Уже будучи дряхлым стариком и почти не оставляя постели, Владимир Михайлович Головлев лишь изредка выходил из спальни единственно для того, чтоб просунуть голову в дверь комнаты жены, крикнуть: «Черт!» – и опять скрыться. Еще он называл ее ведьмой и любил посудачить о «ведьме» со страшим сыном Степкой, за что последнему крепко влетало от матери.
У Арины Петровны прозвища для мужа были более замысловатыми: «ветряная мельница» и «бесструнная балалайка». Владимир Михайлович писал стихи, которые Арина Петровна невзлюбила с самого начала и называла «паскудством и паясничаньем». А так как Владимир Михайлович собственно для того и женился, чтобы всегда иметь под рукой слушателя для своих стихов, то постепенно проникся к жене искренней ненавистью. Она же со своей стороны платила ему презрительным равнодушием.
Так они прожили вместе больше сорока лет, и никому из них в голову никогда не приходило, чтобы подобная жизнь заключала в себе что-либо противоестественное.
Герои Салтыкова-Щедрина часто до жути схематичны: это роботы с раз и навсегда заданной программой действий, как Органчик из «Истории одного города». Но если последнее воспринимается как политическая сатира, жанр понятный, нацеленный на решение определенных общественных задач, то роботы-«органчики» в семейном романе «Господа Головлевы» пугают и приводят в недоумение. Казалось бы, где еще, если не в семье, искать живую жизнь, то, что можно было бы противопоставить бездушной государственной машине?
Но Салтыков-Щедрин показывает, что в семье такой жизни нет и в помине. Семья Головлевых – это набор механических кукол, каждая из которых одержима какой-нибудь страстью. Эта страсть и есть главная характеристика каждой «куклы», за которой теряются человеческие черты. Арина Петровна со своей страстью к накопительству и бесконечному расширению головлевского имения. «Постылый» Степка-балбес (характеристика матери) с неменьшей страстью к расточительству и озорству. Порфирий Владимирович, которого Степка-балбес метко прозвал «Иудушкой», «кровопивушкой» и «откровенным мальчиком», отличился страстью к лицемерию и елейным речам. Он настолько сросся со своей маской, что и сам о себе не знал, каков он на самом деле?
Всепоглощающей страсти не было только у младшего брата, Павла Владимировича, но это не избавило его от судьбы бездушного механизма. «Человек, лишенный поступков» – так характеризует его автор. Это тоже кукла, но только без программы действий. «Может быть, он был добр, но никому добра не сделал; может быть, был и не глуп, но во всю жизнь ни одного умного поступка не совершил. <...> он охотно тратил деньги, но ни полезного, ни приятного результата от этих трат ни для кого никогда не происходило; он никого никогда не обидел, но никто этого не вменял ему в достоинство». Дело не в страстях, как бы говорит сатирик, а в той духовной пустоте, которая эти страсти притягивает или не притягивает, а так и зияет всю жизнь неприкрытая.
И.Н.Крамской. Портрет М.Е. Салтыкова-ЩедринаВеликопостный роман
Что превращает человека в машину – неправильные социальные отношения или личные страсти – отдельный вопрос. Сам сатирик в роли всеведущего автора-рассказчика хочет дать на него весьма однозначный ответ: конечно, социальные отношения. Так считал и Салтыков-Щедрин, и его демократически настроенные единомышленники. Но творение гения всегда больше, чем его личное мнение. И сам роман позволяет не согласиться с голосом автора: не о социальных отношениях он.
Порфирий Владимирович, уйдя в отставку, переносит чиновничий уклад жизни к себе домой. «С утра он садился за письменный стол и принимался за занятия, во-первых, усчитывал скотницу, ключницу, приказчика, сперва на один манер, потом на другой; во-вторых, завел очень сложную отчетность, денежную и материальную: каждую копейку, каждую вещь заносил в двадцати книгах <...>. Наконец брался за перо и писал жалобы к мировому судье и к посреднику». Вся эта масса мелочей и пустяков, им самим для себя созданных, делала его чрезвычайно занятым человеком и прикрывала зияющую пустоту его жизни. Государство ли его таким сделало? А может, наоборот, это он (и еще десятки тысяч чиновников) перенесли свои домашние обычаи на работу и породили из своей среды Органчиков, Прыщей и Угрюм-Бурчеевых?
Православные исследователи романа отмечают его «великопостную структуру». Не то чтобы все действие произведения буквально умещалось в рамки Великого поста и так называемых подготовительных недель, но на уровне метафизическом эта структура прочитывается довольно четко. В первой части романа то и дело встречаются отсылки к библейским притчам подготовительных недель: о мытаре и фарисее («...Он лежал на постели с закрытыми глазами и, когда вошли дети, крикнул: «Мытаря судить приехали?.. вон, фарисеи... вон!»), о блудном сыне («...Лицо Степана Владимирыча побледнело, руки затряслись: он снял картуз и перекрестился. Вспомнилась ему евангельская притча о блудном сыне, возвращающемся домой...»), о Страшном суде («...Но Степан Владимирыч ничего не замечает: все легкомыслие вдруг соскочило с него, и он идет, словно на Страшный суд»).
