Мастер-классы резьбы по дереву для 100-летних учеников оказались самым захватывающим занятием. Его арт-проект «Прошедшее Продолженное – Past Continuous Tense» будет представлен с 6-го по 12-е июня в Московском Манеже. А пока корреспондент «Стола» выяснил, в чём важность этой работы, что она даёт мастеру и чего ему стоит.
Романтика инструмента
– Ваши занятия в домах престарелых – форма терапии?
– Не совсем. Это не лечебное учреждение. Я работаю в семи местах: это или гостиницы для стариков, или посёлки для них. Около 20 лет назад в Израиле придумали такой частный бизнес, называется «Для молодых за 60», его задача – обеспечить людям комфортное старение. Люди покупают квартиру или домик в таком месте, у них всё под боком. Там есть первичная медицинская помощь, проводится ежеутренний обзвон – система «Доброе утро». Специальные люди обзванивают всех, говорят: «Доброе утро! Доброе утро!» – и помечают галочкой, что человек ещё на этом свете, а не на том. Один человек как-то поселился в таком месте и с другом делился впечатлениями: «Всё хорошо, но какая-то тётка ко мне привязалась, каждое утро звонит, говорит «Доброе утро». Чего она от меня хочет?». У них есть бассейн, рестораны, культурная программа. Так вот я – часть культурной программы. Я работаю, конечно, с людьми, у которых руки и ноги шевелятся.
– Но возрастные особенности психики дают о себе знать?
– Вообще я нормальных людей не встречаю. В моей компании больше ста человек. К сожалению, у меня очень текучие кадры. И конечно, они не соображают так, как соображаем мы с вами. Работа с ними повторяющаяся. У моих старожилов на стенах иконостас из 20–30 работ, каждая занимает несколько месяцев. И всё равно каждый раз начинается всё с нуля. Не помнят, какой взять инструмент, что делать. Есть человек, который радуется, как дитя, когда в тридцатый раз один и тот же приём ему показываю: «Что ты говоришь! Надо же! Я попробую!». Они приходят не думать, им это сложно. Они приходят делать физическую повторяющуюся работу и от неё получать физическое удовольствие. У меня и конкурентов практически нет, потому что, в отличие от, например, вязания или лепки из глины, тут есть и романтика инструмента.
– Но есть и риск травматизма?
– Риск, конечно, есть, но я научился предохраняться. Как только вижу какое-то неверное движение, сразу останавливаю, по звуку уже слышу, когда что-то не так. Я слежу зорко, они говорят: «У тебя сколько там глаз?». Было у меня там пару раз за 15 лет работы, что накладывали швы, но это, можно сказать, ничего. При этом я работаю только в группе. Индивидуально будет очень тяжело, энергии на одного уйдет столько же, а то и больше, чем на группу. В группе человек 10–12, бывает 8, бывает 4, но 4 уже хуже. Самое тяжелое – когда приходя двое или трое. Каждый считает, что это его персональный урок, и хочет всего получить по максимуму. Занятие длится от 1,5 до 4,5 часа, как выдержат. Кто-то уходит, приходят новые. Формально полтора часа позанимался – и до свидания. На самом деле, покуда он получает удовольствие, он сидит.
Саша Галицкий. Фото: Мария Кушнир
«Без родителей не приходи» – Как вы дирижируете своими группами?
– Техникам общения я не учился, наверное, с опытом это пришло. Им нужен контакт. Проходишь мимо и притрагиваешься просто к плечу, к руке. Этого достаточно, чтобы он просидел некоторое время в состоянии комфорта.Это дает ему тепло, ощущение группы. Я же не внук ему, не сын, у меня особое положение, не надо передо мной изображать что-то, строить морду. Я могу сделать вид, что я их ругаю. Я им говорю иногда: завтра без родителей не приходи в мою школу.
– Он же может от страха отправиться к родителям…
– Или говорю: на второй год оставлю тебя. Такие приемы, рассказывание историй, пошлых анекдотов создают атмосферу.
– Они забывают подробности работы, но помнят, что было радостно, и хотят повторить.
– Только это и остается. Они приходят за своим куском счастья. Я слежу, чтоб каждый не зацикливался на себе. Как только он залезает в свою скорлупу, начинает думать, ему становится тяжело. Если ему тяжело, становится тяжело соседу, а от соседа другому соседу. Цепная реакция грусти такой вселенской. И мне надо эту цепь прервать. Мне надо в эту общую голову вложить какие-то другие мысли. У меня театр одного актера. Когда я работал художником со Славой Полуниным, мы много общались, я что-то у него заимствую теперь. Его идея в том, чтобы передать в зал свою энергию, и потом уже зал сам начинает играть – с шарами, со снегом. Ты можешь держать паузу, ты можешь молчать. Ты можешь кричать, делай что угодно. Задача твоя, чтобы эти люди почувствовали, что они не одни и что ты их ведёшь, как вожак.
