Стылым февралем 1890 года все только и говорили о Михаиле Нестерове. «Выскочка», «наглец», «провинциальный богомаз», «провокатор», «скандалист» – такими нелестными эпитетами критики награждали доселе никому не известного живописца из Москвы, сумевшего своей картиной «Видение отроку Варфоломею» настроить против себя практически всё «Товарищество передвижных художественных выставок».
Апологеты передвижничества говорили, что нестеровское полотно «подрывает те „рационалистическиеˮ устои, которые с таким успехом укреплялись правоверными передвижниками много лет».
Но тут на защиту Нестерова встал сам Пётр Михайлович Третьяков, купивший «Варфоломея» задолго до открытия выставки. Сам Нестеров в своих воспоминаниях писал: «Накануне открытия перед моим „Варфоломеемˮ собрался ареопаг: Суворин, Стасов, Григорович и Мясоедов. Судили картину „страшным судомˮ. Они все четверо согласно признали, что следует поговорить с Павлом Михайловичем, доказать, как он был опрометчив и что ему следует от картины отказаться. Сказано – сделано.
Павел Михайлович молча слушал этих доброжелательных охранителей чистоты веры и тогда, когда слова иссякли, скромно спросил их, кончили ли они. Когда узнал, что они все доказательства исчерпали, ответил им так:
– Благодарю вас за сказанное. Картину Нестерова я купил ещё в Москве и если бы не купил её там, то купил бы её сейчас здесь, выслушав вас, ваши обвинения.
Затем поклонился и тихо отошёл к следующей картине».
Возможно, Третьяков и не понимал многих тенденций в изобразительном искусстве, но он явно видел настоящую русскую красоту и тихий неземной свет, словно истекающий из полотна. И образ самого популярного в народе русского святого и чудотворца.
Незаконченный вариант картины М.В.Нестерова "Видение отроку Варфоломею". Фото: Башкирский государственный художественный музей им. М. В. Нестерова* * *
С ощущением близкого чуда Нестеров жил с самого раннего детства: младенцем он тяжело заболел и чуть не умер. Его отец обращался к лучшим врачам, но что бы они ни делали, малышу становилось всё хуже. Когда ребёнок начал задыхаться и синеть, все родные ушли в церковь заказывать панихиду.
В доме осталась только мать, которая решилась положить на грудь сына маленькую икону Тихона Задонского. И случилось чудо: мальчик нормально дышал, на его лице даже проступил румянец. Об этом Мише часто рассказывала мать, и он рос с ощущением постоянного присутствия Бога – даже в самых незначительных мелочах.
Возможно, именно такое воспитание и позволило Нестерову избежать печальной участи многих русских художников, сумевших развить в себе лишь талант обличать и высмеивать окружающую жизнь. Дар Нестерова был иным и куда более редким: «Меня тянуло как художника к типам положительным. Мне казалось, что в нашей литературе, искусстве достаточно выведено людей, позорящих себя, свою родину».
В 1885 году в жизни Нестерова происходит событие, повернувшее его творческую жизнь в совсем новое русло: он встретил Марию Мартыновскую, в которую без памяти влюбился. Родители Нестерова не дали разрешения на этот брак, тогда Миша обвенчался со своей избранницей без родительского благословения.
Через год после венчания Мария родила ему дочь, а уже на следующий день Мартыновская скоропостижно и неожиданно умерла.
Для Нестерова это был нестерпимый удар. Он бесконечно рисовал свою Машу, проводил мучительные дни на кладбище. Картины «Последнее воскресенье», «Христова невеста», «Царевна» – всё это в память жены.
«Любовь к Маше и потеря её сделали меня художником, вложили в моё художество недостающее содержание, и чувство, и живую душу», – много позже говорил Михаил Нестеров.
Для утешения он поехал в Троице-Сергиеву лавру и заново обрёл для себя покой. В лавре он вдруг заметил старого монаха – отца Гордея. Лично этого монаха он не знал, просто приметил на службе: в храме тот всегда стоял на одном и том же месте, глаза и улыбка у старика были детские, светлые, ласковые. «С Богом нет смерти, с Богом все живые», – так вроде бы сказал он ему. А может, и не сказал, а только улыбнулся глазами. Но именно в этих глазах Нестеров и увидел тот подлинный свет Святой Руси, который он день за днём станет переносить на холсты.
