Как так получилось? Повезло с предметом вдохновения? Или, действительно, писатель был прав, когда утверждал: «Бояться мне вовсе нечего: меня Бог любит»? Вопрос об отношении Пришвина к советской власти – один из самых сложных в его творческой биографии. Несмотря на увлечение марксизмом в юности, писатель явно не относился к числу бенефициаров революции. Происходил Пришвин из богатой купеческой семьи, владевшей большим имением с крестьянами и конным заводом. Даже после того как отец писателя крупно проигрался в карты и заложил имение (после чего и умер), мать сумела исправить положение и дала детям хорошее образование. В 1889 году писатель и учитель гимназии Василий Розанов писал о Пришвине: «У этого ученика более 1 500 000 капитала и он любимец матери». Февральскую революцию Пришвин, как и многие, встретил с энтузиазмом. «Всюду слышна стрельба, а лица радостные, как на Пасху», – записал он 1 марта 1917 года, накануне отречения Николая II от престола. А 5 марта отметил: «Совершается празднество настоящей великой победы».
Михаил Михайлович Пришвин. Фото: из архива Л. А. Рязановой / goslitmuz.ru
Но уже к маю радости поубавилось. Крестьяне, подстрекаемые демагогами, громили местные усадьбы. Приехав в свой родной Елецкий уезд, Пришвин понял, что вскоре и его поместье постигнет та же участь. На деревенском митинге сбежавший с фронта солдат призывал односельчан не доверять Пришвину, поскольку «у него, товарищи, ёж по пузу бегает, а голова хитрая, он вас своим образованием кругом обведёт». В это время Пришвин пишет: «Моя дача в старой усадьбе стала моим большим нервом, который мужики вечно раздражают, и так, что не рад этой революции, лишившей меня пристанища. Недавно лишили меня запаса ржи и раздали его бессмысленно крестьянам, которые богаче меня, на днях лишат запаса дров, поговаривают о том, чтобы в мой дом перевести волость». Так и случилось: мужики выписали хозяину так называемую «выдворительную» (предписание съехать из собственного дома) и волостной исполком действительно разместился в поместье Пришвина. Правда, вскоре там случился пожар и дом погиб. С приходом к власти большевиков Пришвин, казалось бы, окончательно утверждается в полном неприятии революции. Его дневниковые записи выдают в нем образцового «контрреволюционера»: «Революция – освобождение зверя от пут сознания», «революция – это грабеж личной судьбы человека», «коммунизм – это система полнейшего слияния человека с обезьяной», «коммунизм – это названье государственного быта воров и разбойников».
Дом М. М. Пришвина в селе Дунино Московской области. Фото: Юрий Артамонов / РИА Новости
В 1930-е годы за высказывания куда более мягкие можно было получить «десять лет без права переписки». Но в первые годы после революции репрессивный аппарат еще не был окончательно сформирован, а «контрреволюция» Пришвина дальше защиты своей собственности не шла. Более того, уже тогда, вопреки всему, он ощущал внутреннее родство с большевиками: «Я не могу осуждать большевиков, так как если бы мне было 20 лет, а не 47, я бы сам стал большевиком. Я против существующей власти не иду, потому что мне мешает чувство причастности к ней. Была иллюзия счастливой жизни, если не будет царя. Тоже иллюзия теперь у тех, кто мечтает о счастье без большевиков». При этом поначалу Пришвин довольно трезво оценивал происходящее в стране:«Мир в своей истории видел всякого рода грабежи, но таких, чтобы всякий трудящийся человек был ограблен в пользу бездельнической “бедности” и бюрократии под словами “кто не работает…”, противно думать об этом…» Причину ожесточенной травли «кулаков» он видел в элементарной зависти:«Все они даровитые люди и единственные организаторы прежнего производства, которыми до сих пор, через 12 лет, мы живем в значительной степени. Все эти люди, достигая своего, не знали счета рабочим часам своего дня. И так работают все организаторы производства в стране. Ныне работают все по часам, а без часов, не помня живота своего, не за страх, а за совесть, только очень немногие». Пришвина возмущает «циничное отношение к побежденным», в частности к детям «лишенцев», он пишет о человеконенавистнических настроениях среди победителей, не оправдывая ни народ, ни правителя. «Сегодня напечатана статья Сталина “Головокружение от успехов”, в которой он идет сам против себя. Едва ли когда-нибудь доходили политики до такого цинизма: правда, как на это смотреть, если я, напр., отдав приказ об уничтожении колоколов, через некоторое время, когда колокола будут разбиты, стал бы негодовать на тех, кто их разбивал».
