Александр Солженицын и Бернару ПювоДействительно, так случилось, что его ненавидят и Восток, и Запад. Чтобы понять почему, недостаточно прочитать только его художественные произведения. У него есть очень мощные автобиографические вещи, они многое объясняют. Это поэма в стихах «Дороженька» (после неё по совету Ахматовой он, правда, от стихов отказался), «Бодался телёнок с дубом» – о жизни в СССР, «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов» – о жизни на Западе.
Нешуточная борьба вокруг имени Солженицына ведётся и в России. Достаточно поискать в интернете его публицистику – обнаруживается, что по ключевым словам система выдает не произведения Солженицына. Первую строку поиска неизменно занимает статья какого-то генерал-майора с очень красивым названием – «Гений первого плевка».
Есть замечательный фильм о Солженицыне, снятый Сокуровым. На вопрос, почему его так ненавидят, Наталья Дмитриевна, его жена, там очень хорошо отвечает: «Когда Солженицын заговорил, их молчание стало слышно».
Вопль в пустыне: покаяние, которого никто не заметил
Солженицын писал, что лагерь лучше всего лечит от коммунизма. Его собственное излечение, правда, началось ещё во время войны, куда он шёл как верный ленинец и коммунист. Но к концу войны Владимир Ильич превращается в «Вовку», а Отец народов – в «пахана». Эти прозвища засветились в переписке с товарищем детства – и в 1945-м на командном пункте Солженицын был арестован.
Настоящее раскаяние и «разворот» происходят в ГУЛАГе. Надо отдать ему должное: к себе писатель беспощаден. В «Дороженьке» есть глава «Прусские ночи». Он там совершенно открыто пишет о тех грабежах и изнасилованиях, которыми советские солдаты занимались в Пруссии – и он в их числе. Почему об этом так мало написано? На это сам Солженицын отвечает: мало, потому что лучшие к этому моменту уже были выбиты: 1945 год, Восточная Пруссия. Масштаб изнасилований был таков, что Сталин вынужден был по требованию союзников (они были в курсе, что наши вытворяют) издать указ о расстреле за такие вещи. Но приказ никто не выполнял, потому что расстреливать пришлось бы всех – от генерала до солдата. Кроме Солженицына об этом писали ещё Виктор Астафьев, Георгий Померанц, Николай Никулин.
Солженицын описывает страшные вещи. Он пишет, что на его глазах солдаты расстреляли девушку, немку, только за то, что нашли у неё фотографию жениха в форме – то есть он воевал против нас. Солженицын тогда позволил им это сделать и ни слова не сказал. К нему самому привели женщину – для «прямого» использования. Она просила только об одном: чтобы не расстреливали её детей. Если женщина отказывала, расстреливали всю её семью. И он себя называет убийцей и насильником. Он пишет об этом с глубочайшим раскаянием.
В фильме Сокурова говорится о совершенно жуткой реакции на его личное покаяние, что-то в духе: во-во, смотри, он сам признаётся! Солженицын подал пример и надеялся, что другие поступят так же.
«Если бы меня попросили назвать кратко главную черту всего XX века, то и тут я не найду ничего точнее и содержательнее, чем: “Люди – забыли – Бога”», – говорит он. Здесь он очень похож на Гоголя: тоже уходит в публицистику – призывает людей к покаянию, к возвращению к Богу, но Гоголь показывал ещё и путь, называя это оцерковлением жизни. С другой стороны, он очень напоминает просветителей, потому что верил: если люди узнают правду, то они исправятся.
«Шарашка»: почему Солженицына не любила советская интеллигенция?
Ответ на этот вопрос, по сути, дан в романе «В круге первом». Как и большинство произведений Солженицына, он автобиографичен, и выведенные в нём герои – реальные люди с изменёнными именами. Сюжет таков. Высокопоставленный работник МИД Иннокентий Володин случайно узнает, что в Америке кто-то должен передать нашим разведчикам секрет атомной бомбы. Володин звонит в посольство США и предупреждает американцев об этом. Казалось бы, измена родине – и рассуждать тут не о чем. Но Солженицын показывает нечто иное. Он показывает, как у человека, который служит этому государству и верит в него, вдруг происходит разворот сознания, подобный новому рождению: к нему возвращается память – историческая память его страны. Случается этот разворот на пути в деревню Рождество, куда герой едет со своей свояченицей Кларой. Он видит просторы, неописуемую красоту, такой он Россию ещё никогда не видел. Володин очарован ею. Потом заезжает в колхоз – а это совершенно мёртвая зона, где никто ничего не делает, где люди спиваются... Потом уже под Тверью дядя Авенир рассказывает Володину о его матери-дворянке и о герое-революционере отце. И тот вдруг с ужасом осознает, что эту Россию угробили, загубили, уничтожили. Так постепенно из советского человека Володин превращается в русского. Сам Солженицын тоже пережил такой разворот, и его он описывает в «Матрёнином дворе». Здесь же, в «В круге первом», отражён другой период жизни писателя.
