Вот представьте себе: приезжает из Европы такой новый русский художник-авангардист, обласканный всей тамошней либеральной печатью, и устраивает в Москве скандальную выставку картин о войне в Сирии. О том, как исламские террористы под Дейр-эз-Зором глумятся над телом погибшего российского летчика. Или как джихадисты сжигают в железных клетках пленных бойцов Вагнера, а степные шакалы рвут на части тело брошенного в пустыне под Пальмирой неизвестного бойца спецназа...
Примерно такое же впечатление производили на современников батальные картины Василия Верещагина, впервые выставленные в Петербурге в 1874 году – как раз после Туркестанского похода.
Говорят, император Александр II, лично посетивший открытие выставки в зале Императорской Академии художеств, долго стоял перед картиной «Забытый», нервно покусывая правый ус. Картина и впрямь была неприятной: голая кокандская степь с редкими саксаулами, на спине, широко раскинув руки, лежит погибший русский солдат, а кругом уже ненасытное вороньё, причём один ворон сел на грудь павшего героя, примеряясь к глазам. А на заднем фоне виден удаляющийся санитарный обоз, в обязанности которого входили и достойные похороны павших воинов.
Наконец, император повернулся к стоявшему в свите генералу фон Кауфману, герою Туркестанского похода:
– Разве в моей армии такие случаи бывали?
– Никак нет, Ваше Величество, не было и не могло быть! – ледяным голосом ответил генерал. – Всё это фантазии господина художника...
Стоявший рядом художник Василий Верещагин при этих словах побледнел, затем, вынув из кармана перочинный нож, решительно шагнул к картине.
– Ваше Величество, я фантазий не пишу! – размашисто крест-накрест он разрезал полотно.
Это было правдой: Верещагин был участником Туркестанского похода и за проявленный героизм получил из рук генерала фон Кауфмана офицерский Георгиевский крест IV степени – это была единственная награда, которой он по-настоящему гордился. Но и перечить своему командующему он не посмел.
В тот же день в состоянии нервного возбуждения Верещагин снял с выставки ещё две картины, вызвавшие гнев царя, – «У крепостной стены. Вошли!» и «Окружили, преследуют». Художник так же изрезал их ножом на куски и сжёг холст в печи.
– Я помню, как в то самое утро Верещагин пришёл ко мне и рассказывал, что он только что сделал, – вспоминал критик Владимир Стасов. – На нём лица не было, он был бледен и трясся. На мой вопрос, зачем он это совершил, он ответил, «что этим он дал плюху тем господам». Выговаривать, жалеть, доказывать – было бы просто уже смешно. Я был поражён. Эти три картины были одни из самых капитальных, из самых мною обожаемых...
Но слухи о скандальных картинах уже было не остановить. Газеты поливали имя Верещагина грязью, именуя художника не иначе, как предателем, воспевающим зверства туркестанских бандитов. Корреспондент «Московский ведомостей» писал: «Полотна Верещагина – это одна бравада врага, куча неправд, сырого мяса, животных...»
Самой же ненавидимой стала картина «Апофеоз войны», которая позже вошла во все школьные учебники истории и навеки обессмертила имя художника, ставшего своеобразным «художественным диссидентом» власти начала ХХ века.
В.В.Верещагин. Апофеоз Войны ("Туркестанская серия")* * *
Но Василию Васильевичу было не привыкать к ругани в свой адрес.
Первым, кого разочаровал будущий художник, был его собственный отец – Василий Верещагин, предводитель дворянства в городе Череповце, владевший десятком деревень с населением в 400 крепостных душ. Художник вспоминал: «Отец был не блестящ, с довольно мещанским умом и нравственностью... Мать, полутатарка, была в молодости красива и всегда очень неглупа, нервна...»
Разумеется, его с детства готовили к военной или дипломатической карьере. Жизнь была расписана на годы вперёд: в семилетнем возрасте его определили в Александровский кадетский корпус в Царском селе – для подготовки к поступлению в Петербургский морской кадетский корпус, который он окончил в 1859 году.
Жесткий характер Верещагина проявился уже во время учёбы в корпусе: он занимался как одержимый, стремясь быть первым по всем предметам, был настойчив, самолюбив, храбр, обо всём имел собственное мнение. Перспективы перед молодым человеком открывались блестящие.
