Кто-то ждал биографическую ленту, рассказывающую о жизни писателя, которого напечатали на родине только после его смерти. Другие – сатиру, щедро пересыпанную узнаваемыми цитатами из довлатовских рассказов и заметок. Некоторые, увидев трейлер, заподозрили, что Алексей Герман-младший попытается дать панораму эпохи. И только уже в кинозале минуте на двадцатой можно было понять, что режиссёр опять снял фильм-метафору.
Сербский актер Милан Марич и режиссер Алексей Герман-младший. Фото: Екатерина Чеснокова, РИА НовостиКапля свинца
Ещё три года назад в своей предыдущей работе «Под электрическими облаками» Герман-младший показал, насколько виртуозно он может обращаться с пейзажами Петербурга. Казалось бы, они привычны далеко не только местным жителям, но и вообще зрителям российского кино, но режиссёр топит город в тумане, размывает фонари и задние планы и превращает его в место незнакомое и чужое даже для тех, кто ходит по этим улицам и скверам каждый день.
Если сентябрьскую Москву прохановского «Господина Гексагена» подкрасили желтизной «словно где-то уронили невидимую капельку йода», то Герман капнул в воздух ленинградского ноября 1971 года каплю свинца, и, похоже, не одну. Шесть дней подготовки к годовщине Октября неотличимы один от другого, и седьмой, «праздничный», – такой же, как и все эти дни. Первый слой – подумать, что это иллюстрация слова «застой», с которого едва ли не начинается фильм: «Шестидесятые с их относительной свободой закончились». Сансара вертится, кто-то просто кружится, как на колесе обозрения, другие пытаются совершать резкие движения: режут руки, фарцуют джинсами или пишут картины, не совместимые с официальным образом искусства. Но и они оказываются лишь лабораторными мышами: только сильнее раскручивают карусель, с которой им не сойти.
Сергей ДовлатовТворческое сообщество, частью которого является Довлатов, сыгранный Миланом Маричем, в этом городе выглядит как экзотические рыбы в мутном заброшенном аквариуме, стоящем на тумбочке коммунальной квартиры. Даже их яркость приглушена – а ведь среди них есть как минимум Бродский, уже тогда признаваемый в своей среде гением. Приглушена она этой герметичностью аквариума и довлеющим, тягостным отсутствием перспектив. «Меня и моих друзей-писателей не печатают ни в одном издательстве», – говорит главный герой. Советской прессе нужен «оптимизм», стихи о буднях буровой и заметки о поэтах-метростроевцах. Но строки, которые Довлатов выжимает из себя ко дню нефтяника, отравлены окружающими свинцовыми мерзостями, слишком токсичны. «Та ли эта вышка?» – спрашивает он. Всё перевёрнуто с ног на голову. Без особой надежды на что-то толковое, герой по редакционному заданию спускается под землю – и обнаруживает, что угрюмый немногословный метростроевец неожиданно оказывается случайно просмотренным цензурой хорошим поэтом. Впрочем, редакторы быстро одумываются и перестают публиковать и его. Всё настолько мутно и муторно в этом мире, что, даже напиваясь, герои здесь не испытывают похмелья – им и так плохо каждое утро, какая уж тут тошнота.
Земную жизнь пройдя до половины
Так что же это за место, в которое Герман-младший превращает Ленинград? Экранный Довлатов вспоминает Солженицина, говоря, что для того «лагерь – это ад», для него самого же «ад – это мы». Но, присмотревшись, понимаешь, что – нет: здесь, скорее, Лимб, преддверье. Ад лезет наружу людьми в штатском и лоснящимися соблазнителями, на своих дорогих дачах зовущими героя в соавторстве написать «греческий эпос» в обмен на доступ в Союз писателей и возможность дальнейшей публикации или советующими «сжать зубы и соглашаться».
