О портрете Тимофея Саввича Морозова практически не пишут биографы Серова и не упоминают искусствоведы – обычная проходная работа, написанная на заказ, чего ещё рассказывать-то? Между тем, именно с этого портрета и началась долгая и непростая история взаимоотношений художника с купеческой семьёй Морозовых.
Примечательно, что сам Валентин Серов, снискавший себе славу первого портретиста России, вообще-то не очень любил рисовать людей.
Константин Коровин вспоминал, что молодой Серов больше всего на свете хотел написать эпическое полотно, которое должно было стать язвительной карикатурой на все православные суеверия:
«Юморист и насмешник, по характеру скептик, никогда никем и ничем не довольный, он долгое время собирался писать картину: привоз Иверской (иконы Божией Матери – Авт.) в публичный дом. Чем увлекла его такая тема, для меня было не совсем понятно...»
Так или иначе, но все свободное время писал эскизы к этой картине, которая так и не была написана. Когда ему было писать полотна, когда все время приходилось тратить на заказы, чтобы хоть как-то начать зарабатывать на жизнь.
– Опять надо писать противные морды, – говорил он, отправляясь на портретные сеансы.
Но современники в Серове души не чаяли, называя художника «Львом Толстым русской живописи» – за умение проникновенно и точно передать натуру, заглянув под маску, где некоторые искусно могли скрывать особенности своего характера, заглянуть в саму душу портретируемого и вынести её сущность на всеобщее обозрение.
– У меня проклятое зрение, я вижу всякую мелочь, каждую пору на теле, – говорил сам Серов. – У меня аппарат фотографический…
* * *
Первый портрет на заказ (если не считать, конечно, портретов членов семьи и друзей) был сделан под руководством учителя и приёмного отца художника Ильи Репина – это был портрет Софьи Михайловны Драгомировой, дочери Киевского генерал-губернатора Драгомирова.
Портрет Софьи Михайловны Драгомировой кисти В. Серова. Фото: Русский музей«Помню, что, приехав однажды на сеанс к Репину, я застала там неизвестного господина, с которым меня познакомил Репин, – вспоминала Софья Михайловна. – Побродив вокруг меня и посмотрев на меня исподлобья, он сказал что-то Репину. Последний обратился ко мне и попросил разрешения Серову тоже писать с меня портрет. Он работал над ним всё время, пока оставался в Петербурге. ... Валентин Александрович уехал в Москву, не докончив моего портрета, и передавая его мне, Репин сделал несколько мазков на костюме и аксессуарах, не трогая лица. Думаю, их легко узнать, но, насколько помню, им была дописана только рубаха».
Серовский портрет вместе с работой Репина долгое время находился в доме генерала Драгомирова, отца Софьи Михайловны, в Киеве. И гости генерал-губернатора всегда справлялись о репинском портрете. А потом спрашивали про второй портрет – а это чья работа?
– Да это так, один ученик Репина, – объяснял Драгомиров.
Но пройдёт несколько лет, и гости станут уже спрашивать про портрет Серова: скажите, правда, что у вас есть прекрасный портрет Серова с Софьи Михайловны?
* * *
Следом был написан портрет Антонио д’Андраде – португальского певца, выступавшего в Частной опере Саввы Мамонтова. Как заметил Серов, у д’Андраде была «чудесная физиономия», и он даже пропустил целую неделю занятий в Академии художеств, работая над портретом певца.
Портрет д’Андраде был первым произведением Серова, представленным на суд художественной Москвы – картина была выставлена на Пятой выставке Московского общества любителей художеств. Работу Серова даже заметили газеты – так, репортёр «Русского курьера» писал: «Из числа работ художников, мало знакомых московской публике, обращает на себя внимание портрет д’Андраде господина Серова».
В 1890 году Серов по заказу Мамонтова пишет и портрет тенора Анжело Мазини, чьё имя тогда не сходило с афиш Москвы и Петербурга. Кстати, это был первый портрет Серова, которым художник остался доволен. В письмах жене Серов писал: «Портрет идёт, если не вышел, недурён, т. е. похож и так вообще, немного сама живопись мне не особенно что-то, цвета не особенные. Всем нравится, начиная с самого Мазини, весьма милого в общежитии кавалера...»