Но тут вроде бы рассчитанная на десятилетия вперёд судьба дворянского отпрыска дала неожиданный сбой: оказалось, что будущий морской офицер совершенно не переносит морской качки.
А вот уроки рисования, которые входили в программу обучения кадетов, вдруг настолько увлекли Василия, что в старших классах он стал самовольно посещать Рисовальную школу Общества поощрения художников.
Оказавшись же «на свободе», он принял безумное, с точки зрения отца, решение бросить военную службу и поступать в Петербургскую Академию художеств. Отец, узнав о решении Василия, буквально проклял старшего сына, отказав ему и в денежном содержании, и в доле наследства. (В итоге все земли разделили трое братьев, которые также были определены в военно-учебные заведения. Младшие – Сергей и Александр – стали военными офицерами, а вот старший брат Николай, бросив по примеру Василия военную службу, стал видным предпринимателем и общественным деятелем Вологодской губернии.)
Но Василий Верещагин был слишком горд, чтобы из-за денежных подачек отца изменить своему призванию. Бывший блистательный гардемарин решил жить в бедности, но заниматься любимым делом, слоняясь по съёмным углам и подрабатывая за гроши уроками рисования, чтобы оплатить учебу в Академии (в конце концов руководство Академии, узнав о бедственном положении Верещагина, назначило ему стипендию). Бедность до конца дней будет преследовать Верещагина. Даже когда он станет прославленным художником, все вырученные от продажи полотен деньги будут уходить на оплату долгов, которые несостоявшийся флотский офицер умел делать с поистине гусарской лёгкостью.
В.В.Верещагин – ученик Академии художеств, 1860 * * *
Три года Верещагин провел в стенах Академии художеств, писал работы на классические темы из области древнегреческой и древнеримской истории. За полотно «Улисс убивает женихов Пенелопы» он в 1863 году получил Серебряную медаль Академии – это была прямая заявка на участие в конкурсе на Большую Золотую медаль Академии, которая давала право на длительное обучение за границей за счёт государства.
Но именно в 1863 году стены Императорской Академии художеств сотряс «Бунт четырнадцати», когда четырнадцать лучших выпускников под предводительством Ивана Крамского – все будущие «передвижники» – демонстративно отказались от участия в конкурсе на Большую Золотую медаль. Дело в том, что к 100-летнему юбилею Академии правила проведения конкурса были изменены. Отныне претендентам разрешалось лишь один раз участвовать в конкурсе, учащиеся по классу жанровой живописи должны были участвовать одновременно с учащимися по классу исторической живописи, причём «историкам» не было предоставлено право на свободный выбор сюжета картины. Студенты, решив, что новые правила ставят жанровых и исторических живописцев в неравное положение, взбунтовались и подали в Совет Академии письменное прошение с просьбой предоставить им свободу в творчестве. Однако когда все прошения студентов были оставлены без ответа, в день конкурса все претенденты на Золотую медаль демонстративно отказались от участия, после чего юбилейные торжества в Академии были фактически сорваны.
Верещагин не был в числе бунтарей, но он выразил сочувствие протестантам: получив Серебряную медаль, он порезал ножом картину с «Улиссом» и бросил учёбу, так и не получив диплома.
Вместо этого Верещагин уехал на Кавказ, жил в Тифлисе, затем самостоятельно отправился учиться в Париж, став подмастерьем известного в то время французского живописца Жана Леона Жерома. Через год Верещагин вернулся на родину, чтобы все-таки завершить своё обучение в Академии.
Наконец, получив диплом художника, в 1867 году Верещагин поступает на службу художником в штаб генерала Константина фон Кауфмана, перед которым император поставил невероятную задачу – усмирить Туркестан.
* * *
Покорение Самарканда и всего Бухарского эмирата занимает в российской истории совершенно незаслуженное место – вернее, никакого места, ибо после ухода России из Средней Азии российские историки предпочли сделать вид, будто бы Российской империи там никогда и не было. Между тем туркестанский поход генерала Константина Петровича фон Кауфмана – это такой пример русской воинской доблести, по сравнению с которым все персидские походы Наполеона кажутся детскими «войнушками». Всё-таки за спиной французского императора стояла армия, а вот за спиной Кауфмана – всего 3 500 человек. То есть 25 рот пехоты, 7 сотен казаков и 16 орудий.