Абсурдная логика места, где заключены плавать в мутном киселе неприкаянные души, подчёркивается умело подобранными деталями. Вот по улице везут гигантскую гипсовую кисть руки, чтобы украсить демонстрацию, а вот в редакции газеты судостроительного завода в нескольких метрах от портового крана, скрежещущего за окном, стоит вровень с персонажами его макет. Вот пробегающий мимо Довлатова мальчик бормочет под нос «скелетики, скелетики». Единственным ярким пятном в этом сером мареве оказывается кровь: один из героев гибнет, когда его пытаются задержать люди из органов. Эта сцена поначалу кажется излишней, но должно же 7 ноября быть что-то красное. И смерть здесь – один из двух вариантов бегства, и вариант куда более доступный, чем эмиграция. Тем более что люди в штатском как раз-таки уже утащат непосредственно в местный «ад». Довлатов там, впрочем, уже бывал, причём в максимально неприглядной – с точки зрения тогдашних творческих людей, и особенно диссидентов – роли фактически «чорта». Однако когда ему снятся вместо буровых вышек, о которых надо писать стихотворение, вышки лагерные, мы видим, что и там всё очень похоже на окружающую его повседневность. Разве что речь людей, населяющих этот его сон, совсем уж далека от человеческой.
Кадр из фильма Алексея Германа-младшего «Довлатов»Разговоры в фильме, их плотность, закольцованность и удалённость от литературного языка заслуживают отдельного упоминания. Люди булькают, давятся казёнщиной и канцеляритом. В человеческую речь то, что готов сказать центральным персонажам этот мир, превращается, только когда дело доходит до конкретных предложений. Вершина этого – брошенная одним из редакторов, призывающим писать оптимистичнее и проще, фраза: «Сами же не хотите спастись». Не сломался бы Довлатов (по крайней мере тот, которого мы видим в фильме), если бы этот пафос не был сбит ворвавшейся секундой позже в кабинет сотрудницей с вопросом: «Почему мы отдаём неопубликованные рукописи школьникам на макулатуру?».
Необязательность героя
С «Довлатовым» Алексей Герман-младший проворачивает интересную штуку. Он берёт популярный бренд (неприятно, но именно им сейчас является фигура писателя) и раскручивает вокруг него историю, в которой на самом деле нет центральной фигуры. Редакторы регулярно и навязчиво попрекают Довлатова отсутствием в его произведениях Героя, а он отвечает что-то вроде того, что его персонаж стоит немного в стороне, чуть удивлённо глядя на происходящее. Именно этот приём использует режиссёр: показывает зрителям человека, про которого он сказал, что это – Сергей Довлатов, писатель. За весь фильм мы лишь раз видим центрального персонажа за печатной машинкой: по абсурдным законам мира, где он оказался, работа писателя – добивать публикации, а не создавать новое. Нет в кадре ни картин художников, готовых быть «лучше, чем Поллок», ни чьих-то ещё текстов. Едва ли не единственное исключение – Бродский, выступающий в роли здешнего Вергилия. Его стихи пробиваются сквозь разговоры, звучат тут и там, но и их мерный тон лишь подчёркивает окружающую безнадежность.
Сергей ДовлатовМилан Марич хорош и убедителен в роли Довлатова, но даже выбор незнакомого публике актёра кажется ещё одним авторским инструментом, использованным для того, чтобы показать, что героем фильма мог бы стать любой. Мне повезло посмотреть фильм в небольшом зале, и, как кажется, благодаря этому зрители в нём, так же как и я, смогли почувствовать ещё большую сопричастность происходящему (отдельный поклон оператору, своими длинными планами скользящей камеры талантливо погружающему зрителей как бы внутрь картинки). Многие из нынешних представителей творческих профессий замечали, отзываясь о фильме, что в «тусовочных» эпизодах словно бы попадали в окружение давних знакомых. Поэтому так просто поставить себя на место экранного Довлатова, выйдя из кинотеатра в мартовский туман, так похожий на ноябрьский из фильма, к бледным фасадам сновидческого города, в эпоху, когда ещё печатают – но уже не читают.
Памятник писателю Сергею Довлатову на улице Рубинштейна в Санкт-ПетербургеФото: Алексей Даничев
Пожалуй, этой универсальности, возможности легко примерить образ на себя, фильм обязан тем, что он оказался куда более востребован, чем ожидалось. Сверхкороткий период проката, заявленный изначально, продлили почти в три раза. Но «Довлатов» – камерная история, которая хороша будет и при домашнем просмотре, благо сервис Netflix приобрёл права на его показы.