Мазини сделал знаменитым и Серова. На конкурсе в Московском обществе любителей художеств портрет тенора получил первую премию. Критики на этот раз пели Серову дифирамбы: «Из портретов только три принадлежат кисти художников и один из них такого талантливого мастера, которому вовсе не следовало бы являться на маленькие конкурсы общества, предназначающиеся исключительно для поощрения молодых начинающих художников. Я говорю о г. Серове, могущем конкурировать с Репиным и Поленовым и, стало быть, вовсе не нуждающемся по своей силе в поощрении конкурсными премиями...»
* * *
На следующий год Серов выдаёт ещё один знаковый портрет – итальянского тенора Франческо Таманьо (и снова по заказу Мамонтова).
Портрет Франческо Таманьо кисти В. Серова. Фото: Государственная Третьяковская галереяСтоличные газеты восторженно писали: «Серов прислал на выставку чрезвычайно смелую вещь, возбуждающую самые оживлённые толки в среде нашего маленького артистического мирка. На полотне – не более как часовой или даже, может быть, получасовой широкий набросок портрета известного певца Таманьо. Внимательнее проложено только самое лицо, остальное только едва замазано краской; шея кажется неимоверно толстой, а фигуры не чувствуется даже совсем, – и вместе с тем сходство схвачено до крайности ловко, глаза и выражение лица дышат жизнью... Группа наших «модернистов» от портрета в восторге и готова провозгласить такое писание – за квинтэссенцию современного понимания искусства и художественного гения...»
Портрет прогремел и на XXVII выставке картин Товарищества передвижных выставок, после чего на художника и вышли представители богатейшей в России купеческой семьи Морозовых, которые передали заказ – нужно было написать посмертный портрет недавно скончавшегося главы семейства Тимофея Саввича Морозова.
* * *
Современному читателю имя Тимофея Саввича Морозова не говорит ровным счётом ничего – ну просто ещё один член купеческого клана Морозовых, и все.
Портрет Тимофея Морозова кисти В. Серова. Фото: Музей искусства авангардаНо в конце позапрошлого столетия это имя стало символом нового русского капитализма.
Основателем клана Морозовых считался его отец – Савва Васильевич Морозов, простой крепостной крестьянин деревни Зуево (сейчас это город Орехово-Зуево) Богородского уезда Московской губернии. Савва Васильевич занимался отхожим промыслом – он работал в Москве то извозчиком, то слесарем на ткацкой мануфактуре, то ткачом-кустарём, который сам ходил в город продавать свои домотканые ситцы. На заработанные деньги он в 1810 году открыл в своём родном селе собственную мануфактуру. По сути, это было семейное предприятие, на котором работали его родственники и соседи.
После Отечественной войны 1812 года мануфактура принесла Морозову огромные деньги – тогда все ткацкие фабрики были сожжены, а цена на сукно на парадные мундиры взлетела до небес.
Кстати, Богородский уезд тоже был оккупирован французскими войсками, но командующий III армейским корпусом маршал Мишель Ней строго-настрого запретил солдатам грабить местное население – Богородск, по мнению маршала, должен был стать плацдармом для наступления на Владимир, а поэтому в тылу он хотел оставить лояльное население. Кроме того, основу Богородского уезда составляли староверы, которые весьма равнодушно отнеслись к нашествию Наполеона, считая французов «освободителями». Крестьянам потребовалось на своей шкуре испытать все «прелести» французского колониального ига, чтобы начать формировать отряд народного ополчения для борьбы с захватчиками.
Так или иначе, но мануфактура Морозова стала одним из немногих предприятий, уцелевших в ходе войны. И к 1821 году разбогатевший Савва Васильевич сумел даже выкупиться из крепостной зависимости, заплатив за свою семью колоссальную по тем временам сумму – 17 тысяч рублей ассигнациями. Примерно столько же стоило и все барское поместье его недавнего хозяина – статского советника Николая Гавриловича Рюмина. Кроме того, примерно за такую же сумму Морозов выкупил у Рюмина на волю и часть своей деревни Зуево, а также участок земли, на котором он построил и открыл ещё одну – Никольскую мануфактуру.