В части, посвященной жизни Иудушки в Головлеве, события разворачиваются на фоне Великого поста, а завершается роман Страстной неделей. «Чему же может быть посвящен великопостный роман? Разумеется, <...> бесчувствию, омертвению души и возможности оживить ее через покаяние, а также о том, что может этому покаянию помешать», – говорится в одной из современных публикаций о романе (Варакина Е. Како может Бог прокаженное житие убелити и очистити // Татьянин день. – 24.03.2008).
К такой трактовке подталкивает структура романа. Уже выбранная форма говорит о том, что подразумеваемое решение проблемы – не социальное, а глубоко личное, связанное с духовным возрождением конкретного человека. Но происходит ли желаемое возрождение?
Кукрыниксы. Иллюстрация к роману "Господа Головлевы", 1937 годВ агонии раскаяния
Роман «Господа Головлевы» – один из немногих случаев в классической литературе, когда содержание убивает гениально прозренную форму. Возможно, поэтому он оставляет очень тяжелое впечатление по прочтении. Волею автора роман завершается не Светлым Воскресением – действие обрывается в Страстную пятницу смертью главного героя. Самое страшное в этой смерти то, что она следует за раскаянием Иудушки: оно приходит к нему в Великий четверг, после чтения 12 Евангелий на всенощной. Душа Порфирия Владимировича пробуждается в тот самый час Страстной недели, когда, по библейскому преданию, Иуда со стражей приходит в Гефсиманский сад.
«Всеведущий автор» поясняет, что «агония раскаяния» началась у Иудушки еще раньше, но вызывала у него в душе только еще большую ненависть к окружающим, а еще желание смерти. Это было раскаяние библейского Иуды, без надежды на прощение, – не к возрождению и жизни, а к смерти.
И только в Страстной четверг раскаяние Порфирия Владимировича приобретает новое качество. Он вдруг просит племянницу Анниньку еще раз повторить рассказ о смерти ее сестры Любиньки, которую она заставила выпить яд.
«– А ты осталась? не выпила?
– Да... вот живу...
Он встал и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по комнате. Наконец подошел к Анниньке и погладил ее по голове.
– Бедная ты! бедная ты моя! – произнес он тихо».
Механическая кукла сломалась, точнее, произошел сбой заданной программы – кукла ожила. Вместо елейных речей Аннинька впервые услышала от него живое слово.
«– Слышала ты, что за всенощной сегодня читали? – спросил он, когда она, наконец, затихла, – ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... И простил! всех навсегда простил!
Он опять начал большими шагами ходить по комнате, убиваясь, страдая и не чувствуя, как лицо его покрывается каплями пота.
– Всех простил! – вслух говорил он сам с собою, – не только тех, которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно!
И вдруг, остановившись перед ней, спросил:
– А ты... простила?
Вместо ответа она бросилась к нему и крепко его обняла.
– Надо меня простить! – продолжал он, – за всех... И за себя... и за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! – почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, –
где... все?..»
Простил ли Бог Иуду?
Можно ли допустить, читая это, что прощение не совершилось? Что раскаяние такой силы не искупит греха не только Иудушки, но и всей его «противоестественной семьи»? По воле автора оказалось можно. Движимый раскаянием, Порфирий Владимирович идет в ночь на могилу матери и, не дойдя до нее, умирает в лужах мартовского мокрого снега.
А чтобы читатель не подумал, что своей покаянной смертью Иудушка искупил-таки головлевский грех, Салтыков-Щедрин завершает роман совершенно жуткими строками о некой родственнице Надежде Ивановне Галкиной, «которая уже с прошлой осени зорко следила за всем, происходившим в Головлеве».
Несправедливость всеобщего прощения, несправедливость одной мерки и для «угнетенных», и для «угнетателей» была серьезным камнем преткновения для борцов за народное благо, она мешала им по совести принять Евангелие целиком, без купюр.
Не принял его, очевидно, и Салтыков-Щедрин. Через шесть лет после завершения «Господ Головлевых» он пишет страшную сказку под названием «Христова ночь». На Пасху воскресший Христос выходит к людям, которые здесь поделены строго по классовому признаку: ободряет угнетенных и стращает угнетателей (впрочем, указывает последним путь ко спасению), а затем приближается к «безобразной человеческой массе, качающейся на осине». Это Иуда. Христос воскрешает его со словами: «Я всем указал путь к спасению, но для тебя, предатель, он закрыт навсегда. Ты проклят богом и людьми, проклят на веки веков». Предатель молит вернуть его к смерти, но мстящий бог осуждает его на вечные странствия: «Будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство». Вот такой щедринский перифраз народной легенды о Вечном жиде – легенды для тех, кто не в силах принять Христа прощающего и тоскует о «попранной справедливости».
