лежит граф Алексей Петрович Апраксин, отпрыск знатного боярского рода. Он был сыном президента юстиц-коллегии Петра I, племянником самой царицы Марфы Матвеевны. Но в 1729 году Алексей принял католическую веру, за что императрица лишила его титула, всего имущества и сделала шутом. Как говорил Никита Панин, из униженного Апраксина вышел совсем никудышный шут: «обижал всегда других и за то часто бит бывал». Но государыне было весело.
Рядом с ним стоит согнувшись князь Голицын, а ему на спину запрыгнул князь Никита Федорович Волконский, бывший советник и зять некогда всемогущего канцлера Бестужева, бывшего фаворита Анны Иоанновны. Правда, в отличие от своей амбициозной супруги Аграфены Петровны, ставшей статс-дамой при дворе императрицы Екатерины I, князь Волконский к дворцовой карьере не стремился. Но дворцовые интриги не обошли его стороной. Из-за участия в каком-то заговоре Аграфена Волконская была приговорена к ссылке в монастырь, а вот Никита Волконский был назначен шутом. У него были «важные» обязанности: он кормил любимую собачку императрицы Цитриньку и каждый день разыгрывал бесконечный шутовской спектакль о свадьбе на князе Голицыне, который своей шутовской ролью был доведен до отчаяния.
Князь Михаил Алексеевич Голицын был внуком боярина Василия Голицына, всемогущего фаворита царевны Софьи Алексеевны. После ее низвержения Голицын, лишенный чинов и поместий, был сослан вместе с сыном Алексеем в деревню Кологоры – верстах в 200-х от Архангельска. Михаил Алексеевич родился за год до этих трагических событий.
Повзрослев, Михаил Голицын вернулся на государеву службу. Будучи за границей, он влюбился в красавицу Лючию – итальянку, дочь трактирщика, которая согласилась стать его женой, но с условием, что он примет католичество, пусть и тайно. В 1732 году, уже при императрице Анне Иоанновне, молодые вернулись в Россию. Здесь они узнали, что государыня, бывшая в свое время протестанткой, весьма строго относится к католицизму. Поэтому Голицын, тщательно скрывая от всех иностранку-жену, тайно поселился в Москве, в Немецкой слободе. Однако на Голицына вскоре донесли. Он был арестован. Его брак был признан незаконным, и Лючию отправили в ссылку, где она и умерла. Самого же князя определили в штат придворных «дураков». Его прозвали «Квасником» – в его обязанности входило обносить императрицу и ее гостей русским квасом. И от ежедневных побоев и унижений он медленно и верно сходил с ума. Помните Вонючку из «Игр Престолов»? Вот таким же Вонючкой был и Михаил Голицын.
Именно его и выбрала себе в женихи проницательная Дуня Буженинова.
Собственно, идея шутовских свадеб была отнюдь не нова – их любил проводить и сам государь Петр Великий. Например, в 1700 году Петр справил шутовскую свадьбу шута Якова Тургенева, при этом князь-кесарь Ромодановский в старинных царских одеждах изображал «царя», а сам Петр устроил групповой сеанс пострижения бород именитым боярам. Также император устроил свадьбу карлика Якима Волкова по прозвищу «Комар», которому в жены определили карлицу Прасковью Федоровну – как заявил сам государь, теперь в России будут разводить особенную породу русских карликов. Но изощренная фантазия Анны Иоанновны решила устроить нечто совсем грандиозное.
По приказу императрицы на Неве – между Адмиралтейством и Зимним дворцом – выстроили ледяной дворец, и 6 февраля 1740-го года к нему направился свадебный поезд во главе с самой императрицей. Голицына с невестой вез на своей спине африканский слон, а для пущего унижения русского аристократа с невестой засунули в железную клетку – чтоб не сбежал. После веселого свадебного пира на свежем воздухе молодоженов отвели в Ледяной дом и уложили в ледяную постель. А у дверей государыня даже велела поставить стражников, чтобы шут с шутихой не сбежали бы из «спальни» до утра.
В ледяной спальне они замерзли до костей, но выжили. Калмычка из последних сил вытащила окоченевшее тело мужа из дворца и на санях отвезла его отогреваться в баню. Точно также она вытащила князя из депрессивного ужаса и мрака. Придворные побаивались влияния шутихи на императрицу и перестали издеваться над князем.
* * *
Еще одного главного героя этой драмы найти на картине очень непросто – это придворный поэт Василий Тредиаковский. Составляя композицию картины, Якоби задвинул его фигуру на самый край, спрятав униженного поэта за стойку с дрессированными попугаями. И это, конечно, не случайно – при дворе государыни жизнь заморской птицы ценилась куда выше, чем жизнь поэта.