Никольская мануфактура Морозова. Фото: из архива М. В. Золотарёва / WikipediaК 1850 году Морозов стал одним из богатейших фабрикантов в России. Нажитым добром он распорядился с умом, заранее распределив мануфактуры и доли в имуществе каждому из сыновей – впоследствии род Морозовых разделился на четыре клана, названных по именам сыновей Саввы Морозова: Елисеичи, Захаровичи, Тимофеевичи и Абрамовичи.
Но вот старшинство в роду он отдал самому младшему из сыновей – Тимофею, который стал наследником и единственным владельцем головного предприятия «Товарищество Никольской мануфактуры “Саввы Морозова сын и Ко”». Сам Савва Васильевич объяснил свой поступок тем, что Тимофей был единственным из сыновей, кто родился уже свободным человеком, что для сословного русского общества было обстоятельством, имеющим огромное значение.
Но, думается, для такого решения была и более прозаическая причина – дело в том, что Тимофей Саввич был женат на Марии Федоровне Симоновой – дочери богатейших фабрикантов и хозяев трёх текстильных фабрик в Московской губернии.
* * *
Мария Федоровна была старшей среди троих дочерей и с детства отличалась сильным характером. Получила прекрасное домашнее образование: знала немецкий и французский языки, разбиралась в математике. После ранней смерти отца воспитывать осиротевших детей помогал двоюродный брат матери – именитый фабрикант, банкир и меценат Козьма Солдатенков, который сам наследников не имел. Он же занялся поисками достойной партии для шестнадцатилетней племянницы и поставил условие Морозову – он отдаст племяннице все капиталы, но наследником общего состояния должен стать именно её супруг Тимофей Саввич.
Собственно, именно Мария Федоровна и стала главной управляющей Морозовской текстильной империи, собрав в своих руках все нити управления бизнесом.
При этом головное предприятие – Никольская мануфактура – походила на образцовое хозяйство. Для рабочих были построены каменные бесплатные казармы, баня, пекарня, мельница, продуктовые лавки, а также больница с аптекой. При больнице имелись бесплатные ясли и детский сад, где содержались дети фабричных рабочих. Молоко в больницу и детский садик доставлялось со своей фермы.
Но вдруг в январе 1885 года на Никольской мануфактуре произошла крупная забастовка, продлившаяся две недели, которая позже вошла во все советские учебники истории как «Морозовская стачка».
Для Морозова это стало громом среди ясного неба – это же была его родная деревня, и на этой фабрике трудились его земляки, для которых Морозовы, как полагал сам Тимофей Саввич, делали буквально все.
Но, как оказалось, управляющие, нанятые Марией Федоровной, ввели на фабрике настоящую потогонную систему труда.
«Никольская мануфактура своими высокими штрафами приобрела особенную известность, – писал в те годы «Московский листок». – Табель взысканий с рабочих за неисправную работу и нарушение порядков на фабрике… включал 735 пунктов, по которым рабочие подвергались штрафу! Штрафы взимались не только за опоздание и брак в работе, но и за приглашение гостей в казарму без разрешения начальства и за неснятие шапки перед хозяевами».
Рабочий «за отлучку без надобности от машин» мог схлопотать штраф от 5 до 50 копеек. Размер штрафа «за стирку или сушку белья в казармах или кухне в неуказанное время» варьировался от 25 копеек до рубля.
Расследование, проведённое царскими властями после стачки, показало: в конце 1884 года «взыскания с морозовских рабочих колебались в диапазоне от 5 до 40% от общего заработка». Это были чувствительные для трудящихся потери.
Тяжёлыми оставались и бытовые условия. После смены большинство рабочих шли отдыхать в фабричные казармы. Семейные жили в каморках, отделённых друг от друга не доходившими до потолка перегородками, в каждой каморке – по две-три семьи. Холостякам предназначались нары, где спали поочерёдно. Работа в разные смены и теснота приводили к ссорам. Беспросветная жизнь «по единому стандарту» вела к пьянству, которое глубоко укоренилось среди фабрично-заводского населения.