С отца Гордея он написал своего «Пустынника» – первую картину, взятую в 1889 году на XVII Передвижную выставку. Интересно, что после канонизации преподобного Серафима Саровского нестеровский «Пустынник» стал основой для одной из его икон.
Картина Нестерова М. В. "Пустынник". Фото: Русский музейТак что совершенно не случайно после окончания Московского училища живописи, ваяния и зодчества Нестеров стал храмовым живописцем. По приглашению известного историка искусств, профессора Киевского университета Адриана Прахова Нестеров едет в Киев расписывать Владимирский собор. Ведущая роль в этой работе, конечно, принадлежала Виктору Васнецову. Вклад же Нестерова куда скромнее: его кисти принадлежат образы святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, святых страстотерпцев Бориса и Глеба, святой великомученицы Варвары, фрески «Рождество», «Воскресение» и «Богоявление».
Во время работы над росписью Владимирского собора Нестеров и придумал свой «Сергиевский цикл» – картины, иллюстрирующие основные вехи жития святого Сергия Радонежского – основателя Троице-Сергиевой лавры, которая представлялась ему как отражение грядущего Царствия Небесного.
И на протяжении всех 1890-х годов художник – в перерывах между заказами и основной работой – пишет картины «Сергиевского цикла». Первой было «Видение отроку Варфоломею», затем «Юность Преподобного Сергия», триптих «Труды Преподобного Сергия», полотно «Преподобный Сергий». Наконец, уже в 1926 году было создано плотно «Христос, благословляющий отрока Варфоломея», венчающее собой весь цикл.
Картина Нестерова М. В. "Видение отроку Варфоломею". Фото: Государственная Третьяковская галереяТолько одна картина – центральное полотно «Прощание Преподобного Сергия с князем Дмитрием Донским» – так и осталась ненаписанной.
Когда Нестеров узнал, что купец Павел Третьяков действительно подарил свою коллекцию картин городу Москве, то он сам принёс и подарил галерее несколько картин, включая и эскиз «Прощание Преподобного Сергия с князем Дмитрием Донским».
– Пусть лучше у вас повисит, – робко попросил он Третьякова. – Вместе с «Варфоломеем»...
– А когда же будет сама картина? – живо откликнулся коллекционер, увидев, как сквозь широкие мазки проступает настоящее эпическое полотно.
– Картины не будет, – ответил живописец. – Мне более не интересно возвращаться к этой теме.
* * *
Во всей Российской истории не найдётся столь же мифологизированного события, как Куликовская битва. Вот, к примеру, не так давно мы опубликовали первый очерк к годовщине Куликовской битвы и получили натуральный шквал взволнованных читательских откликов.
Одни доказывали нам, что никакой Куликовской битвы в действительности не было, ведь на «том самом» Куликовом поле археологи якобы не обнаружили никаких захоронений погибших воинов и оружия. Другие утверждали, что битва была, но совсем в другом месте, прямо у стен Москвы. Третьи говорили, что все летописи подделка, а князя Дмитрия Донского придумали в сталинское время.
Словом, сколько людей – столько и мнений.
Причём спорщиков ничуть не смущает, что «место нахождения» Куликова поля было установлено лишь в середине позапрошлого века усилиями археолога-любителя Степана Дмитриевича Нечаева, который по совместительству занимал пост обер-прокурора Священного Синода. «То самое» поле обнаружилось в собственном имении Нечаева в Тульской губернии. Учёные только хмыкнули: с XIV века русла Дона и Непрядвы уже несколько раз меняли свои очертания, поэтому найти место битвы уже довольно сложно. Но спорить с обер-прокурором желающих не нашлось. Да и зачем? Никто ведь не требует у учёных найти точное место битвы при Воже, в ходе которой войска князя Дмитрия Донского впервые разгромили татар. Никто не ищет места битвы на реке Битюг, когда славный русский князь Василий Васильевич наголову разбил армию хана Семид-Ахмета.
