Для меня Никита Алексеевич, конечно, олицетворение русской эмиграции, ее творческой части. Не хочется делать какие-то глобальные утверждения, но если говорить о личном ощущении, то это действительно так. Он, безусловно, был собирателем богатейшего духовного опыта России за рубежом, благодаря ему очень многое было собрано и опубликовано. Интересно, что когда Никита Струве приехал в Архангельск, его представляли как «видного представителя эмиграции, которая находилась в творческом поиске», на что Никита Алексеевич отвечал: «Я не видный представитель, а далекое эхо».
А Вы помните, когда в принципе услышали о Никите Струве?
На рубеже 1980–90-х годов, когда бурно развивалась гласность и появлялась масса новой информации, мне попалась книга, которая сыграла большую роль в моем повороте к христианству. Это был сборник «Вехи», который внес интонацию живого, открытого мыслящего, интеллектуального и свободного христианства. Под обложкой книги собрались удивительные люди, осмысляющие первую революцию 1905 года – Бердяев, Булгаков, Франк и Петр Бернгардович Струве, человек, который сотрудничал с Лениным, принимал участие в переводе «Капитала» на русский язык. Это удивляло, заставляло размышлять.
С другой стороны, я обращал внимание, что многие лучшие статьи в конце 80-х были сделаны с отсылкой «публикуется по изданию «YMCA-Press», иногда звучало имя его главного редактора – Никиты Струве. Для меня была загадка – имеет ли один Струве отношение к другому Струве? В общем, все сходилось к тому, что есть во Франции какое-то издательство, которое публикует удивительную литературу. А в 1990-м осенью из Парижа приехал целый трейлер книг на открытие выставки в Библиотеке Иностранной литературы. Там должны были встретиться отец Александр Мень и Никита Алексеевич, но отец Александр как раз в это время был убит. Они успели только обменяться письмами.
Никита Алексеевич Струве. ( Фото с сайта www.rusoch.fr)Может быть, главная тема, которая была важна для Никиты Алексеевича, выражена в названии его книги «Православие и культура», она стала для Вас знаковой в 90-е?
Безусловно, это очень интересное сочетание. Когда я увидел эту книгу, то подумал, что в ней голая теория, а оказался сплошной опыт, переданный в статьях, докладах, интервью. Начав читать книгу, я уже не мог оторваться, потому что она одаряла, осыпала меня замечательными интонационными, смысловыми поворотами этой темы. Книга передавала живую игру, перекличку православия и культуры, одно усиливало, восполняло другое. Это был очень высокий стиль, очень точный, яркий. Это помогало обретать внутреннее самостояние и вырабатывать ориентиры.
Может, вспомните какой-то основной тезис, который запомнился, показался особенно ценным?
Трудно выбирать, потому что запоминалось буквально все. Запоминались разные передовицы – он их писал в журнал «Вестник РХД» (религиозный, философский и литературный журнал русской эмиграции, с 1970-го года Никита Струве – и.о. ответственного редактора – «С»), поражала какая-то точность оценок, живость. Запомнились его встречи с представителями русской культурной эмиграции, например, с Алексеем Михайловичем Ремезовым, когда тот уже был болен и плохо видел, а Никита Алексеевич его посещал и что-то ему читал. Мне были интересны статьи по русской культуре, литературе, поэзии, где не было ни одной мертвой фразы, все мысли были живые, все играло, перекликалось с современностью, с православием, где не было никакой идеологии, ничто ни подо что не подгонялось. После прочтения этой книги становилось ясно, что при встрече друг с другом выигрывают обе стороны – и православие, и культура.
Каким образом, в итоге, Вы познакомились с профессором Струве?
Помню, в 1991–92 году мы разговаривали с Екатериной Юрьевной Гениевой (директор Библиотеки иностранной литературы – «С») и она спросила: «А вы не хотите, чтобы мы приехали в Архангельск вместе с книгами издательства “ИМКА-пресс”? И профессор Струве мог бы приехать». Тогда я ответил, что это было бы очень хорошо, но последующие события развивались таким образом, что мне было не до этого визита. В итоге Никита Алексеевич приехал в Архангельск только в сентябре 1998-го года. Накануне я слушал его доклад в Москве на конференции, посвященной языку церкви. У Никиты Алексеевича был очень интересный, лапидарный, краткий стиль. Это какая-то семейная черта, общая с дедом: на небольшой площади текста или выступления помещается очень высокая концентрация мыслей, при этом без зауми, слушаешь, читаешь – наслаждаешься языком.