Экранизация по роману Солженицына "В круге первом"Голос Володина записан на плёнку и передан в «шарашку», где высокообразованные зэки занимаются созданием секретной телефонии для Сталина. Сам Солженицын (в романе – Нержин) попал сначала в лагерь, а оттуда – в шарашки, всего их у него было три. Товарищ по переписке, Кока Виткевич (в романе его нет), тоже вскоре оказывается там.
Распознать голос того, кто звонил в посольство, поручают филологу Рубину (Льву Копелеву). Его, кстати, посадили за то, что он стал говорить о массовых изнасилованиях в Германии, – обвинили в «пропаганде буржуазного гуманизма и сочувствия к противнику». Рубин предлагает Нержину вместе заниматься распознаванием голоса, но тот отказывается. В это время Нержин вместе с Сологдиным (Дмитрием Паниным) занимается секретной телефонией.
Очень важна чета Герасимовичей. Инженер Илларион Герасимович, арестованный по 58-й статье, лично сделал для Сталина телевизор, но продолжал сидеть. К нему приезжает его жена Наташа. Она, вконец измученная своей участью жены «врага народа» – без работы, без квартиры, – умоляет мужа: ты же гениальный инженер, изобрети ты им, сволочам, что-нибудь, чтобы было УДО! Говорит, что умрёт, что не выдержит ещё эти три года одна. Как нарочно, на следующий день Герасимовича вызывает к себе командир шарашки полковник Яконов (бывший зэк, который согласился служить этой системе, страх возвращения в ГУЛАГ сделал из него абсолютного раба) и говорит, что поступил заказ разработать фотоаппараты, которые устанавливались бы в косяках дверей и фотографировали тех, кто войдет. «Это прямо по вашей специальности!» – замечает Яконов. И тут Герасимович срывается. «Сажать людей в тюрьму – не по моей специальности!». И тем самым подписывает себе приговор. Нержин, отказавшись участвовать в рубиновской затее, тоже подписывает себе приговор. Есть ещё в шарашке Руська, молоденький мальчик, за которым гонялся весь НКВД, потому что он сбежал из дома и жил по чужим паспортам. Руська тоже отказывается и говорит Нержину: а чего мы, собственно, лишились? подписки на займ? хождения на партсобрание?
Они все отказываются служить этой власти, кроме Рубина и, по книге, Сологдина. Прототип Сологдина – Панин – на самом деле тоже отказался и ушёл в ГУЛАГ. А в книге Сологдин в итоге придумал секретную телефонию, но сжёг чертежи. Он обманул систему, чтобы гарантировать себе УДО, и не прогадал: его освободят и сделают его жизнь комфортной, чтобы он восстановил чертежи.
Был в шарашке ещё дворник Спиридон, попавший туда совершенно случайно. От него Нержин много узнаёт о том, что в действительности происходит в колхозах. Так вот этого Спиридона система довела до того, что он признаётся Нержину: «Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолёт, на ём бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильон людей, но с вами – Отца Усатого и всё заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах? Я, Глеба, поверишь? нет больше терпежу! терпежу – не осталось! я бы сказал: А ну! ну! кидай! рушь!!»
Солженицын показывает две антагонистические группы людей. Одна – это Нержин, Герасимович, Руська, Спиридон, которые отказываются служить этому режиму. Отказавшихся Яконов вычёркивает красным карандашом, потому что они уходят на особый режим – это каторга, где не выживал почти никто. Другая группа – Сологдин (по книге), Рубин и Виткевич. Это те, кто, напротив, встраивается в систему. Трагизм нашей ситуации в том, и Солженицын об этом пишет, что мы дети тех, кто остался служить режиму. Потому что у тех, кто отказался, потомства не было – они почти все погибли.