Да мало ли было в Средневековье этих битв?
Другое дело, что случай Куликовской битвы действительно стоит особняком во всей нашей истории.
Картина Нестерова М. В. "Юность Преподобного Сергия". Фото: Государственная Третьяковская галерея* * *
Русский историк Сергей Соловьёв писал, что сражение на Куликовом поле имело прежде всего цивилизационное измерение: «Такой битвы, как Куликовская, ещё не бывало прежде на Руси; от подобных битв давно уже отвыкла Европа. Побоища подобного рода происходили и в западной её половине в начале так называемых средних веков, во время великого переселения народов, во время страшных столкновений между европейскими и азиатскими ополчениями: таково было побоище Каталонское, где полководец римский спас Западную Европу от гуннов; таково было побоище Турское, где вождь франкский спас Западную Европу от аравитян...».
Все сравнения не случайны: подобно победе короля Карла Мартелла в битве при Пуатье, ставшей толчком к формированию французского рыцарства и самой Франции, победа над Мамаем стала фундаментом для возрождения самой русской государственности, казалось, навсегда уже растоптанной копытами монгольских коней.
За полтора века, прошедших после опустошительных набегов монголо-татарских завоевателей, русские княжества не исчезли, но превратились в «русский улус» Золотой Орды, а князья из рода Рюриковичей были инкорпорированы в ряды ордынской аристократии, став неотъемлемой̆ частью «вертикали власти». Кстати, впоследствии это сыграет на руку России: именно благодаря космополитичности правящего класса Орды многие знатные татарские мурзы перешли на службу к московскому царю, став основоположниками русских дворянских родов. Достаточно вспомнить такие фамилии, как Карамзины, Шереметьевы, Тургеневы, Юсуповы.
Но в те годы русским князьям нравилось ощущать себя частью непобедимой Орды, нравилось участвовать в интригах при дворе великого хана и торговаться за тарханные ярлыки на княжение, покупая себе должности, и они не видели в подобной торговое ничего предосудительного, ведь должности ханских наместников покупались и продавались во всех улусах необъятной монгольской империи – от Китая до самого Крыма. С точки зрения хана, это была самая простая и эффективная система управления разноязыкими провинциями: стравливая друг с другом местные кланы, хан не только получал максимум налогов, но и предотвращал появление заговоров и какой-либо национальной оппозиции. Например, в начале XIV века ярлык великого князя Владимирского (именно во Владимире располагалась столица «русского улуса») несколько раз переходил из рук в руки от тверских к московским князьям и обратно. Собственно, противостояние между Москвой и Тверью – двумя самыми сильными правящими домами Рюриковичей – и было основным политическим нервом жизни «русского улуса», и лишь иногда в распри между москвичами и тверичами удавалось вклиниться суздальским или новгородским князьям.
Картина Нестерова М. В. "Труды Преподобного Сергия.Триптих". Фото: Государственная Третьяковская галерея* * *
Но все правила игры смешала прокатившаяся в середине века по странам Азии и Европы пандемия «чёрной чумы». Из-за мора в Москве пресеклась старшая ветвь наследников Ивана Калиты: с интервалом в полтора месяца скончались сам великий князь Московский Семён Иванович Гордый и два его сына – первые претенденты на престол. Следом, уже во вторую волну пандемии, погибла и вся семья среднего сына Калиты – князя Ивана Ивановича «Красного». В живых каким-то чудом остался только его малолетний сын – будущий князь Дмитрий Донской. Он рос круглым сиротой: за несколько «чумных лет» от всей большой семьи княжеского дома Калиты в живых остались лишь двое мальчишек – сам великий князь Дмитрий Иванович и его младший двоюродный брат Владимир Андреевич, будущий князь Серпуховский.
Разумеется, всеми делами в государстве управлял не князь-подросток, но его опекун и духовный отец – святитель Алексий, митрополит Киевский и всея Руси. В военных делах митрополит опирался на московского воеводу Василия Вельяминова.
