В честь юбилея мы предлагаем вам прочитать избранные моменты из стенограммы лекции Наталья Ликвинцевой – ведущего научного сотрудника Дома русского зарубежья имени А.Солженицына, кандидата философских наук – на тему «Россия и русская катастрофа в судьбе и творчестве матери Марии (Скобцовой)». Также Наталья Ликвинцева является научным редактором полного собрания сочинений матери Марии, который планируется выпустить в издательстве «Русский путь». …В марте 1920 года на теплоходе «Прага» женская часть семья Скобцовых – то есть беременная Елизавета Юрьевна с маленькой Гаяной и мамой Софьей Борисовной Пиленко – отплыли из России, охваченной братоубийственной Гражданской войной. Даниила Ермолаевича Скобцова тогда с ними не было – он ещё оставался в России. Как позже вспоминала Софья Борисовна, на теплоход «Прага» они попали с огромным трудом. Пароход был переполнен, беременная Елизавета Юрьевна находилась в трюме, где было очень душно. Сначала они приплыли в Тифлис, оттуда – в Батум, далее – в Константинополь, где им наконец удаётся воссоединиться с Даниилом Ермолаевичем. Рождаются в дороге дети: сначала Юра, потом Настя. В 1923 году семья с тремя детьми попадает в Сербию – вернее, в Соединенное королевство сербов и хорватов. Ещё через год семья перебирается во Францию, в пригород Парижа.
Именно во время своих мытарств Елизавета Юрьевна начинает писать и размышлять о том, что же произошло со страной, с ними, почему оборвалась предыдущая жизнь, жизнь всей России? Почему совершилась эта революция, почему люди воевали, брат шёл на брата, почему разразилась эта ужасная братоубийственная война, как вообще стало возможным всё то, что мы сегодня называем русской национальной катастрофой. Тогда об этом размышляли все люди, оказавшиеся в эмиграции. Тема исторической памяти встаёт и перед матерью Марией. Непосредственно о революции она пишет воспоминания «Как я была городским головой», которые выходят в журнале «Воля России» в 1925 году.
Также теме революции, или исторической катастрофе, посвящены три большие повести Елизаветы Юрьевны: это «Равнина русская», вышедшая в 1924 году в «Современных записках», и «Клим Семёнович Барынькин», вышедший в журнале «Воля России» в 1925 году. Третья повесть «Несколько правдивых жизнеописаний» не попала в эмигрантскую печать и была нами уже расшифрована по рукописи. Итак, что же это такое – историческая память? Об этой памяти размышляют и другие эмигрантские мыслители, так как перед всеми мыслящими людьми, оказавшимися в эмиграции, стоит эта проблема, вопрос: что делать со своими личными воспоминаниями? Как все это осмыслить, понять и сделать частью исторического мировоззрения?
В 1923 году в Берлине выходит книга Н.А. Бердяева «Смысл истории». В основу её были положены лекции, которые он читал в Вольной академии духовной культуры в Москве в 1919–1920 годах, то есть уже после революции, но ещё до «философского парохода». И Бердяев даёт такое определение исторической памяти: «История опознается через историческую память как некоторую духовную активность, как некоторое определённое духовное отношение к "историческому" в историческом познании, которое оказывается внутренне, духовно преображенным и одухотворенным. Только в процессе одухотворения и преображения в исторической памяти уясняется внутренняя связь, душа истории». Запомним это определение – «духовная активность», оно нам ещё понадобится.
Ещё один эмигрантский мыслитель, Георгий Федотов, в 1918 году, то есть до своей высылки, опубликовал в петроградском журнале «Свободные голоса», который издавался религиозно-философским кружком Мейера, статью «Лицо России». Федотов не только оплакивает гибель горячо любимой Родины, но и предлагает «начать Возрождение России с себя самих», то есть всё с той же «духовной активности», о которой думает Бердяев. Это типично эмигрантская тема: в чём мы виноваты, в чём наша вина за то, что мы потеряли Россию? С переплавкой личных воспоминаний в мировоззренческую картину связано и раннее художественное и мемуарное творчество Елизаветы Юрьевны Скобцовой. В 1925 году она пишет мемуары «При первых большевиках». Это часть её мемуарного комплекса произведений. Остальная часть мемуаров в основном посвящена Серебряному веку. Вспомним буквально сейчас несколько вех, что было до её высылки из России. В дореволюционные годы она была известна как талантливый поэт – у нее вышло два сборника стихов: «Скифские черепки» и «Руфь». Она писала и прозу, занималась живописью и участвовала в выставках вместе с Малевичем, Кандинским и Натальей Гончаровой. Она дружила с Блоком. Её воспоминания о Серебряном веке – это настоящий кладезь ценных фактов о жизни культурной элиты дореволюционной России.