– Бывало, что вы не справлялись?
– Конечно. Когда начинал злиться. Я написал об этом в книге «Мама, не горюй». Как только ты начинаешь беситься, тебя убьют на месте. Причём люди, которые тебя любят на самом деле. Они могут быть с тобой много лет, но как только ты начинаешь производить внутри себя агрессию – конец. Это проявляется абсолютно всегда. Вылезает через уши. Ты должен быть полностью настроен на положительную энергию. Что бы ни происходило. Начнешь злиться, удивительным образом люди сразу объединяются против тебя. Стадное чувство, запах крови – я не знаю. У меня было несколько случаев, когда ты прицепился к кому-то, точно знаешь, что надо так и никак иначе, стоишь на своём, а человек разворачивается и уходит. Однажды случилась такая история – я неделю переживал. И когда в следующий раз этот человек всё-таки пришёл, я был рад. И сказал кому-то: как хорошо, что он пришёл! И мне ответили: да, ты был в прошлый раз простужен, и у тебя на нас не было терпения. То есть один был не прав, но они всё равно разделяют на «мы» и «ты». У тебя должно быть терпение на всех. И когда я интенсивно занимаюсь кем-то, очень слабым и очень беззащитным, я вижу, как все теплеют вокруг. Они понимают тяжесть общения с человеком, который совсем ничего не соображает, и они ценят ту энергию, которую я отдаю этому человеку.
«Мне надо оставаться вожаком»
– Был случай, один дед своровал у меня деньги. Это был бедный клептоман, в общем, замечательный мужик. У нас была с ним любовь. Он прошел такой путь во время войны – из Польши через сибирские лагеря. Мы с ним переглядывались всё время, он немножко знал русский, говорил мне что-то по-русски. И вот мне пришлось выйти на минуту в администрацию, а группа большая была. Там оставался помощник, у нас есть такие, которые частным образом нанимаются к людям, требующим внимания круглые сутки. У меня лежали деньги на столе. Возвращаюсь, помощник мне мигает на него: мол, в одном кармане у него 20, а в другом 50. Я смотрю, он издалека поглядывает странным взглядом, как мы с помощником переговариваемся. Была пересменка, я к нему подхожу: «Может, останешься еще поработать?» Он: «Не-не-не, у меня болит голова, я пошел домой». И свалил. Я не знал, что с этим делать, к администрации, они: «Ой-ой-ой, ты ничего не делай, ты не профессионал, не психолог, мы вызовем психолога, подумаем». Через два-три дня мне опять приезжать, они ничего с этим не сделали, забыли. А я не могу это оставить. Хрен с ними, с деньгами, но я, получается, потерял в этой ситуации руководящую нить. Ученик меня сделал, получается. И вот он пришел, отработал свои два часа и собрался домой. А в этом месте был лифт на одного человека. Я дал ему зайти в лифт, а сам быстренько спустился и поймал его внизу. Говорю: «То, что было в прошлый раз, – чтоб это было в последний раз». Я ж не могу ему сказать: «Ты украл». Он скажет: «Ты врешь». Пришлось намеками, причём довольно жёсткими, с долей юмора, глядя ему в глаза, дать понять, что я всё знаю. И он всё прекрасно понял. Грубые слова нельзя говорить, потому что он испугается. И нельзя было это так оставить, потому что в группе появится человек, который будет считать меня дураком. А мне надо оставаться вожаком.
– Вы можете оценить собственный ресурс?
– Рюмку водки, как говорится, глоток бензина (смеется). Адреналин падает ниже ватерлинии в тот момент, когда за последним человеком закрывается дверь. Как будто выползаешь со сцены, часа два мне очень тяжело. Я с трудом собираю инструмент.
– Расскажите ещё о своих учениках.
– Есть люди, с которыми я прошел 12 лет вместе, в этом возрасте это огромное расстояние. Человек приходит нормальным, а потом… Вот завтра я иду к одному из своих любимчиков. Ему 92 года. Он уже не помнит сейчас, что у него есть дочка. Не помнит ничего. Мы с ним забиваем гвоздики. Одноклассники его за глаза называют Скульптура. Он задумывается и начинает смотреть в стену. Одна дама не захотела напротив него сидеть. Да, иногда мне приходится разнимать людей. Если чувствую, что возникает напряжение, рассаживаю их. Расставляю, как шахматные фигуры. Возраст моих «клиентов» от 73 до 102 лет. Два человека перешагнули столетний рубеж. И довольно большая группа, кому 90, 92, 97. Молодых 70-летних людей у меня очень мало. Вот 102 одному будет в июле, если доживет. Это такой Руди Барта, он родился летом 1914 года в Берлине. В 30-х годах эмигрировал в Израиль, в Палестину, от нацизма. И прожил длинную жизнь. В доме престарелых он музицировал, играл на рояле, посещал все кружки, до 100 лет ходил на драму, потом перестал, сказал, что тяжело учить роли. В последний год сильно сдал. Во всех этих домах активных жителей процентов 20-30, они посещают всё, что можно. Остальные просто сидят, как воробьи, и не чирикают.