Впрочем, и сам митрополит Алексий был выходцем из обычной семьи служивых людей. В миру его звали Елевферий Феодорович Бяконт, и он был сыном прославленного московского воеводы Феодора Бяконта, чьё надгробие и сегодня можно увидеть в древнем некрополе Донского монастыря. Братья Алексия служили воеводами в Костроме и по «другим землям», а сам Алексий стал первым русским священником, утверждённым Константинополем в сане русского митрополита после смерти грека Феогноста. Искусный дипломат, он знал и реалии ханского двора, и в Сарае-бату бывал не раз. В августе 1357-го его призвала ко двору сама ханша Тайдула, мать правящего хана Джанибека, которую святитель Алексий исцелил от глазной болезни. В благодарность Тайдула выдала святителю ярлык, освобождавший его от всех даней и налогов, введённых против церкви её покойным мужем ханом Узбеком, насаждавшим в Орде ислам.
И Алексий прекрасно видел, какие неисчислимые бедствия приносит родной земле алчность ордынских ханов и князей-временщиков.
Автор Новгородской летописи свидетельствует, что пандемия «чёрного мора» скоро вызвала голод во многих русских княжествах: «Мор бысть силен на людях... на Костроме и Ярославле и в Галиче и на Плесе в Суздальской земле..., а всякое жито под снег полегло, некому жати, люди померли...».
Однако бедствия на этом не закончились. Летом 1364 года после суровой, снежной и продолжительной зимы началась необычайная жара, засуха и духота: «В солнце черно аки гвозди, и мгла великая стояла около двух месяцев... Леса и болота и земля горяше и реки пересохша, иные же места водные до конца иссохша и бысть и страх и ужас».
Но ордынские баскаки и князья-временщики ничего не хотели слышать о снижении налогов. Разговор был коротким: нет хлеба – продавай детей в рабство. И крестьяне были вынуждены отдавать детей под угрозой полного истребления деревень. Надменным свидетелем этой русской трагедии стал сам поэт Франческо Петрарка, который в письме к своему другу генуэзскому епископу Гвидо Сетте писал о заполонивших улицы Венеции славянских рабах, которых привозили из Крымского ханства работорговцы-генуэзцы:
«Оттуда, откуда прежде обычным делом было прибытие ежегодно в этот город (Венецию) на судах огромного урожая хлеба, теперь точно так же прибывают суда, отягчённые грузом, который побуждаемые нуждой продают родственники. И вот уже непривычного вида и неисчислимое скопище немощных людей обоего пола этот прекрасный город скифским обличием и безобразным сбродом – как чистейший источник мутным потоком – поражает...».
Но если Петрарка замечал только безобразных пришельцев, то для святителя Алексия работорговля была самым позорным пятном.
Алексий увидел, как начавшаяся в Орде после смерти хана Джанибека смута – «великая замятня» – между наследниками ханского престола даёт русским землям редкий шанс объединить разрозненные княжеские дома и построить свою страну.
* * *
Интересно, что на первых порах союзником митрополита Алексия был и крымский военачальник Мамай – один из самых влиятельных и богатых вельмож Орды, зять хана Бердибека, которого он сам же и посадил на престол в Сарае. Мамай и сам стал бы ханом, но, не будучи чингисидом – прямым потомком Чингисхана по рождению, – он не имел права претендовать на ханский престол и поэтому был вынужден править через подставных лиц, занимая пост «бекляри-бека», то есть главы ханской администрации.
Причём Мамай был не просто союзником русского митрополита. Так, в 1360 году, после возвращения святителя из Орды, Мамай способствовал освобождению владыки Алексия, взятого литовцами в плен в Киеве. За это митрополит через три года отблагодарил Мамая, отправив к нему (вернее, к его ставленнику хану Абдаллаху) посольство за ярлыком для 13-летнего князя Дмитрия Ивановича, отказавшись таким образом платить дань хану Мюриду в Сарае. Возможно, именно это и способствовало тому, что хан Мюрид вскоре был убит в ходе очередного дворцового переворота.
Но всё изменилось в 1374 году, когда очередной претендент на ханский престол выгнал из столицы «серого кардинала» Орды. Мамай был вынужден бежать в родной Крым, где начал строить планы реванша. Требовались деньги на покупку войск, и беглый «бекляри-бек» потребовал у Дмитрия Иоанновича заплатить дань на несколько лет вперёд.