Затем происходит ещё один виток её жизни. Она бросает Петербург с его элитарной, оторванной от народа культурой, и уезжает в своё имение в Анапе. Этот этап её жизни связан с приходом в церковь и к Богу. Она учится в Духовной академии, изучает Евангелия, святых отцов, историю церкви. К моменту революции 1917 года она член партии эсеров. С революционной деятельностью связана ещё одна грань этой поразительной личности: она участвует в этом революционном движении и берёт на себя его последствия. В 1917 году она оказывается фактически мэром Анапы. В воспоминаниях «Как я была городским головой» она описывает развал империи, как Дума постепенно слагает с себя полномочия, один человек уходит, другой. И совершенно не советская, больше того – антисоветская Елизавета Юрьевна оказывается в роли человека, взявшего на себя ответственность и вынужденного работать с большевиками.
Наверное, самое удивительное в её воспоминаниях – это внимательный взгляд на любого человека, в том числе на человека с другой стороны баррикад – на врага. И её способность увидеть человеческие черты даже в большевиках. Она написала поразительный портрет большевика Протапова – любовно, ласково описанный, с высвечиванием его удивительно светлых черт. И, перечитывая воспоминания матери Марии, понимаешь, что самое ужасное в революции – это то, что «за лесом лозунгов» мы перестаём видеть живого человека. Её карьера на посту городского головы чуть не закончилось плачевно, когда большевики на время оставили Анапу… Дело в том, что официально должность Елизаветы Юрьевны называлась «комиссар народного образования и медицины». И, когда Анапу взяли белые, войска Добровольческой армии, то как бывшего «комиссара» отдали под суд и Елизавету Юрьевну.
В итоге суд признал её виновной, но ввиду наличия смягчающих обстоятельств приговорил к двум неделям ареста на гауптвахте. Впрочем, это далеко не единственный раз, когда судьба Скобцовой буквально висела на волоске. Например, остались также и краткие воспоминания о её работе на партию левых эсеров – например, о том, как она возвращалась с какого-то задания вместе с Евгенией Ратнер. Они ехали в поезде, Евгения была с маленьким ребёнком. Тут в вагон зашли красные матросы и стали арестовывать буквально всех, кто им не нравился, а потом их с Евгенией повели на расстрел. И тогда Елизавета Юрьевна совершенно хладнокровно говорит: «Стреляйте, только не забудьте сначала позвонить Ульяновой и сказать, что нас сейчас расстреляют». «Кому-кому?» – переспросили они. «Ульяновой. Как, вы не знаете, кто такая Ульянова? Это жена Владимира Ильича». Матросы опешили и, конечно, их отпустили. Однако если её мемуары – это попытка вспомнить и пересказать какие-то подробности исторических событий, то в художественной прозе мы видим попытку не просто вспомнить, но и творчески переработать собственные воспоминания, чтобы понять, почему мы потеряли Россию. К примеру, в повести «Равнина русская» такая попытка представлена хроникально, то есть мы видим, как по-разному разные герои повести ному переживают именно этот период – от Первой мировой до Гражданской войны и эмиграции.