Фотосъемка М. М. Пришвина «Когда били колокола...», Загорск, 1930 год. Фото: из архива Л. А. Рязановой
О генсеке, бывало, выражался и более жестко: «Читал “Известия”, с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан». И в то же время он демонстрирует совершенно «большевистскую логику», отвечая на вопрос некого садовника: зачем нужен коллектив? «Чтобы разрушить современную деревню, – рассуждает Пришвин, – последствием этого разрушения будет армия рабочих для совхозов, с одной стороны, и, наконец, отделение от них людей, призванных обрабатывать землю, которым эта возможность будет предоставлена, потому что государству выгодно пользоваться их добровольным, самозабвенным трудом». Возмущаясь цинизмом «победителей», писатель сам смотрит на крестьян как на некий материал, который можно переместить и применить в другом месте в зависимости от нужд государства. По-сталински «честен, как чурбан». Идея сильного государства, возрожденной империи в итоге и примирит Пришвина со Сталиным и его методами. Характерно, что это произойдет в 1940 году, когда СССР расширится до границ Российской Империи. В это время он пишет: «Во всём мире наступает эпоха последнего изживания идей революции и восстановления идей государственных», а потому «готов примкнуть к делу Сталина, значит – к делу воссоздания России». А как же все те жестокости и несправедливости, которые до этого так возмущали писателя? Пришвин научился их оправдывать. В этом ему немало помогло возраставшее со временем презрение к «массам». Уже в 1939 году он рассуждает о том, «до чего же пуст человек масс». Здесь же появляется мысль о «гениальном человеке», который за собой эти массы ведет. Продолжая рассуждать в категориях «гениальный человек – массы», Пришвин изобретает историософскую концепцию послушания, ведь нельзя же«вечно жить как хочется» (здесь и далее курсив Пришвина). «Тут-то вот и началось послушание, т.е. добровольное сознательное подчинение необходимости, – полагает писатель. –Когда наступит достаточный срок послушания, тогда сталинская эпоха будет понята как необходимая для нашего народа школа послушания. Если же время послушания будет сорвано, то нас неминуемо немцы подчинят, и мы будем у них в послушании, пока не преодолеем их плен изнутри».
Михаил Михайлович Пришвин. Фото: из архива Л. А. Рязановой
В свете своей новой теории Пришвин приходит к заключению, что «Сталин – в высшей степени подходящий ко времени человек». Находится и еще один историософский аргумент в защиту генсека. За Первую мировую войну, по мнению писателя, «кто-то должен ответить и быть наказан». А поскольку Вторая мировая – продолжение Первой, то все значение Сталина состоит «в неуклонной охране этой идеи возмездия». Более того, «в восстании на эту идею за легкомыслие гибли враги Сталина». Здесь, очевидно, речь идет о миллионе расстрелянных в 1937–1938 гг., а может, и обо всех осужденных по политическим статьям до этого. Победа в ВОВ окончательно примирила Пришвина с большевиками. «После разгрома немцев, какое может быть сомнение в правоте Ленина. …Русский народ победил Гитлера, сделал большевиков своим орудием в борьбе, и так большевики стали народом», – пишет он. Совершенно очевидно, что Пришвин не вполне адекватно оценивал происходящее в стране. При этом нельзя сказать, что он не знал о расстрелах или о масштабах репрессий. Адекватность и знание не всегда ходят рядом. Трудно сказать, что чувствует и как меняется человек, когда кругом летят головы друзей и знакомых, близких и дальних, а ты остаешься цел. Причем не предпринимаешь для этого никаких усилий. Оказавшись на одной волне с диктаторским режимом, Пришвин испытал эйфорию. «Все вокруг меня шепчут: “будьте осторожнее”. А я просто дивлюсь, чего это они мне говорят? – пересказывает он в дневнике свой разговор со знакомым. – Ведь если скажут мне: Сталин или Царь? Я выберу по совести Сталина. Если, напр., спросят, кого желаю Сталина или своего друга Иванова-Разумника, я скажу, конечно, Сталина, и не дай Бог Разумника. <...>Тогда в чем же дело? Чего мне бояться, остерегаться? Кроме того, ведь в форме своей «будьте как дети» я любовь проповедую, и мне в этом ничуть не мешают... Так что, повторяю, бояться мне вовсе нечего: меня Бог любит».
Валерия Дмитриевна – жена писателя Михаила Михайловича Пришвина в доме села Дунино. Фото: Юрий Артамонов / РИА Новости
И еще аналогичный случай: «Я из интеллигенции единственно уважаю В. А. Фаворского, которого на чистке спрашивали: – Что вы сделали для антирелигиозной пропаганды? И он на это ответил: – Как я могу что-либо сделать, если я в Бога верую? За эти слова Фаворскому ничего не было, а того, кто спрашивал, посадили. – Почему же других мучат за веру, а Фаворскому можно? – Потому что Ф-го, как и меня, тоже Бог любит». Сострадание к жертвам режима у Пришвина на этом этапе, очевидно, окончательно пропадает. Ликование выжившего или цинизм победителя?.. Неудивительно, что именно в эти годы он пишет свою эпопею о строительстве Беломорканала – «Осудареву дорогу». Побывал на строительстве Пришвин еще в 1930-е, но только сейчас, с высоты открывшегося ему знания, его новой историософии он сумел должным образом осмыслить увиденное. Это поэма в прозе о великом деле, которое задумал еще Петр Первый (отсюда и название на старинный лад), а реализовал Сталин. Стоит ли говорить, что погибавшие тысячами на принудительных работах «враги Сталина» с высоты пришвинского полета оказались исторически оправданной жертвой? Насколько искренен был певец природы в этой книге, да и вообще – в своем «обращении» после 1940-го? Впрочем, искренность – критерий сомнительный... Вот что пишет он сам: «Три четверти этого романа есть результат мучительного приспособления к среде, и разве одна четверть, и то меньше, – я сам, чему же тут радоваться! Ничего не вижу постыдного в этом приспособлении для себя, стыд ложится на среду, и если среда не оценит, то стыд ляжет на нее, как и радость моя будет не за себя, а для нее». Радоваться нечему, но и стыдиться не нужно, среда оценит и возьмет стыд на себя. Формула на все времена.