Отец Иоанн и Никита Струве в Заостровье, 1998 годКакое у Вас было первое впечатление от личной встречи?
Первые 2–3 дня я мало понимал, что происходит. Конечно, было здорово, что приехал человек такой величины. Он молился с нами на службе в храме, ходил на крестный ход, потом был на агапе (праздничный обед после литургии – «С»). Рассказывал про то, как они живут в Париже, читал стихи Мандельштама. Вечером Никита Алексеевич выступал в притворе нашего храма с лекцией о религиозной жизни русской эмиграции, в воскресенье был на службе и приеме у епископа Тихона. Затем вернулся к нам в Заостровье, прочитал лекцию о явлении Солженицына. А в понедельник случился какой-то солнечный удар, когда вдруг на меня нахлынуло понимание, что произошло невероятное чудо: приехал не просто профессор парижского университета Никита Струве, а с ним и в нем приехали все, кого он представляет – отец Александр Шмеман, отец Сергий Булгаков, Николай Бердяев, Анна Ахматова и так далее. Приехали все, с кем он так или иначе встречался на жизненном пути. Это они все обращаются к нам и говорят, что рады нас видеть. Это было что-то фантастическое! Только тут до меня дошло, что происходит нечто из ряда вон выходящее, что это Бог посетил наше братство, наш приход и лично меня.
Удалось ли вам тогда пообщаться лично?
Он жил у нас дома, поэтому, конечно, мы общались довольно много. Но несмотря на это первые два или три дня до меня не доходило, что происходит. Он вообще в быту был человеком естественным, органичным, хотя в нем всегда просвечивал такой лоск западного профессора.
Он же все-таки был французом.
Да, сам Никита Алексеевич говорил: «простите, я француз, но иногда могу сойти за русского». Он как-то очень близко принимал дела российские.
Какие у Никиты Алексеевича были отношения с церковью? Он же написал целый труд по истории церкви.
Это было в 50-е годы и совпало с хрущевскими гонениями, Струве в то время был еще молодым человеком. Он, кстати, тогда сыграл большую роль в спасении Почаевской лавры. Когда ее хотели закрыть, а монахов выселить, ему удалось организовать митинг поддержки вместе с Франсуа Мориаком, с которым дружил и общался. И лавру не тронули. Кстати, ему посчастливилось довольно близко и доверительно знать трех нобелевских лауреатов: Франсуа Мориака, Александра Исаевича Солженицына, Иосифа Бродского.
Никита Алексеевич СтрувеХорошая компания.
В 2011 году Елене Цезаревне Чуковской дали Солженицынскую премию. Я сказал тогда Никите Алексеевичу, что Елена Цезаревна поражает меня сиянием вечной жизни. И тогда Никита Алексеевич ответил, что таким людям как она премии надо давать за одно сияние лика. Сегодня я могу сказать, что он и сам поражал меня тем же самым. Впрочем, все Солженицынские «невидимки» («невидимки» – добровольные помощники А.И. Солженицына, которых он описал в своей книге «Бодался телёнок с дубом» – «С») удивляли меня неземным светом, который лился из них. Это свет подлинной, достойно прожитой жизни, наполненной счастьем, причастием...
Возвращаясь к вопросу о церкви, меня очень подкупало, что Никита Алексеевич «от юности Христа возлюбил». С 18 лет он был не просто верующим, а христоцентричным человеком. Для него были важны не обряды, не правила, не культы. Он очень любил и ценил церковь, дружил со многими верующим людьми. Он много не говорил на эту тему, но было очевидно, что это ученик Христа, что для него в христианстве и православии был важен Христос. Он понимал христианство как встречу и дружбу со Христом. Мы встречаем не так много примеров подобного восприятия. Для Никиты Алексеевича это было несомненно так.
Он был из религиозной семьи?