Еще 1735 году в Тайной канцелярии рассматривалось дело о песне Тредиаковского по случаю коронации Анны Иоанновны. Песня начиналась словами: «Да здравствует днесь императрикс Анна». Возникло подозрение, что слово «императрикс» роняет высочайший титул ее императорского величества и перед поэтом совершенно неожиданно возникла перспектива дороги на эшафот. И перепуганному Тредиаковскому пришлось написать подробные и слезные объяснения. Что ж, императрица его простила, оставив блестящего выпускника Сорбонны при дворе в ранге шута. Отныне каждое свое творение – а придворный поэт был обязан писать каждый день по оде или мадригалу, воспевая каждое событие придворной жизни – Тредиаковский должен был подносить, подползая к царской постели на коленях, а императрица, если стихотворение ей нравилось, щедро награждала автора «всемилостивейшей оплеушиной».
В 1740 году Тредиаковскому поручили сочинить большую поэму в честь шутовской свадьбы в Ледяном доме. Министр Волынский, готовивший этот бал-маскарад, послал за Тредиаковским одного кадета, при котором поэт имел неосторожность заметить, что, хвала Всевышнему, его будет принимать министр. Кадет тотчас же донес на поэта, и Волынский, увидев в словах Тредиаковского оскорбительный подтекст, набросился на шута с кулаками. «Сейчас же начал меня бить, – писал сам Тредиаковский. – Правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, а потом повелел и оному кадету бить меня по обеим же щекам публично». На следующий день Волынский узнал, что Тредиаковский намерен пожаловаться Бирону. По приказу кабинет-министра дежурившие во дворце кавалергарды схватили поэта и затащили в караульное помещение, где несчастного раздели и стали бить палкой по спине – как провинившемуся солдату ему выписали свыше сотни ударов. Избиение продолжалось всю ночь, и лишь утром Волынский приказал солдатам выбросить еле живого Тредиаковского на улицу – а то еще помрет дурак, и все мероприятие без поэмы останется…
К балу-маскараду Тредиаковский написал «Сказание о дураке и дурке», которое было переполнено похабщиной и матерщиной – все, как и любили Ее Величество. Эти стихи не были включены ни в один из сборников поэта.
* * *
Шутовская свадьба лишь ненадолго подняла настроение и тонус государыни. В октябре того же 1740 года Анна Иоанновна умирает, и тут же полетели и головы ее приближенных. Фельдмаршалы Миних и Трубецкой вовремя перешли на сторону новой императрицы Елизаветы Петровны, и взошедшая было на престол Анна Леопольдовна вместе с малолетним императором Иоанном V попали под арест – через много лет они умрут в тюрьме. В опалу попал и сам Бирон – он был предан суду и приговорен к смертной казни (позже он был помилован и сослан вместе с семьей в город Пелым, за три тысячи верст от Петербурга). Репрессии коснулись всех членов «бироновской партии». Кабинет-министр Волынский был казнен. Медик Лесток и «соляной граф» красавец Рейнгольд Левенвольде, получивший за свои любовные умения на откуп все соляные прииски России – вот, он сидит за ломберным столиком и играет в карты – были сосланы в Сибирь. Хуже всех пришлось Наталье Лопухиной – по приказу новой императрицы фрейлину Лопухину, уличенную в заговоре, били кнутом, затем вырвали язык и отправили на вечную ссылку.
Шуты же покойной государыни остались не у дел – само звание придворного шута было упразднено. Иностранные шуты уехали в Европу, а Голицын вместе с женой вернулись в родовое имение Архангельское. Ему вернули деньги и имущество.
С Бужениновой, ставшей после замужества княгиней, они жили безбедно и в согласии. В 1742 году, сразу после рождения второго сына, Авдотья Ивановна скончалась. Князь Голицын после ее смерти прожил еще 35 лет. И умер в 90, по уверениям современников, находясь в здравом уме и твердой памяти.
* * *
Василий Тредиаковский же стал первым реформатором русской литературы и одним из создателей современного русского языка – он первым стал писать свои тяжеловесные оды и мадригалы не на французском, но на русском разговорном языке. Ряд литературных критиков называет Тредиаковского основоположником русской лирики и русского классицизма XVIII века. А.С. Пушкин писал: «Тредьяковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел в русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков. Любовь его к Фенелонову эпосу делает ему честь, а мысль перевести его стихами и самый выбор стиха доказывают необыкновенное чувство изящного. В «Тилемахиде» находится много хороших стихов и счастливых оборотов… Вообще, изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей…»
Конечно, в образе Тредиаковского Валерий Якоби изобразил всю русскую культуру, с таким трудом отстаивающую себе право на существование среди властных самодуров. Якоби просто хотел напомнить художественным академикам, как заканчивают все те грозные царедворцы, пытающиеся командовать культурой.
Это было весьма смелое заявление по тем временам.
Но картине Валерия Якоби не повезло. Картина «Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны» увидела свет в 1872 году – именно в этот год, когда весь художественный мир России разом перевернули бунтари-«передвижники».
Но это уже другая история.