Александр СолженицынОднажды (каждый тогда уже сделал свой выбор и знал свою участь) шарашка праздновала Рождество – католическое. Неожиданно Нержин встаёт и поднимает тост «за воскресение мёртвых». Надо сказать, что в романе все безбожники, кроме Сологдина-Панина, у которого четыре сестры были монахинями. Но они добровольно идут на смерть – чтобы сохранить честь, порядочность, людьми остаться. При этом ни слова о Христе или о воскресении не было сказано. Сологдин, напротив, много говорил о Христе – и тем не менее остался служить режиму. То, что сделали Нержин, Герсимович, Руська, без веры в воскресение мёртвых невозможно. Они обрели внемирное бесстрашие против зла.
Рак памяти: Солженицын об истоках национальной катастрофы
Солженицын выжил. Он отбыл до конца свой срок на каторге в Экибастузе – после шарашки ему оставалось только три года. Срок его закончился, как раз когда умер Сталин. После его высылают в Кок-Терек на вечное поселение. Это казахская степь, где Солженицын жил в саманном домике, там он стал преподавать и там заболел раком.
Надо сказать, что подозрение на рак у него выявили задолго до этого, ещё до войны. Поэтому и в армию его никто брать не хотел. Но он тогда настоял и пошёл добровольцем.
Заболел он, таким образом, в Казахстане уже в 1950-е. В романе «Раковый корпус», тоже автобиографическом, он описывает отделение больницы, где лежат самые разные люди – и какой-то секретарь обкома, и узбек, и зэк... Через них он как бы показывает, что раком больна вся страна, больна особой его формой – беспамятством.
«Всегда поражает эта психологическая особенность человеческого существа в благополучии и беспечности опасаться даже малых беспокойств на периферии своего существования, стараться не знать чужих (и будущих своих) страданий, уступать во многом, даже важном, душевном, центральном – только бы продлить свое благополучие», – пишет Солженицын в книге «Телёнок бодался с дубом».
Он доказывает, что мы сознательно невежественны, мы не хотим знать правды, не хотим знать своей истории. Еще в 1936 году Солженицын поклялся написать историю России, которую у нас украли, – «Красное колесо». В этом романе он рассуждает об историческом беспамятстве. (Та же мысль была очень хорошо сформулирована в недавнем докладе Григория Гутнера) Все мы, не сознавая того, живём штампами, сформированными в 1930-е годы. Мы можем кричать и о «тысячелетней России», и о нашем «великом коммунистическом прошлом». Признать своего отца или деда преступником против нашего народа – дело, как выяснилось, очень трудное. Более того, для нашей страны это оказалось невозможным. А иначе как объяснить то, что увидел Александр Исаевич, вернувшись в Россию после перестройки? Он возвращался через Аляску, ехал на поезде через всю страну и прекрасно видел памятники Ленину во всех городах. Он понимал, что в этой стране его не читают. Весь Запад читает, а в этой стране – нет.
А. И. Солженицын. Работа над «Красным Колесом». Фото из архива семьи СолженицыныхЭто не невежество, это очередной наш сознательный выбор – не знать своей истории. Поэтому «Колесо» состоит из узлов, узел в математике (а Солженицын математик) – это та точка, где прямая превращается в кривую, в этой точке и принимается решение «куда пойдёт линия». С этим связано и сегодняшнее отношение к Солженицыну. Он спрашивает: почему же у Германии всё получилось? И сам отвечает: у них вне зависимости от требований союзников было 86 тысяч процессов над нацистскими преступниками. В Германии вы не найдёте улиц имени Геббельса, имени Гитлера, Гиммлера. Это не входит в их сознание, они назвали вещи своими именами. У нас этого не было. Солженицын называет это «раком души», Мамардашвили – «антропологической катастрофой». Это действительно катастрофа – когда люди не хотят задавать себе вопросов: «излюбленное хоровое единомыслие, не останется последнего голоса, кто б мог высмеивать их».
«Кровавое воскресенье», которым мы так ужасаемся, – 100 жертв. В Кенгире, где восстали политзаключенные, танками подавили 700 человек. И как будто никто ничего не знает! Всех солдат, которые были на Сенатской площади, через четыре дня отпустили...