И вот 1 мая 1868 года эта горстка храбрецов вышла в поход против Бухарской армии, насчитывавшей 50 тысяч человек. Причём генерал Кауфман по всем правилам военной дипломатии и офицерского кодекса чести сначала отправил эмиру письмо, в котором великодушно предложил сдаться.
Эмир лишь рассмеялся над дерзким неверным.
В ответ генерал Кауфман послал в бой полковника Штрандмана с 4 сотнями казаков и 4 орудиями. Атака была стремительной: казаки на полном скаку начали рубить шашками опешивших бухарцев, которые бросились бежать куда глаза глядят, теряя оружие и пушки. А следом по армии эмира ударила пехота: русские солдаты по грудь в воде форсировали реку Зарявшан и бросились в штыковую атаку.
Победа была ошеломляющей. Русская армия потеряла всего 40 человек убитыми и ранеными, бухарский эмир потерял всё.
Самарканд сдался генералу Кауфману без боя.
И это было вовсе не случайно. Приход русской армии приветствовали тысячи местных жителей: самаркандские евреи, персы, курды, киргизы – словом, все, кто не имел отношения к «титульной» узбекской национальности. Бухарский эмир ещё до прихода русских объявил газават – «священную войну» –всем чужакам, по сути начав в регионе этнические чистки. И, как писал дипломат и генерал Романовский, победы русской армии были вызваны тем, что местные бухарцы и кокандцы уже не скрывали ненависти друг к другу, все готовы были убивать соседей. Именно поэтому более половины населения Самарканда видели в русских солдатах не пришлых завоевателей, а своих спасителей от полоумного эмира.
Но взятие Самарканда было лишь половиной дела.
Как только генерал Кауфман уехал, под городом появились остатки армии эмира. И пять сотен солдат, укрывшись вместе с местными жителями под защитой старых крепостных стен, в течение 8 дней и ночей отражали атаки тысяч басмачей.
Василий Верещагин позже так вспоминал осаду Самарканда: «Предсказания относительно подхода неприятеля со стороны ханств сбылись на следующий же день: выйдя рано утром из моей каморки, я увидел всё наше крепостное начальство с биноклями и подзорными трубами в руках.
– Что такое?
– А вот посмотрите сюда!
И в бинокль, и без бинокля ясно было видно, что вся возвышенность Чопал-Ата, господствующая над городом, покрыта войсками, очевидно, довольно правильно вооружёнными, так как блестели ружья, составленные в козлы. По фронту ездили конные начальники, рассылались гонцы.
На другой день, только я сел пить чай, как раздался страшный бесконечный вой: ур! ур! – вместе с перестрелкой, всё более и более усиливавшейся. Я понял серьёзность дела – штурмуют крепость! – схватил револьвер и бегом, бегом по направлению выстрелов, к Бухарским воротам. Вижу, стоит у ворот казачий майор Серов и нервно крутит ус – обыкновенный жест этого бравого и бывалого казака в затруднительных случаях.
– Вот так штука, вот так штука! – твердит он.
– Что, разве плохо?
– Покамест ещё ничего, что дальше будет; у них, по моим сведениям, свыше 20 тысяч бойцов.
Я побежал дальше. Вот и Бухарские ворота. На площадке над ними солдатики, перебегая в дыму, живо перестреливаются с неприятелем; я вбежал туда и, видя малочисленность наших защитников, взял ружьё от первого убитого около меня солдата, наполнил карманы патронами от убитых же и 8 дней оборонял крепость вместе с военными товарищами, и это, кстати сказать, не по какому-либо особенному геройству, а просто потому, что гарнизон наш был уж очень малочислен, так что даже все выздоравливающие из госпиталя, ещё малосильные, были выведены на службу для увеличения числа штыков... (...)
В.В. Верещагин. Нападают врасплох ("Туркестанская серия"). 1871Выстрелы все шли из сакль, откуда ружья были через маленькие отверстия постоянно нацелены по известным пунктам цитадели, где показывались наши. Очень часто пули их метко ударялись в самые амбразуры, только что понаделанные нами в этом месте сапёрами. Раз, помню, ударило в песок амбразуры именно в тот момент, как я готовился спустить курок – всю голову мне так и засыпало песком и камешками. Я не утерпел, схватился за лицо руками.