Главная героиня Катя Темносердова – очень автобиографический персонаж. И тема исторической памяти встаёт совсем уже непосредственно в повести «Несколько правдивых жизнеописаний», потому что история оказывается главной темой этой повести. Здесь с самого начала даётся дефиниция истории. Рассказчик говорит: «Ни семья приёмного отца моего Семена Алексеевича Иконникова, ни наша тихая Медынь и все её обитатели вроде Митяйки и Пелагеи Михайловны, ни даже съезды неведомого люда в наше Медовое, ни всё это в отдельности является историей, а общая комбинация лиц и характеров, мелких событий и единого Великого события… Это всё уже исчезло и постольку стало историческим достоянием». Что интересно – так это сама Медынь, город, который оказывается центральным в повести, несколько правдивых жизнеописаний. В нём очень хорошо прочитывается именно Тверь. В чём же тут исторический ракурс этой повести? Великое событие, которое тут оказывается в центре, – это, конечно, революция. Именно последствия революции, её отражение в человеческих жизнях, и оказываются центральным моментом повести. История осмысляет себя через маленького человека, оказавшегося в потоке истории. Из того, как в этой исторической памяти возникают разные фигуры людей, можно выделить условно три типа таких репрезентантов исторической памяти в повести: это фигура деятеля, фигура свидетеля и фигура праведника. Что касается фигуры исторического деятеля, то основной сюжет повести связан с тем, что в уездный российский городок Медынь, точнее, в усадьбу Медовое, старший сын и наследник хозяина имения Федор Иконников приглашает погостить троих друзей. «Их приехало к нам в Медовое трое – Татьяна Александровна Александровская, Виктор Иванович Канатов и Алексей Алексеевич Столбцов».
Прототипов всех героев повести, конечно, нужно искать в партии эсеров. Так, в чертах Канатова очень легко угадывается Александр Фёдорович Керенский, с которым Скобцова сотрудничала и до, и после революции. Самое интересное в этой повести, что угадываем мы или не угадываем, кто из известных революционных деятелей стоит за тем или иным образом, хотя это уже не так важно. Революционные события показаны через призму рассказчика. А рассказчиком оказывается самый младший герой, приёмный сын в семье Иконниковых – мальчик Коля, подросток, который не очень даже понимает ещё, что происходит, весь смысл революционных событий. Он себя характеризует: «Я почти несмышлёное существо». И сами эти события даны через призму вот этого почти детского взгляда. Причём эти события оказываются вроде бы фоном, и фоном очень своеобразным. Сначала мы следим за развитием жизнеописаний и отношений. Столбцов влюбляется в Катю – самое трогательное, удивительное женское существо в этой повести. После этого Катя забеременела. Потом совершается революция, всё съезжаются в город, и тут возникает ещё одно действующее лицо – толпа. Или ещё один персонаж в повести – Митейка. Сначала это совершенно невзрачное существо, которое примазывается к компании революционеров, а потом первым успевает переметнуться на сторону большевиков и становится в Медыни первым советским бюрократом. В конце мы о нём читаем: «Митейку однажды, когда наш город на шесть часов попал в руки зелёным – убили, жена его куда-то уехала, но это не важно, потому что на его месте сейчас точно такой же человек сидит». Вот это слияние с толпой делает даже смерть незаметной. Убили – и всё, и даже это – уже не важно.
На фоне разворачивающейся катастрофы одинаково беспомощными все оказываются одинаково беспомощными и неспособными изменить ход событий: и важные исторические деятели, и члены революционных партий, и маленький мальчик Коля Иконников. Следующая фигура в исторической памяти – фигура свидетеля. Она возникает с самого начала. Но почему свидетель? О чём именно свидетельствует мальчик Коля, о каких событиях? Это, конечно, революция и её последствия. Символическая картина последствий революции дана в сцене гибели беременной Кати, сестры Коли Иконникова. Она гибнет вместе со своим мужем Столбцовым буквально на глазах у Коли, на фоне стены, мы видим струйки крови на снегу – очень символическая картина. Сам мальчик то видит, то теряет сознание, то снова видит, и в его глазах, в его памяти сразу сливаются два образа: «Образ убитой моей сестры, такой исхудавшей и отяжелевшей, нёсшей ребёнка и образ родины, замученной, поруганной, убитой – всё это сливается в одно целое».