* * *
В 1870-е морозовские предприятия процветали. Но в 1881 году по мировой экономике больно ударил финансовый кризис, затянувшийся на несколько лет. И, как часто бывает в подобных ситуациях, «оптимизацию расходов» управляющие на фабриках начали с сокращения зарплат рабочих. Одновременно росли нормы выработки, уменьшались расценки за произведённый товар. А когда 1 октября 1884 года на Никольской мануфактуре объявили уже шестое сокращение расценок, ситуация накалилась до предела.
А тут ещё и праздник Иоанна Крестителя 7 января 1885 года объявили рабочим днём.
Стачка началась рано утром. В изложении владимирского прокурора произошло следующее: «Ровно в 6 часов по всему корпусу раздались крики: “Сегодня праздник, кончайте работу, гасите свет, бабы, выходите вон”. Вслед за тем началось завёртывание газовых рожков, и все рабочие этого корпуса с шумом и гамом, криками “ура” стали одеваться и выбегать на улицу. Поставленная здесь охрана уже не могла сдержать насилия толпы в несколько сот человек, направившейся в соседний прядильный корпус. К появлению ткачей прядильщики, видимо, были подготовлены, и когда те ворвались к ним, то по всему прядильному корпусу также раздались крики: “Кончать работу и гасить газ”. Вскоре все прядильщики, соединившись с ткачами, вышли на улицу, напали здесь на чернорабочих, избили их и погнали за реку. Затем толпа эта обошла все фабричные корпуса и всюду принуждала прекратить работу».
Взбунтовавшийся народ вырвался во двор и дал волю долго копившейся злобе. Рабочие разгромили и разграбили фабричную продуктовую лавку и пекарню, ворвались в квартиры ненавидимых ткацких мастеров.
О начале стачки написали и «Московские ведомости»: «Сообщают, что на громадной фабрике Саввы Морозова и сыновей, находящейся в Покровском уезде Владимирской губернии, в местечке Никольском, при селе Орехове, на границе Московской губернии, в настоящее время идут волнения и беспорядки между рабочими. Причина беспорядков среди рабочих есть уменьшение заработков».
В Никольское прибыли прокурор Московской судебной палаты Николай Муравьёв, владимирский губернатор Иосиф Судиенко и два батальона 12-го Великолукского полка. На улицах появился военный патруль.
К губернатору Судиенко привели под конвоем 100 рабочих, которые объяснили, что из-за новых штрафов они «не в состоянии ни платить повинностей, ни прокормить свои семьи». Рабочие требовали отменить неправильно назначенные штрафы и восстановить прежние расценки труда.
Вскоре в Никольское приехал и сам Тимофей Морозов, который очевидно не имел ни малейшего понятия, что творится на его предприятиях, которым де-факто управляли люди Марии Федоровны. Более того, как объяснили управляющие, бунтовали вовсе не настоящие рабочие, а какие-то пришлые провокаторы, которых будто бы подослали его конкуренты. Поэтому Тимофей Саввич категорически не хотел идти ни на какие компромиссы, утверждая, что «всякое облегчение в настоящее время было бы уступкой грубому насилию и дурным примером, поощряющим к новым беспорядкам».
Но дело уже дошло до самого государя Александра III. В Никольском было объявлено военное положение. Войска вошли на фабрику, и арестовав всех забастовщиков, поставили их перед простым выбором: либо работа, либо тюрьма.
В то же время правительство пошло навстречу справедливым требованиям рабочих. Именно на «Морозовскую стачку» сослался государь, подписав закон «О воспрещении ночной работы несовершеннолетним и женщинам на фабриках, заводах и мануфактурах». Также был принят и закон, который регламентировал взаимоотношения фабрикантов и рабочих. Отныне штрафные деньги шли не в карман предпринимателя, а на нужды рабочих. Другой закон запретил расплачиваться с рабочими товарами через фабричные лавки, обиравшими рабочих до нитки. Наконец, был принят и закон о контрактной системе работы: условия найма должны были вноситься в расчётные книжки и являлись обязательными для рабочих и работодателей.
* * *
Для Тимофея Саввича стало откровением настоящее отношение к себе земляков.
- Кровосос! Мироед! – кричали ему в лицо озлобленные рабочие. – Чтоб тебе черти на том свете расплавленное золото в глотку лили!
От волнения у него случился сердечный приступ. Морозов упал без чувств и сильно разбил голову.