– Снимайте его! – закричал Назаров снизу, думавший, что я ранен. Другой раз, нацеливаясь, я переговаривался с одним из соседей – слышу, удар во что-то мягкое, оглядываюсь – мой сосед роняет ружьё, пускает пузыри и потом кубарем летит со стены…»
В первый же день атакующие едва не прорвались за крепостные стены – сквозь старый пролом в стене, который еще не успели заделать мешками с песком.
Художник вспоминал, что этот момент послужил ему сюжетом для одной из картин:
– Пройдем на стену, встретим их там, – шепчу я Назарову, наскучив ожиданием.
– Тсс! – отвечает он. – Пусть войдут.
Вот крики над самыми нашими головами, смельчаки показываются на гребне – грянуло ура! с нашей стороны, и такая пальба открылась, что снова для штыков работы не осталось...»
На следующий день войска эмира подожгли ворота Самарканда и пошли в лобовой штурм, который был отражён с большим трудом.
«Атаковавшие зашли так далеко, что воткнули и даже привязали к саклям у стены близ ворот большое красное знамя с буквами, вероятно, именем Аллаха; снять его было трудно потому, что, занявши дома противоположной улицы, они продолжали бить по нашим, – вспоминал Верещагин. – Я решился отвязать этот позорный, для крепости нашей, флаг и, как полковник Назаров (старший командир в крепости – В.Т.) ни отговаривал, благополучно исполнил работу, хотя пульки в продолжение её так и ударялись подле. С торжеством внёс я мой трофей на его высочайшем шесте и вручил Назарову. Что же он сделал? Передал командующему войсками? Поставил в походную церковь? – Нет! – к ужасу моему, он отдал это знамя солдатам на портянки...»
В одной из уличных схваток художник чуть было не погиб, когда он, увлекая за собой солдат в контратаку, схватился врукопашную сразу с двумя басмачами. Спасли его от неминуемой смерти подоспевшие солдаты. В другой раз при контратаке ему перебило пулей ружьё у самой груди. За смелость в бою Василий Верещагин получил орден Святого Георгия IV степени – награду, которую он носил не снимая, как и положено боевому офицеру.
В.В. Верещагин* * *
Из путешествия в Туркестанский край художник привёз свыше 80 этюдов для будущих картин. Министерство двора, рассчитывая получить помпезную батальную серию картин о покорении Бухарского эмирата, заключило с художником договор на создание «Туркестанской серии» картин, назначив художнику денежное содержание авансом в размере трёх тысяч рублей в год – это были весьма приличные деньги для безбедной жизни. Примерно столько же в то время зарабатывали управляющие заводов и крупных торговых предприятий.
И Верещагин уезжает на насколько лет в Германию – в город Мюнхен, в гости к своему приятелю художнику Теодору Горшельдту, с которым они познакомились ещё во времена учёбы в Париже.
В Мюнхене Верещагин прожил более трёх лет, работая над полотнами. Он даже женился на юной немке Элизабет Марии Фишер, которая в России стала Елизаветой Кондратьевной Верещагиной.
Наконец, в 1873 году он выставил свои полотна на обозрение публики – и не в тихом и сонном Мюнхене, но в Лондоне, где для «Туркестанской серии» был арендован весь «Хрустальный дворец» – огромный павильон в Гайд-парке.
Столица Британской империи для премьерного показа была выбрана вовсе не случайно – англичане уже несколько десятилетий вели вялотекущую войну в Афганистане, шли бои с туземцами в Африке, не так давно отгремело и восстание сипаев в Британской Индии. Кому ещё понять душу русского солдата, как не британцам?
Художник с хирургической точностью попал в самый болевой нерв Британии – весь Лондон был шокирован полотнами русского «военного корреспондента».
«Цивилизованные» лондонские обыватели вдруг увидели свои восточные колонии совсем в ином свете – не в виде ухоженных британских городков белых «сахибов» с толпами благодарных слуг-туземцев, не как сказочную страну чудес с гаремами, шейхами и прочими рахат-лукумами – нет, это был жёстокий мир выжженной безжалостным солнцем пустыни, залитой солдатской кровью. Мир бесконечной войны и яростной борьбы за выживание, где мужество и стойкость солдат столкнулись с отчаянным фанатизмом и жертвенностью исламских фанатиков. И пусть на картинах были изображены русские казаки – для лондонских зрителей это были прежде всего белые европейцы. В конце концов Иван с Урала ничем не отличается от Джона из Уэльса или от Джорджа из Шотландии, точно так же умиравших в чужих песках на другом конце света.