Один из современных исследователей проблематики исторической памяти Алейда Ассман в своей книге «Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика» дает типологию свидетелей, в которой наряду с «историческим свидетелем» выводит ещё и фигуру «морального свидетеля». Его роль состоит в том, чтобы «свидетельствовать о погибших, делаясь голосом умолкнувших навсегда и сохраняя в предании их имена». Таким свидетелем, оплакивающим смерть Кати, России, всех погибших, и оказывается в повести рассказчик Коля Иконников. И здесь же возникает ещё и фигура того, кого по той же типологии можно назвать «религиозным свидетелем» – это фигура праведника. Интересно, что фигура мудреца, праведника, пророка возникает во всех трёх исторических повестях Елизаветы Юрьевны Скобцовой. В «Равнине русской» это Вера Маркелова, странная пожилая поэтесса, к которой приходит главная героиня за помощью и советом в трудную минуту: вдвоем они выходят странницами на дорогу в финале. В повести «Клим Семёнович Барынькин» это отец Клима, врач и знаток человеческих душ. В повести «Несколько правдивых жизнеописаний» это старик Иконников, хозяин усадьбы, отец Фёдора, приёмный отец Коли. Почему фигура праведника нам так важна для осмысления исторических событий? Он хозяин усадьбы, и одной из его черт является поразительное гостеприимство, оно даже топографически показано в усадьбе: в размыкании её границ, в готовности принять всех. Старик Иконников очень любит наблюдать за человеческими характерами. Вся усадьба его обычно полна разных, как они называются в повести, «кривулек» – странных и немного смешных людей, рассказчик ещё называет их «шатунами». А мы вспомним, что Шаталовой пустынью назовёт потом о. Сергий Булгаков дом на улице Лурмель, открытый матерью Марией, который будет так же гостеприимно открыт для всех шатунов, для всех странных людей.
В повести просто даже специально подчёркивается это любование странностью. Старик Иконников очень любит понимать и принимать вот этих странных людей. И почему? Потому что вот эти странности и делают их живыми, они оказываются яркими штрихами в жизнеописаниях героев. Каждый странный человечек, каждая кривулька предстает «характером», достойным жизнеописания, и, собственно, вот эти странные маленькие люди и оказываются вдруг вровень с большими историческими событиями. А фигура праведника, как он нарисован здесь, необходима, чтобы их понимать и принимать. Именно стариком Иконниковым и заканчивается повесть. После смерти дочери Кати он оставляет прощальное письмо для приёмного сына и сам отправляется странствовать. «Милый, мне хочется, чтобы, прочтя эти строки, ты понял главное: надо открыть свою душу всем дорогам, всем ветрам, - пусть бредёт в ней беспрепятственно, как домой, каждый бродяга полевой, пусть будет она призрачным прибежищем каждому ищущему, где преклонить главу. Пусть постигнешь всю эту мою старческую мудрость и скорбь, чтобы могла душа твоя хоть чем-нибудь, хоть самою собою всемирный холод утешить». То есть оказывается, что вся наша попытка понять ход исторических событий вдруг совпадает с усилием понять человека, понять ближнего, странного, ни на кого не похожего. Эти усилия сливаются в одно целое. Посмотрим, как эта работа с исторической памятью будет развиваться, продолжаться в дальнейшей жизни и творчестве Скобцовой.
В 1926 году она приходит в Русское студенческое христианское движение. Лозунг РСХД того времени: «Лицом к России». Тогда же образуется и кружок по изучению России, которым активно занимается Елизавета Юрьевна. Она пишет книжки, статьи о русских религиозных мыслителях и тогда же активно публикуется в «Днях». И тут интересен такой поворот нашей темы: в 1930 году выходит программная статья Елизаветы Юрьевны, которая называется «По обе стороны». Автор активно пытается следить за тем, что происходит в России. Суть статьи в том, что настоящая, живая Россия - это и голос тех, кто бедствует сейчас в Поволжье и в Крыму, тех, кого расстреливают в подвалах ЧК, и тех, кто оказался в нищете в эмиграции. Сергей Сергеевич Аверинцев в своей статье о поэзии Нэлли Закс «Писать стихи после Освенцима» размышлял об этом старом вопросе: возможна ли поэзия после Освенцима. У него была такая поразительная дефиниция – «солидарность страждущих»: поэзия возможна в ситуации солидарности страждущих, именно изнутри такой солидарности и звучит поэзия Нэлли Закс, писавшей от имени тех, кто погиб в Освенциме и других лагерях. Мать Мария делает этот поразительный шаг к страждущей России. Может быть, это самое существенное в её философских размышлениях о судьбе России. И чтобы что-то сделать для этой страждущей России, чтобы понять, что с ней случилось и какое может быть будущее, нужно шагнуть к тем, кто страдает, и к тем, кого убивают в подвалах ЧК, и к погибающим, желающим покончить жизнь самоубийством эмигрантам, которые не видят выхода из своей беспросветной жизни. Этим эмигрантам посвящена вся дальнейшая монашеская деятельность матери Марии.