И неожиданно получил отказ.
* * *
В ответ Мамай отправил в Нижний Новгород карательный отряд: нижегородский князь Дмитрий Константинович был тестем молодого московского князя, который, как полагал Мамай, и настроил неопытного Дмитрия Иоанновича против давнего покровителя. Да и сам Нижний был в более близкой доступности, чем Москва. Но дружинники Дмитрия Константиновича перебили татар, а командир отряда Сары-Ака был взят в плен.
Победа воодушевила Алексия, и на состоявшемся в ноябре того же 1374 года княжеском съезде в Переяславле русские князья договорились о совместной борьбе с татарами под предводительством московского князя. Впервые за всю историю ига русские князья сами себе выдали ярлык на княжение.
В ответ Мамай поступил в типично ордынском духе: он передал ярлык на Владимир тверскому князю Михаилу – дескать, сам разбирайся с сепаратистом. Но стоило ему заявить свои права, как Тверь была осаждена огромным войском русских князей.
Летописец отмечал, что в походе участвовало около 20 отрядов князей (суздальских, ярославских, ростовских и других): «И все князи Русские, каждый со своими ратями и служаще князю великому». Тверской князь, надеясь на помощь Литвы, призывал упорно отстаивать город-крепость, но в итоге под давлением горожан, не желавших братоубийственной войны, Михаилу Александровичу пришлось заключить мир и признать себя «младшим братом» Дмитрия Московского.
Таким образом, в русском улусе не осталось более лояльных к Орде князей. И Мамай осознал, что патриарх Алексий и Дмитрий Иоаннович не просто взбунтовались против слишком большой дани – нет, они сломали сам механизм власти Орды, позволявшей ханам легко перемалывать покорённые народы. Взамен они создали нечто иное – прекрасный образ православной Русской державы, способной стать родным домом для всех народов. Поэтому, с точки зрения Мамая, да и любого другого ордынского вельможи, русские князья подлежали поголовному истреблению – как носители самой опасной идеи.
И вовсе не за данью пошёл Мамай на Русь. На кону стоял вопрос жизни и смерти русских княжеств.
* * *
Момент для нападения, как казалось Мамаю, был самым благоприятным. В 1378 году скончался митрополит Алексий. Присланного из Константинополя на его место митрополита Киприана – выходца из Болгарии – Дмитрий Иванович не принял. По приказу князя дружинники перекрыли все дороги, чтобы не пускать митрополита в столицу. Однако Киприан и его свита окольными путями сумели добраться до Москвы, где митрополит был немедленно схвачен и брошен в темницу.
О своих злоключениях митрополит Киприан сам написал в письме своим московским друзьям – преподобному Сергию Радонежскому и его племяннику Феодору Симоновскому.
«Не утаилось от вас и от всего рода христианского, как обошлись со мной, – как не обходились ни с одним святителем с тех пор, как Русская земля стала. Я, Божиим изволением и избранием великого и святого собора и поставлением вселенского патриарха, поставлен митрополитом на всю Русскую землю... И ныне поехал было со всем чистосердечием и доброжелательством к князю великому (Дмитрию Ивановичу – авт.). и он послов ваших разослал, чтобы меня не пропустить, и ещё заставил заставы, отряды собрав и воевод перед ними поставив; и какое зло мне сделать, а сверх того и смерти предать нас без милости, – тех научил и приказал. Я же, о его бесчестии и душе больше тревожась, иным путем прошёл, на своё чистосердечие надеясь и на свою любовь, какую питал к князю великому, и к его княгине, и к его детям. Он же приставил ко мне мучителя, проклятого Никифора. И осталось ли такое зло, какого тот не причинил мне! Хулы и надругательства, насмешки, грабёж, голод! Меня ночью заточил нагого и голодного. И после той ночи холодной и ныне страдаю. Слуг же моих – сверх многого и злого, что им причинили, отпуская их на клячах разбитых без сёдел, в одежде из лыка, – из города вывели ограбленных и до сорочки, и до штанов, и до подштанников; и сапог, и шапок не оставили на них!»