Что же с нами сделали, почему мы не хотим знать свою историю, не хотим видеть корни своего уродства? Солженицын жутко не хотел быть публицистом. Но, увидев то, что он увидел, он включается в полемику, пытается как-то помочь своей стране. Он выступал в Госдуме (его там, кажется, засмеяли), начал вести телепередачу, где разбирал квартирные дрязги... Он пишет «Россия в обвале», призывает нацию к раскаянию и самоограничению. Ельцин присваивает ему орден Андрея Первозванного, но Солженицын в тех условиях отказывается его брать.
О той же раковой болезни он пишет ранее в рассказе-«крохотке» «Случай на станции Кочетовка». Солдат-доброволец, актёр, едет на фронт. На станции он разговорился с комендантом, и вдруг выясняется, что он совершенно забыл о переименовании Царицына в Сталинград. Коменданту он очень нравится – но ровно до того момента, как зашёл разговор о Царицыне. Рассуждает актёр примерно так: города переименовывают только завоеватели, чтобы выбить у народа память о прошлом. А мы-то зачем? Это же наша страна! Комендант вызывает НКВД. Читаешь эту «крохотку» и понимаешь, что мы воспитаны на предательстве. Мало того что это сограждане, они солдаты одной армии.
Важный лейтмотив в творчестве Солженицына – одинокая женщина. Это ещё один симптом той болезни нации, о которой он пишет. Страшна и унизительна жизнь героинь «В круге первом»: Наташи Герасимович, Надежды Нержиной, дочери Спиридона. Жена Нержина – аспирантка МГУ, она отреклась от мужа по его же просьбе, иначе – как жена «врага народа» – она не смогла бы учиться. В женском общежитии, где она живёт, есть девушка Даша, она сбежала из деревни, потому что люди там умирали от голода. Солженицын пишет, что XX век – это век одиноких женщин, потому что в течение тридцати лет планомерно уничтожались лучшие мужчины страны. Достойных мужчин просто нет. Это к вопросу о том, возмещают ли домны гибель миллионов и всеобщее развращение (фраза Солженицына)? Так вот Даша рассказывает, что она познакомилась с буфетчиком, и когда он сказал ей, кем работает, ей стало так стыдно: «Не скажу же я, что я аспирантка МГУ!» Сказала, что кассирша в бане. Если вдуматься в ситуацию, то это приговор режиму. И никакими победами, никакими домнами этого не возместить.
Неубиваемый: поединок писателя с КГБ
Новый период в жизни Солженицына начался с хрущёвской оттепели: дали добро на публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» и «Матрёниного двора», книги взорвали страну. Ахматова сказала, что «Матрёна» посильнее «Денисовича»: там-то на Сталина можно было списать, а здесь мы все виноваты.
Матренин домНо триумф был недолгим: уже в 1968 году Солженицына исключают из Союза писателей, начинается травля. Какой только лжи к нему ни примеряли! Что он служил в Гестапо, что он власовец, бандеровец. Потом решили, что он не Солженицын, а Солженицер – с намёком на еврейское происхождение. Был такой первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов, так он с трибуны обвинил Солженицына в том, что его посадили за уголовщину, а не по 58-й статье. Твардовский не поленился – вытряс из Верховного военного суда выписку, за что реабилитировали Солженицына. Павлов извинился с той же трибуны. Другие не извинялись. Это было в конце 1960-х.
Твардовского тоже травили за то, что он напечатал «Денисовича» и «Матрёну». В «Литературной газете» появляется статья некоего токаря завода «Серп и молот», что-де, Александр Трифонович, не в ногу вы идёте с рабочим классом, а кто идёт не в ногу, с тем рабочему классу не по пути. Твардовский после этого крепко запил.
Солженицын пишет в «Телёнке»: «Унизительная участь, слоновье терпенье – быть главным редактором официального журнала и всерьёз выслушивать, как безграмотный дурак оценивает твою литературу – и сколько лет жизни Твардовского прошло в том!..» и дальше продолжает: «как можно жить и не видеть, что люди, которые ничего не делают, и делать не могут, не дают жить «зиждетелям», окружают их сетьми лжи и клевет, и человек долгое время не знает даже, где и что о нём говорили, лишь застаёт себя охваченным стеною глухой клеветы».