В 1932 году она принимает монашеский постриг, становится монахиней Марией. Затем основывается «Православное дело», открывается дом на улице Лурмель, столь же гостеприимный, как и усадьба старика Иконникова. Но это тоже ещё не последний голос матери Марии в нашей теме, в теме осмысления России и русской катастрофы, потому что каким-то поразительным образом она оказывается в сердцевине буквально всех, наверное, катастроф, которые произошли в XX веке.
После революции следующим витком становится Вторая мировая война. Военные статьи матери Марии – это «Расизм и религия» (1938), «Четыре портрета» (1939) и неоконченная работа «Размышления о судьбах Европы и Азии» (1941), где она подробно анализирует, что же это такое – тоталитаризм. Она даёт такой красивый поэтический сказочный образ трёхголового дракона и царевны. Трехголовый дракон – это три головы тоталитаризма, которые присутствуют в современном мире: германский нацизм, итальянский фашизм и советский коммунизм. Все три головы кусаются немножко по-разному, но выглядят примерно одинаково. И там, и там во главе стоит идеология, и там, и там полностью подавляется личность. «Отрицание человеческой личности, удушение свободы, культ силы, преклонение перед вождём, единое обязательное для всех миросозерцание, борьба со всякими отклонениями от генеральной линии партии…» – эти описания применимы ко всем трём головам дракона.
Интересно, что тоталитарная идеология сильна именно тем, что она становится своеобразной вульгарной религией, как бы заменителем религии. Именно в этом её сила. Почему сила? Потому что противостоит этому трёхглавому дракону вот эта самая несчастная царевна, в виде которой изображена европейская демократия. Царевна как раз слаба тем, чем силён дракон, то есть у дракона есть единое мировоззрение, а у царевны вообще никакого мировоззрения нет, есть только набор каких-то скучных качеств, которые она не может отстаивать именно потому, что отстаивать нечего. «Плоха наша царевна, мало чего стоит, сама виновата, что блуждала без пути, пока не попала в лапы дракона, не могла не попасть». Вместо этого миросозерцания, с которым можно что-то сделать, у неё налицо поверхностные декларации, идущие вразрез с живой жизнью. У неё нет никаких объединяющих идей. Почему Германия завоевывает Европу? В Европе солдатам просто не за что умирать. Не пойдешь же умирать за аперитив перед обедом? Нет таких ценностей, ради которых стоило бы сражаться, поэтому и торжествует над Европой немецкий нацизм.
Интересно ещё в размышлениях матери Марии о тоталитаризме (напоминаю, что это 1939 год), что она очень чётко видит связь возникновения тоталитаризма, тоталитарного режима с революцией. Тоталитаризм возникает именно из революционного пафоса, возникает он в Первую мировую войну. От этой войны, как от искры, разгорелись революции, и уже от революций идёт военная агрессия, например, в Германии. Победоносное шествие Германии, завоевывающей европейские страны одну за другой, является естественным процессом агрессии, неизбежным для Германии после национал-социалистической революции. «Гитлер в такой же мере победитель, в какой мере он революционер». И не повезло Гитлеру только в одном: немецкая революция оказалась младше и слабее российской. Именно поэтому мать Мария в 1939 году видит, что победа в этой войне, конечно, будет за Россией, потому что там эта революция была сильнее, она пропахала все слои общества, потому что русский революционный дух уже владел Россией, когда Гитлер только пришёл к власти.
Ещё один залог будущей неизбежной победы мать Мария видит в том, что за этими одинаковыми, по сути, тоталитарными режимами всё-таки стоит разная по духу идеология. За российским коммунизмом стоит миф о пролетарском братстве. Хотя это и миф, но этот миф становится надеждой всего мира, потому что идея пролетарского братства и Москвы как освободительницы всего человечества более способна сплотить людей, чем самоубийственная идея одной избранной расы, ведущей постоянную войну против всех. Поэтому мифологема, стоящая за коммунистической идеологией, оказывается более обнадёживающей. Но самое главное, в чём видит мать Мария залог будущей победы, это в том, что она чётко различает идеологию государства и народ. Если государство – это мёртвая машина, то народ – это живая душа. И за этой мёртвой машиной советского государства она видит живую душу народа, ту самую живую Россию, о которой мы уже не раз говорили.