Заключается это послание анафемой великому князю: «Но раз меня и моё святительство подвергли такому бесчестию, – силою благодати, данной мне от Пресвятой и Живоначальной Троицы, по правилам святых отцов и божественных апостолов, те, кто причастен моему задержанию, заточению, бесчестию и поруганию, и те, кто на то совет давали, да будут отлучены и не благословлены мною, Киприаном, митрополитом всея Руси, и прокляты, по правилам святых отцов!».
Другими словами, как считает большинство историков, князь Дмитрий Иоаннович был тогда отлучён от церкви и проклят. Но, судя по дальнейшим событиям, это проклятие так и осталось частным мнением Киприана, то есть его письмо в храмах публично не читалось, и имя князя не подвергалось никаким бесчестиям. То ли преподобный Сергий со своим племянником поостерёгся ссориться с князем, то ли они понимали, что смута в церкви может разрушить тот хрупкий фундамент русской державы, что заложил митрополит Алексий.
Сам же Дмитрий Иоаннович в то время попытался решить вопрос с митрополитом в свою пользу, отправив в Константинополь богатое посольство во главе с архимандритом Чудова монастыря Михаилом, который и должен был стать новым митрополитом – разумеется, за хорошую взятку. В церковную историю этот человек вошел как Митяй, что весьма красноречиво свидетельствовало о подлинном отношении русского духовенства к княжескому избраннику. Никоновская летопись пишет о Митяе крайне отрицательно: «И епископи все, и архимандриты, и игумены, и священницы, и иноцы, и все бояре, и людие не хотяху Митяя видети в митрополитех; но един князь великий хотяше».
Михаилу-Митяю так и не удалось занять митрополичью кафедру. По дороге в Константинополь он неожиданно скончался – скорее всего, от отравления. Тогда свита Михаила-Митяя решила избрать другого кандидата из сопровождавших его клириков – дескать, зря что ли такой путь проделали?! И новым митрополитом был назначен архимандрит Пимен, игумен Горицкого монастыря в Переславле-Залесском (Киприан же был переназначен в митрополита Литвы и Малороссии).
Но Дмитрий Иоаннович не принял Пимена, отправив его в тюрьму. Видимо, князь подозревал, что за отравлением Митяя стоит как раз архимандрит Пимен со своей камарильей.
Именно в этот момент Мамай и организовал карательный поход на Москву, решив, что от «проклятого» Дмитрия Иоанновича отвернутся все русские князья.
* * *
В «Сказании о Мамаевом побоище» красочно описано, как накануне Куликовской битвы князь Дмитрий Донской – из-за отсутствия в Москве митрополита – отправился за благословением в Троице-Сергиеву лавру к самому «игумену земли русской» преподобному Сергию Радонежскому. И получил от преподобного персональный наказ:
– Пойди, господин, на поганых половцев, призывая Бога, и Господь Бог будет тебе помощником и заступником!
Картина Нестерова М. В. "Преподобный Сергий Радонежский". Фото: Русский музейИменно этот момент и написал Михаил Нестеров: князь Дмитрий Донской в дорогом парчовом плаще благоговейно встал на колени перед преподобным старцем в ветхой одежде простого монаха, сзади застыли князья и строй воинов в красных кафтанах.
Но почему же Нестеров не стал заканчивать своей картины?
Возможно, Нестеров просто понял, что он не может писать неправды, ведь в действительности преподобный Сергий Радонежский не благословлял князя на битву с Мамаем. И дело тут не столько в «анафеме», сколько в том, что летом 1380 года преподобного просто не было в Троицкой обители.
Накануне в монастыре вспыхнул конфликт по поводу старшинства между самим Сергием и его старшим братом Стефаном, который в прежние годы занимал весьма высокие посты в церковной иерархии – в частности, он был духовником великого князя Симеона Гордого. И вот, не желая смущать умы и сердца монастырской братии, преподобный Сергий оставил Троицкую обитель и пошёл строить монастырь в лесную глушь – на реку Киржач, что находится в сотне верст от Владимира (ныне здесь Благовещенский Киржачский монастырь). В то время это было самое обычное дело: если какому-нибудь иноку не нравился отец-настоятель монастыря или принятые в обители правила общежития, то монах – с благословения духовника, но чаще и без него – брал с собой топор и шёл строить новый скит. Тот же Сергий Радонежский со своими учениками основал таким образом до сорока монастырей; из них, в свою очередь, вышли основатели ещё примерно пятидесяти монастырей.