Проболев месяц, Тимофей Саввич, настроение которого очень переменилось, решил избавиться от Никольской мануфактуры.
– Продать её, а деньги – в банк!
Но Мария Федоровна воспротивилась продаже активов, а просто удалила супруга от всех дел. Отныне Морозов проводил все свои дни на своей любимой даче в Мисхоре в Крыму.
Там он и скончался 10 октября 1889 году. Как писали газеты, смерть застигла миллионера «на коленях во время молитвы», что было расценено как знак его благочестия.
И вот уже после смерти супруга Мария Федоровна и решила заказать для семейного особняка большой портрет Тимофея Саввича, который после себя оставил всего лишь несколько фотографий.
Обратиться же к Серову ей посоветовал племянник Тимофея Саввича – Михаил Абрамович Морозов, представитель клана «Абрамовичей». Михаил Абрамович увлекался коллекционированием живописи, собирая полотна Гогена, Ренуара, Дега, Ван-Гога и даже писал критические заметки о новостях искусства под псевдонимом М.Ю. в московской газете «Новости дня». Кому, как не Михаилу Абрамовичу знать лучших портретистов России?
Серов довольно быстро справился с заказом, написав портрет в стиле любимого Диего Веласкеса – величайшего портретиста всех времён и народов.
Именно Веласкес первым стал писать поясные портреты, показывая руки людей, которые наиболее полно раскрывали характер человека. Посмотрите на руки Морозова – на эти безвольно сжатые холёные кулачки, которые совершенно не вяжутся с его суровым лицом, посмотрите на пальцы правой руки, привыкшие считать ассигнации, и многие вещи в биографии Тимофея Саввича станут вам гораздо понятнее.
* * *
Морозовым портрет понравился.
И через несколько лет уже сама Мария Федоровна Морозова заказала свой портрет.
Серов к тому времени уже был весьма известным портретистом – он писал портреты государя и членов императорской фамилии, не было и отбоя от состоятельных клиентов. Поэтому он и не думал заискивать перед «барыней Морозовой».
Что ж, портрет удался: перед нами «крепкая умная старуха», которая цепко и крепко держит в руках и двоих сыновей, и весь семейный бизнес. Хотя насчёт эффективности такого контроля можно было бы и поспорить – в конце концов, это именно её непутёвый сын и наследник Савва Тимофеевич вошёл в историю как главный финансовый донор российских большевиков.
Итак, Мария Федоровна сидит в кресле золочёного дерева с синей бархатной обивкой. Темная масса одежды придаёт её фигуре устрашающую монументальность, а выражение лица пугает и смешит одновременно. Сверкающий левый глаз и прищуренный правый создают удивительный эффект: посмотришь на левую половину – одно лицо, на правую – совсем другое. И снова всё внимание на портрете приковывают руки, в которых барыня держит очки – как будто бы сейчас счета проверяла. Но, кажется, что это вовсе не очки, а вага – рамка для управления марионеток, к которой прикреплены верхние концы нитей, отходящих от рук и ног кукол. И когда видишь всё: и лицо, и глаза, и руки, в который раз удивляешься, как Серову удалось, будучи объективным в своей оценке, передать своё не самое приязненное отношение к изображаемой.
Портрет Марии Федоровны Морозовой кисти В. Серова. Фото: Государственный Русский МузейЧто ж, нелюбовь к барыне Морозовой испытывали даже собственные дети. Савва Морозов так говорил о матери:
– Занимается благотворительностью, а никого не любит. Отец души в ней не чаял. Всё – «душечка», «душечка»! Умер он – она даже из приличия не поплакала!.. Никого, кроме рогожских попов*, не принимает. Родню – только по большим праздникам!
Мария Федоровна моментально почувствовала это отношение к себе со стороны художника, и Серов был отлучён от дома. Но портрет остался – Серов все-таки имя! Да и деньги заплачены немалые.
* * *
Но раз бырыне не нравится Серов, то он нравится нам!
И здесь на сцену вышла ещё одна женщина из семьи Морозовых, сыгравшая огромную роль в судьбе художника.
Продолжение следует.
* – Рогожские попы – это священники Покровского собора при Рогожском кладбище, где находился духовный центр старообрядческой архиепископии Московской и всея Руси.