После переправки части своих рукописей на Запад в виде фотопленок Солженицын какое-то время держал КГБ на крючке. Он составил завещание, в котором говорилось: если с ним или с его близкими что-нибудь случится – печатать всё. «Архипелаг», правда, отправила в печать другая смерть, не предусмотренная в завещании. Елизавета Воронянская была одной из «невидимок» писателя, то есть помогала ему хранить рукописи. Когда Солженицын сделал все плёнки, он попросил всех своих «невидимок» сжечь имевшиеся у них экземпляры. Воронянская сказала, что сожгла, но на самом деле передала другу. Её взяли, пять дней подержали в «Крестах», она выдала друга – и её отпустили. Женщина вернулась домой и ночью повесилась. Солженицын дает команду печатать «Архипелаг ГУЛАГ» и посвящает его памяти Елизаветы Воронянской. После выхода книги на Западе в Париже около советского посольства грудой лежали партбилеты французских коммунистов. То же было в Италии. Компартии Франции и Италии, по сути, перестали существовать.
Александр Солженицын с женой Натальей и сыновьями Ермолаем и Игнатом в аэропорту Цюриха по пути из Советского Союза. 1974Писателя неоднократно пытались убить, угрожали расправиться и с его женой и детьми. Есть воспоминания сотрудника КГБ, где он рассказывает, что лично присутствовал при «спецоперации»: Солженицыну в электричке сделали укол, от которого по телу пошли волдыри, он умирал. Подполковник вспоминает, что командир их группы заявил: доза нормальная, ему конец. Но он выжил. После этого укола Солженицын сразу написал методичку «Жить не по лжи». Он утверждал, что насилие не живёт одно: «всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом». Когда его однажды спросили, кто же может стать элитой, он ответил: люди, которые не врут. Он призывает всех и каждого в отдельности если не бороться с ложью открыто, то хотя бы не участвовать в её распространении. Он очень надеялся, что молодёжь его услышит.
Без права на возвращение
Не удалось КГБ и «выдавить» писателя на Запад. Даже прямая угроза жизни не склоняла его к мыслям об эмиграции. И Нобелевскую премию он не поехал получать из опасения, что обратно его не пустят. Кому только ни предлагали пригласить его прочитать лекцию (в США, Германию, Францию) – он не ехал.
Возвращение в Россию из-за границы писатель Александр Исаевич Солженицын начал с поездки во Владивосток. Слева - жена Наталья. А. 1994. Натрускин/РИА НовостиВ итоге в 1974 году Солженицына решили выдворить из страны «в административном порядке». Его забрали из квартиры, предъявили 64-ю статью – измена родине, он отсидел сутки в Лефортово, потом его посадили в пустой самолёт с охраной, самолёт приземлился (он не знал даже где), писатель сошёл по трапу, самолёт сразу убрал трап и взлетел. Это был Франкфурт-на-Майне. На следующий день из Парижа прилетел Панин (уже эмигрант к тому времени) и предлагал ему возглавить при посредничестве Папы Римского крестовый поход на Россию. Когда Солженицын отказался, Панин прекратил с ним всякое общение. Копелев тоже, кстати, уехал за границу. Ещё раньше он восстановил своё членство в коммунистической партии и писал о Солженицыне всякие гадости, как и Виткевич.
Солженицын добился того, чтобы и Наталью Дмитриевну, и их детей безопасно выпустили за границу. Через дипкорпус удалось вывезти и личный архив: без него, он сказал, не сможет писать «Красное колесо» – историю революции, но тогда он начнёт писать историю современной советской жизни. Архив сразу доставили. Эта система боялась только правды и ничего другого.
Вдова писателя Александра Солженицына Наталья. 2010 год. Сергей Пятаков/РИА НовостиВ Германии он оказывается у Генриха Бёлля, своего друга-писателя. Там Солженицын совершил одну из самых тяжёлых своих ошибок на Западе – поругался с прессой. Однажды ночью ему не спалось, он выходит на балкон – и его со всех сторон снимают. В другой раз, когда они были в Цюрихе, журналисты преследовали его по пятам и со всех сторон совали ему микрофоны, их интересовало, как он спал, что он ел, в каком магазине он покупает рубашки. Тогда Солженицын не сдержался и произнес очень неосторожную фразу: «Вы хуже гэбистов!». Это тут же разлетелось по всему миру. На Западе своим он тоже не стал.