Она видит попытку возрождения России в военное время в образовавшемся партизанском движении и очень надеется на этот живой народ. Мы помним свидетельства о том, как она мечтала поехать в Россию, миссионерствовать, выходить на дорогу – так же, как выходили все её любимые герои и праведники в её повестях о революции. В чём-то эта мечта её сбылась, потому что она входит в движение Сопротивления, вместе с другими деятелями «Православного Дела» помогает арестованным и евреям: благодаря вовремя выданным свидетельствам о крещении многие евреи смогли тогда выжить. Она проповедовала и оказавшись в концлагере, и внимательнее всего слушали её там советские женщины, девушки-военнопленные. В военное время она пишет ещё мистерии «Семь чаш», «Анна», в которых прослеживается тема людей без лиц. «Семь чаш» – апокалиптический образ изливаемого гнева. Чаши Божьего гнева, описанные в «Апокалипсисе» Иоанна Богослова, здесь показаны на фоне реальных событий, на фоне того, что творится сейчас. Настали такие времена, когда должно быть апокалипсическое зрение, когда нужно увидеть смысл всего происходящего в истории в свете конца истории. Одной из этих чаш является обезличенная толпа: люди шествуют друг за другом, и они совершенно неотличимы, это толпа людей без лиц. Именно на фоне этих людей без лиц самое важное, что мы можем сделать, – это стать человеком, стать живым лицом. Собственно, это живое и неживое будет одним из самых главных итогов всех размышлений матери Марии об истории, потому что в своих военных произведениях она даёт своеобразное определение личности. Личность становится именно личностью в момент выбора, в момент готовности полностью поделиться своей жизнью с другим, «личность определяется тем, как она вкладывается в свое жизненное дело, в свой жизненный подвиг».
Одно из любимых слов матери Марии в это время – «доброволец». История сейчас ищет добровольцев. Самое удивительное, что, чтобы стать живым человеком, чтобы стать живой личностью, а не этим штифтиком, надо быть готовым отдать свою жизнь за других или делиться той живой жизнью, которой ты как личность обладаешь, - и чем мать Мария делилась всегда. Французский богослов Оливье Клеман считал, что одной из главных черт жизни и творчества матери Марии было то, что она создавала места для жизни. Вспомним её дом на улице Лурмель, гостеприимно открытый для всех. Такие же «места для жизни» она создавала уже в концлагере. Концлагерь – это порождение тоталитарной системы. Она пишет это в своих размышлениях о тоталитаризме. Это последний предел обезличивания человека, когда человек становится просто номером.
В 1943 году мать Мария была арестована. Сначала её направили в форт Роменвиль, потом – в лагерь Компьень, где она в последний раз увиделась с Юрой, затем – в лагерь Равенсбрюк, в котором она погибла 31 марта 1945 года – как раз накануне освобождения лагеря. Она написала несколько стихотворений о Равенсбрюке, из которых до нас не дошло ни одного. Но до нас дошли две удивительные вышивки. Одна известна давно: зелёный платок, посвящённый высадке союзников в Нормандии, в стиле вышивки XII века. Совсем недавно нашлась ещё одна –платок с инициалами Юры Скобцова, ещё одна лагерная её вышивка. Сами эти вышивки, конечно, – поразительное свидетельство о силе человеческого духа у личности, которая остается личностью даже в нечеловеческих условиях концлагеря.
Вышивка Матери Марии. Икона Божьей Матери УмилениеУже незадолго до смерти, в Югендлагере, она вышивала третью вышивку – икону, на которой Богородица держит распятого Младенца Христа. Её просили, отец Сергий Гаккель приводит в своей книге воспоминания очевидцев, выменять на хлеб эту вышивку. Но она говорила: нет, если я успею её закончить, то выживу, и тогда я её просто подарю в Париже. Она не успела её закончить. Эту икону воспроизвели уже после по описаниям видевших её солагерниц. Поразительное свидетельство сохранилось о том, что в последние дни её спасала от газовой камеры одна из эсэсовских надзирательниц Кристина. Она пыталась ее спасти от селекций, хотя, по воспоминаниям других узников, эта Кристина была «зверь, а не человек». Я не знаю, что она увидела в матери Марии, но думаю, она увидела то, что та увидела в ней самой человека. Осталось и поразительное свидетельство француженки Доменик Десанти, написавшей книгу «Неверующая о святой». Она поразительно описывает взгляд матери Марии за стёклами очков, она пишет, что этот взгляд «принимал вас во внимание», он как бы даровал вам жизнь, утверждал ваше существование, вашу жизнь.