Саша Галицкий с своим подопечнымВсегда приятно любить учителя
– Вы даёте ученикам разные задания?
– Задания всегда два: или круглая скульптура, что тяжелее сделать, или рельеф. И все. А выбор рисунка – будет ли это голая женщина на левой ноге или слонопотам – абсолютно не важно. За качество их работы отвечаю я. Стараюсь, чтобы качество не падало, им важно это, им нужно внуку подарить картину. Моя работа беспроигрышная. С одной стороны, человек получает физиологическое удовольствие от победы над деревом. Когда материал скрипит, ты его скребёшь, он тебе поддается – это радует на уровне физиологии, успокаивает. В первый раз пришел человек – тут же в зубы ему молоток, киянку, любой инструмент, чтоб он начал что-то делать. Потом я буду корректировать, давать более тонкие задания, но первые минуты очень важны. И потом в конце получается какая-то штука.
– В вас, наверно, влюбляются ученицы.
– Не скажу. Ну, конечно, да. С одной стороны, я гораздо моложе них, но в то же время не сын, не внук, не брат. Чувства играют. Была одна из моих любимых женщин. Когда она умерла, ей было 100 лет и месяц. Мы с ней работали до последнего, она была потрясающая. Её внучке было где-то 45. И как-то мы с ней говорили, она пожаловалась на внучку, мол, всякие глупости у неё в голове, у этой внучки. И я спросил: а в каком возрасте глупости проходят? Отвечает: «А вот этого я тебе не скажу». В общем, было за что жить дальше. И между ними самими возникают романы, есть сейчас две-три пары. Я могу гордиться – люди познакомились у меня на кружке. А бывает, что разнимать приходится. Был случай, два старика подрались у меня на кружке. Но не из-за дамы, из-за места под солнцем. А я… Понимаешь, всегда приятно учителя любить, кстати, и мужикам, и тёткам. Им важно, чтоб я был успешным, гордиться мной. Вот сейчас, в июне, я везу в Москву выставку большую, они счастливы.
– Что за выставка?
– Мы с ними сделали сумасшедший проект. Вот у меня лежат 80 Ван Гогов. Вот Ван Гог работы девушки Циппоры, которая родилась в 30 году в Иерусалиме. Вот 14-го года рождения человек сделал. Вот 22-го года рождения Эстер Найман. Это Шмуля Аксельрод 24-го года. Вот я их повезу, это 30 килограмм. Эти 80 картин собираются в такую стену 2,5 метра. Стена времени. Непонятно, кто умер, кто жив. Такой срез поколения, доигрывание игры. И им очень важно, чтоб я успел с этим, чтобы у меня всё получилось, чтоб сказать: «Наш лучше всех» – ну, как в школе.
– Это вознаграждение за ваш труд титанический.
– В этом есть крутизна. Ты понимаешь, что это закат. Сегодня ты с ним, а завтра его уже нет – драма. Начинаешь руками ощущать устройство жизни – что не вкладываешь, вроде бы, впустую. Но понимаешь, что ты участвуешь в жизненном процессе. Мне кажется, очень круто – быть последним человеком, который был рядом. Есть два вида людей: те, кто от страха отбегает подальше, и те, кто, наоборот, близко подходят. Мне легче быть рядом, соучаствовать. Иначе тяжело. Присутствие среди людей, которые сегодня здесь, а завтра – там, дает мне какую-то энергию. Один человек сказал недавно: я вчера хоронил жену, мне тебя очень не хватало на похоронах. А я вообще-то учитель резьбы по дереву. Но ему меня не хватало на кладбище. Для меня это награда. Есть ощущение кристальной честности происходящего. Люди не лгут на смертном одре. Когда ты приближаешься к концу, вся шелуха, все мелкие интересы отлетают. Даже если он ничего не понимает уже, он чувствует тепло моё. Вот завтра придёт Йуда 102-летний. Я надеюсь, что он ещё жив. Мы с ним сидим, забиваем гвоздики. Я как-то ему брови насупил, а он говорит: «Не делай мне страшное лицо, я тебя боюсь». Он воспринимает меня на уровне маски, но всё равно гладит по руке и всё равно машет, когда его увозят на коляске. Сейчас про нас снимают документальный фильм, где-то к осени, надеюсь, выйдет. Наверное, будет называться «Бархатный сезон». Снимает Инна Лесина, выпускница школы Марины Разбежкиной. Она сняла много уроков, 500 гигабайтов видео, мне очень её жаль. Но она никак не могла перестать снимать. У неё уже какие-то начались отношения с этими людьми. Говорили с ней сегодня, что вот уже некоторые персонажи остались только на видео. Такая жизнь. Я тоже их часто снимаю, у меня есть такие директории на каждого человека. Потом отдаю это в семью, если есть с ними контакт. Пара дисков фотографий отца или матери.