Но кто же тогда благословил идущие на верную смерть русские полки?
Можно предположить, что это был преподобный Феодор Симоновский – сын старшего брата преподобного Сергия Стефана и будущий архиепископ Ростовский. В ту пору 40-летний Феодор сам стал основателем двух монастырей: сначала он заложил монастырь в честь Рождества Божией Матери в селе Симонове под Москвой, затем построил новый монастырь в пяти верстах от прежнего – обитель Успения Божьей Матери в Новом Симонове.
Интересно, что оба монастыря находятся как раз по дороге на Коломну, где был назначен сбор русских ратей. Если бы московские полки пошли в Троицкую обитель, им бы пришлось делать приличный крюк, увеличив свой маршрут более чем в полтора раза. А сборы на войну требовали большой спешки – князь Дмитрий Иоаннович намеревался захватить Мамая врасплох.
Ещё одно подтверждение этой гипотезы состоит в том, что все павшие герои битвы на Куликовом поле были похоронены как раз на территории Симонова монастыря. В Симонове нашли свой последний приют и легендарные воины-иноки Пересвет и Ослябя – их могилу и сегодня можно увидеть в храме Рождества Богородицы в Старом Симонове. Согласитесь, если бы Пересвет и Ослябя были иноками Троицкой обители, то это было бы очень странно, что их похоронили в «чужом» монастыре.
Впрочем, возможно, что преподобный Феодор просто передал великому князю письмо от своего знаменитого дяди. Так, в летописях встречается упоминание, что за два дня до сражения Дмитрию Иоанновичу вручили «грамоту от преподобнаго игумена Сергиа и от святаго старца благословение; в неиже написано благословение таково, веля ему битися с тотары: „Чтобы еси, господине, таки пошел, а поможеть ти Богъ и святаа Богородицаˮ».
* * *
Почитание же преподобного Сергия Радонежского как единственного вдохновителя борьбы русских князей с татарским игом началось во времена правления внука Дмитрия Донского Василия II Тёмного, который в междоусобных войнах опирался на игумена Свято-Троицкого монастыря Зиновия, сделавшего всё для канонизации основателя обители. Именно при Василии Тёмном и Зиновии появились различные редакции «Жития» преподобного Сергия, а также «Сказание о Мамаевом побоище».
Но, казалось бы, какая нам разница, кто именно благословил полки Дмитрия Донского на битву – сам ли преподобный Сергий или его племянник преподобный Феодор?
Наверное, для миллионов людей действительно не было и нет никакой разницы. Но художник Михаил Нестеров вспомнил, как священник и богослов Павел Флоренский был очень недоволен фресками Владимирского собора, особенно его – «нестеровскими» – образами святых Варвары и князя Глеба, в которых, как признавался сам художник, «было много своего».
Картина Нестерова М. В. "Христос, благословляющий отрока Варфоломея". Фото: Церковно-археологический кабинет Духовной академии, Сергиев ПосадВот это «своё» сильно смущало многих церковных людей. И Павел Флоренский раздражённо писал: «Соборный разум Церкви не может не спросить Врубеля, Васнецова, Нестерова и других новых иконописцев, сознают ли они, что изображают не что-то вообразившееся и сочинённое ими, а некоторую в самом деле существующую реальность, и что об этой реальности они сказали или правду, и тогда дали ряд первоявленных икон, – или неправду…».
То, что делали Васнецов, Нестеров, Врубель в храмах, как считал Флоренский, находилось совсем за гранью церковного искусства. По его мнению, это есть «лжесвидетельство», то есть не несёт истинного свидетельства о сакральном. Допускать же малейшей неправды он никак не хотел и не мог. Поэтому эскиз так и остался эскизом.