Василий Васильевич Верещагин. Смертельно раненный ("Туркестанская серия")Картины Верещагина стали сенсацией для всего Западного мира. Несомненно, среди зрителей Верещагина был и юный воспитанник частного пансиона на Кэмпбелл-Роуд Редьярд Киплинг – будущий корреспондент аллахабадской газеты «Пионер» и поэт, написавший свои знаменитые строки:
«О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд…».
Именно такой Страшный суд – безжалостную войну в бесплодной пустыне – и написал Верещагин на самой своей пугающей картине с названием «Апофеоз войны»: под синим небом высится зловещая пирамида из человеческих черепов с пробоинами от ударов копьем.
Причём эта пирамида вовсе не фантазия художника. По велению грозного завоевателя Тамерлана в начале XV века возле каждого побеждённого города воздвигались подобные пирамиды из голов казнённых горожан – для устрашения всех остальных подданных. Например, после разграбления Дели по приказу полководца были обезглавлены 100 тысяч мирных жителей. Возле погибшего Исфахана была сложена пирамида из 70 тысяч голов, а после разрушения Багдада полководец приказал сложить сотню пирамид – на каждой из ведущих в город дорог.
Василий Васильевич Верещагин. Апофеоз войны. Фрагмент ("Туркестанская серия")Хуже того, примеру Тамерлана следовали и другие завоеватели – например, правитель Бухарского эмирата Насрулла, который в течение первого месяца правления казнил ежедневно по 100 человек. Известный русский путешественник и писатель Егор Петрович Ковалевский в середине XIX века сам видел вблизи Ташкента пирамиды черепов казнённых людей.
Правда, сначала Василий Верещагин дал своей картине несколько иное название – «Апофеоз Тамерлана». Как знак того, что дух жёстокого завоевателя до сих пор витает в песках Азии. Но Павел Третьяков, посетивший его мастерскую накануне выставки, убедил художника поменять название. И приписать ещё одну строку: «Посвящается всем великим завоевателям: прошедшим, настоящим и будущим».
В том же 1873 году «Туркестанская серия» экспонировалась и на Всемирной выставке в Вене, сделавшей Верещагина звездой мировой величины.
Но вот на родине художника ждал ледяной приём.
Великий князь Александр Александрович, будущий император Александр III, присутствовавший на открытии выставки, позже записал в дневнике: «Всегдашние его тенденциозности противны национальному самолюбию, и можно по ним заключить одно: либо Верещагин скотина, или совершенно помешанный человек...»
Контракт на покупку картин с Верещагиным был расторгнут, Министерство двора требовало вернуть полученное жалованье.
* * *
В тот же год Верещагин, продав Третьякову большую часть «Туркестанской серии», уехал из России, решив стать кочующим по свету «гражданином мира».
Несколько лет он провёл в Индии, написав «Индийскую серию»: 139 картин и этюдов с факирами, буддийскими ламами и огнепоклонниками. Затем жил в Париже, откуда отправился на войну с Турцией. Во время третьего штурма Плевны погиб его младший брат Сергей, и мать просила найти тело брата. Похоронив брата, Василий Верещагин сам остался на войне, попросившись добровольцем в штаб к знаменитому «Белому генералу» Скобелеву, участвовал в боях на Шипкинском перевале, чудом не погиб на Дунае. После войны он уехал в Сирию, затем жил в Палестине, где писал картины на евангельские сюжеты, много путешествовал по Америке.
Причём во время странствий он провёл более 70 персональных выставок-бестселлеров, став настоящим гением арт-менеджмента. В Нью-Йорке ли, в Чикаго или в Лондоне и Париже – на выставки Верещагина всегда стояли очереди. Часто для рекламы он сам провоцировал скандалы: например, «евангельская серия» работ Верещагина в 1885 году вызвала бурю эмоций в Ватикане, некоторые кардиналы призывали уничтожить «богохульные» картины «Святое семейство» и «Воскресение Христово», обвинив художника в карикатурном толковании некоторых евангельских фрагментов. В ответ художник предложил для разрешения споров созвать Вселенский собор.