В общем, нет. Родители Никиты Алексеевича, насколько мне известно, сами были от церкви далеки, но против веры никогда не были. Никита Алексеевич говорил, что он до 18 лет был «вне всего этого», а потом на него сильно повлияло несколько фактов, в том числе то, что его старший брат Петр Струве, который был врачом и священником, погиб в автокатастрофе, также сыграла большую роль встреча с движением РСХД и конкретно с отцом Василием Зеньковским.
Кто из трех нобелевских лауреатов был ему ближе?
Конечно, Александр Исаевич, потому что он был издателем всех книг Солженицына за рубежом. Знаете, у Никиты Алексеевича есть эссе «8 часов с Ахматовой», а когда он выступал в Архангельске, то говорил, что ему незаслуженно было подарено «800 дней с Солженицыным». Александр Исаевич знал, кому можно доверить издание своих книг. Это при том, что Никита Алексеевич возглавлял издательство «YMCA-Press» на чистом энтузиазме, он не получал за это денег. Когда в нем вышла прогремевшая на весь мир книга «Архипелаг ГУЛАГ», мало кто понимал, что это вообще за издательство такое. Даже представители организации YMCA (крупнейшая христианская организация в США – «С») интересовались, почему книга вышла под их маркой. Оказалось, что эта организация в 20-м году в Европе открыла такое издательство для помощи и поддержки русской эмиграции. Лично мне все эти факты истории были очень интересны, потому что к Солженицыну у меня особое отношение, и с этим был связан один курьезный случай.
Никита Алексеевич Струве с Александром Солженицыным, 1989 годРасскажите поподробнее.
Никита Алексеевич знал, что на мой поворот ко Христу повлияли два человека – Бердяев и Солженицын. Ему были дороги и тот, и другой. Когда мы познакомились с Никитой Алексеевичем, я уже в основном прочитал все, что Александр Исаевич написал, и мы всегда что-то говорили о Солженицыне. Меня очень интересовало, с одной стороны, как Александр Исаевич живет, как он смотрит на происходящие сегодня процессы и так далее, а с другой – было интересно мнение Никиты Алексеевича относительно творчества Солженицына.
Меня Солженицын обжег в самом начале моей христианской жизни, я сразу почувствовал, что он – наш национальный гений, сопоставимый с Ломоносовым. И вот однажды небольшая делегация из нашего Преображенского братства ездила в Париж. Никита Алексеевич сопровождал нас всюду. В один из дней мы поехали на кладбище Сен Женевьев-де-Буа. В какой-то момент в разговоре возникло имя Солженицына. Я одобрительно высказался в адрес Александра Исаевича. Никита Алексеевич посмотрел на меня и вдруг иронично, даже едко добавил: «Отец Иоанн помешался на Солженицыне». Меня это рассердило, я вспыхнул и подумал, зачем же он так! А затем через полгода мы написали друг другу поздравления на Новый год, и я попросил прощения, сказав, что обиделся на него в Париже. Он тут же ответил: простите меня, старика. Потом прошло еще полгода, я читал дневники Шмемана и вдруг нашел письмо Никиты Алексеевича, которое о. Александр Шмеман переписал себе в дневник. Письмо историческое, написанное сразу после первой встречи Никиты Алексеевича и Александра Исаевича в 1974 году. Никита Алексеевич передает свое первое впечатление от Солженицына. Пишет, что потрясен, ошеломлен, потому что это не Толстой, не Достоевский, это – Солженицын. И полный восхищения и волнения, добавляет: нас таких, помешанных на Солженицыне, только двое – вы и я. Давайте будем оставаться и дальше помешанными. И тут я понял, что Никита Алексеевич, который никогда не делал комплименты в лоб, присоединил и меня, дурачка, к такой компании.
Можете ли Вы обобщить, чему тогда, в свой приезд в Россию, Никита Алексеевич научил своих слушателей?
Я не могу точно сказать, чему он нас учил. Лично мне Никита Алексеевич бесконечно дорог, все эти дни после его ухода я прокручиваю записи и слушаю его голос. Иногда у него очень вкрадчивая и осторожная речь, мы так обычно не говорим. Не знаю, удалось ли мне у него научиться, но он, несомненно, влюблял во Христа, в поэзию, русскую культуру, в русское слово, в творческий поиск, в диалог культуры и духовной жизни, православия, церкви. Это очень важно.