«Мама, не горюй»
– Вы видите себя на месте своего ученика?
– Да. У меня был ученик, который всю свою сознательную жизнь помогал организации домов престарелых, вполне адекватный был парень, большая умница и тонкий человек. И он кончил свою жизнь в таком доме.
– Вы написали книгу «Мама, не горюй» о жизни и взаимодействии с людьми, страдающими старческим слабоумием.
– Это что-то типа кулинарной книги. Рецепты на все случаи жизни со стариками. Что делать, если… Как бороться с… Я старался дать максимально честный и понятный ответ. Количество людей, имеющих проблемы с пожилыми родителями, просто космическое. Когда я начал этим заниматься, изучал два вида литературы – научную и блоги. В блогах просто кошмар. Стоит такой всемирный плач. Решения нет, стоит крик: и мне плохо, и мне, и мне, и мне. Люди не понимают, что главное – атмосфера. Главное – представить себя на месте родителя. Что ты воюешь не с отцом, а со своей тенью. Ты будешь на месте отца быстрей, чем тебе захочется. Когда люди это поймут, поймут, что стоит за родительской агрессией, за желанием научить тебя жизни. Поняв суть, претензии снимаешь, как скорлупу, и становится гораздо легче. Например, поняв, что он кричит на тебя, может, потому, что он сам боится, ну например. Ты начинаешь его жалеть, перестаешь реагировать на крик. Не надо все вещи объяснять, надо уметь перешагивать через какие-то проблемы. Уметь относиться ко всему с юмором, быть лидером по отношению к своим родителям. Надо научиться вести эту ситуацию. Много-много надо уметь, а главное – понимать. Почему, например, старушки смотрят в окно, почему они сидят на лавочке и обсуждают соседей? А просто им не хватает впечатлений. Впечатление, как и воспоминания, – это как фильм, который возвращает тебя в хорошие времена, даёт тебе другое отношение к жизни.
– Чтобы совсем уж не проваливаться в прошлое.
– В моих домах престарелых люди могут позволить себе ездить за границу. Они могут себе позволить с врачом, с медсестрой ездить в Германию или на Северный полюс. Есть такие экстремальные деды. Один вот сейчас поехал в Африку. Нужны впечатления.
– Иначе мозг необратимо засыпает.
– Есть человек, 101 год ему, бывший ученый-микробиолог, тело уже отказывает, но он с относительно светлой головой заставляет себя, например, ходить. Он приходит в класс и, прежде чем сесть работать, он ходит-ходит, говорит: «Я делаю спорт!» Прошу: да сядь ты уже, но нет – он делает спорт. А другой в относительно молодом возрасте, в 80 лет, месяц назад ездил еще за границу по делам, а сейчас вдруг трах – замер, деградация в течение короткого времени… Бывает и так, и так. Башка – это самый главный орган. Ты можешь потерять руку-ногу, но если голова сохранна, человек остается адекватным.
– И все-таки ресурсы заканчиваются.
– Конечно. Нет бесконечных ресурсов. Недавно прочитал гениальную фразу человека, который болел раком и хотел подготовить своих маленьких детей к смерти отца. Он сказал: вот ты из кубиков строишь дом, вынимаешь кубики из коробки, строишь один дом, второй, третий, и тут кубики кончаются. И чтобы построить ещё новый дом, надо разобрать старый. В мире так всё и происходит. Мои ребята все чиненные-перечиненные, по семь раз менявшие кардиостимулятор. Раньше люди умирали, не доживдо этого. Менять тазобедренный сустав, например, – это хлопотно. Стареть – довольно сложная история. Но, наверное, стоит того. Хотя вот этот Йуда, которому 102 года и который ничего не помнит, лет десять назад приносил газету со статьей «Дайте мне спокойно умереть». О том, что тебя чинят и чинят, и чинят, непонятно, зачем. И он рассуждал об этом, а теперь сам сидит в кресле и ничего не понимает.