Писатель Николай Брешко-Брешковский писал: «Популярность Верещагина была колоссальна. Василия Васильевича знали во всех уголках земного шара. Выставлялся он повсюду, до Америки включительно. Тяжёлые пудовые альбомы были сплошь исклеены его биографиями, рецензиями, портретами и карикатурами, вырезанными из газет и журналов Европы, Америки и даже Азии...»
Разумеется, ему завидовали. Журнал «Мир искусства» ядовито писал: «Верещагину интересны только деньги, деньги и деньги, которые он умел ловко выручать... Верещагин ловкий парень, знающий, как пустить пыль в глаза публике и обморочить знатоков; так, например, одни картины он осветил огнём, чтоб прикрыть разные недостатки, другие осветил лишь слабым светом из окон, а вообще ко всем своим картинам не пускал публику близко подходить...»
Впрочем, Василий Васильевич не упускал случая ответить коллегам той же монетой, вскоре разругавшись со всеми художниками. Но ему было откровенно наплевать на мнение остальных.
В.В.Верещагин. Калмыцкая молельня* * *
Затем все изменилось: в 1890 году, исколесив половину мира, Верещагин неожиданно вернулся в Москву, причём один. Причина разрыва с женой, как можно догадаться из переписки художника, состояла в крахе семейной жизни с Элизабет Фишер. «Доверие моё к тому, что ты можешь не поддаваться соблазну, утратилось и не воротится; держать тебя взаперти в деревне я не могу и не хочу, а следить, присматривать за тобой мне просто противно – ввиду этого жить с тобою вместе я не буду больше никогда, – писал жене Верещагин. – Я предложил тебе развестись для того, чтобы предоставить тебе свободу располагать собою, как ты хочешь, но ты увидела в этом намерение «втоптать тебя в грязь», что я и в уме не имел. Конечно, тебе пришлось исполнить некоторые неприятные формальности, но зато ты могла бы быть вполне свободною...»
Вскоре Верещагин вновь женился – на 28-летней дочери отставного титулярного советника пианистке Лидии Васильевне Андреевской. Он купил участок на окраине подмосковной деревни Нижние Котлы (вблизи современной Нагатинской улицы Москвы), на котором он построил дом для своей новой семьи и мастерскую, и зажил жизнью обычного мещанина, воспитывая четверых детей.
Но выбросить из жизни два десятка лет странствий оказалось невозможно. С начала ХХ века он вновь отправляется в США, затем побывал на Кубе и Филиппинах: выяснилось, что страсть к путешествиям для Верещагина сильнее морской болезни. Скрючившись в обнимку с ведром, он целыми днями страдал один в каюте, мечтая только о том, как оказаться на суше, но потом снова и снова заставлял себя отправиться в море.
Последнее его плавание оказалось в Японию – как раз накануне Русско-японской войны и осады Порт-Артура. Деньги заканчивались, и 61-летний Верещагин решил вновь удивить мир военной «Японской серией». А заодно и расплатиться с накопившимися долгами, подправив бюджет семьи.
Верный себе Верещагин прибыл в штаб адмирала Макарова и напросился наблюдателем на броненосец «Петропавловск»: очень уж интересно было посмотреть на картину морского боя, к которому он столько готовился в молодости.
Он и погиб как морской офицер: рано утром 13 апреля (31 марта) 1904 года броненосец «Петропавловск» на внешнем рейде Порт-Артура наскочил на японскую мину. От взрыва броненосец раскололся на две части и почти сразу погрузился на дно. Тел адмирала Макарова и Верещагина так и не нашли. Вместе с ними погибли и 600 русских моряков.
В.В.Верещагин. Японская серия* * *
За эту одержимость войной семья Верещагина дорого заплатила. Сын художника Василий Верещагин вспоминал, как его супруга Лидия Васильевна пыталась отговорить мужа от поездки на Русско-японскую войну – она была настолько против этой экспедиции, что даже не вышла с ним проститься. После гибели мужа, расплачиваясь с кредиторами, требующими уплаты по счетам, она была вынуждена фактически за бесценок продать все полотна и даже мастерскую художника.
В 1911 году у неё найдут онкологическое заболевание, и она застрелится из подаренного мужем пистолета. Дочь Анна умрёт от тифа в 1917-м, дочь Лидия – в 1930-м родами, а её младенца усыновит семья знаменитого адвоката Плевако.
P.S. В Третьяковской галерее до 15 июля проходит самая масштабная ретроспектива лучших живописных и графических работ Василия Верещагина.
