Полтора книжных шкафа
Прежде всего нужно обосновать некоторое лингвистическое расширение. Под древней литературой здесь будет пониматься литература древнегреческая и римская. Сначала у меня было намерение ограничиться латинской, но латынь, хотя она и более распространена, чем греческий, как школьный предмет, охватывает лишь незначительное число учеников, и из этого небольшого числа – небольшое число будет читать латинских авторов в оригинале. А если идёт речь о переводах, то имеет смысл говорить об обеих литературах, не проводя между ними искусственного разделения.
Среди учёной публики доминирует мнение, что греческая литература выше по своему достоинству, нежели латинская, – «оригинальная» выше «подражательной». Моя личная эстетика рассматривает оригинальность как предельно банальную вещь, и я не придаю ей никакого значения. Если римские развалины кажутся мне холодными и искусственными на фоне Пестума, то Вергилий в личном обиходе значит ничуть не меньше Гомера, а Цицерон – Демосфена.
Первое, что нужно иметь в виду при знакомстве с античной литературой, – что её корпус относительно невелик. Это полтора-два книжных шкафа (только тексты). Гомер – два тома, на один том потянут фрагменты ранней греческой лирики, по тому возьмут Эсхил и Софокл, два тома – Еврипид… Из латинской поэзии Плавт займёт два тома, Теренций – один, Катулл, Тибулл и Проперций часто издавались вместе, и втроём они составят небольшой томик. Есть авторы, занимающие больше места; на десяток томов можно растянуть Цицерона, на три-четыре – Плиния. Не меньше двух дюжин томов потребуется для Плутарха. Но всё равно это немного: со стороны охватывает удивление, почему этот относительно ничтожный по объему корпус оказал такое влияние на Европу и потребовал для своего понимания такой бездны интеллектуальной энергии многих поколений – а процесс ещё далёк от завершения. Но у современного любителя античности, собирающего переводы, с одной стороны, не будет возможности составить полное собрание (не переведён, например, мой любимый Силий Италик), с другой – переводы обрастают комментариями, предисловиями, и объём увеличивается.
Бюст Гомера. Фото: Государственное античное собрание, МюнхенИтак, мы говорим о том, для чего нам нужна античная литература переводная. Здесь нужно вкратце остановиться на возможностях перевода. И снобистская точка зрения, будто перевод ничего не стоит, а читать следует только в оригинале, и противоположная ей, будто сам по себе оригинал ничего не даёт, должны быть отвергнуты. Сам по себе перевод античного текста – прекрасная словесная школа, которая сыграла значительную роль в истории любой европейской литературы. О том, где рамки возможностей стихотворного перевода, я рассуждал здесь. И эта трудность стимулирует усилия: чаще всего пытаются переводить Горация, самого непереводимого из античных поэтов. Само по себе поэтическое совершенство вызывает желание посоревноваться и воспроизвести, сделать невозможное возможным. Должен признаться, я не слишком люблю переводческую традицию, сложившуюся в России со времён Гнедича, – воспроизводить стихи якобы «размером подлинника» (на самом деле квантитативное античное стихосложение не может быть воспроизведено средствами русского языка). В своё время я выдвигал такой проект для античной поэзии: делать два варианта – нормальными русскими стихами и прозой. Левая колонка позволила бы читателю получить эстетическое удовольствие от текста, а правая – более точно воспринять его содержание и систему образов. И когда я переводил «Илиаду» Гомера, я пытался порвать с этой традицией и дать вариант, выполненный если и не в стилистике, то по правилам XVIII века.
И очевидным становится способ увеличить пространство для античной литературы: собирать разные переводы. Это, кстати, вполне осмысленное занятие. Подчеркну: о пользе античной литературы речь идёт в том же смысле, что и о пользе от латинского языка; я не говорю, что без неё нельзя обойтись. Это предмет интеллектуальной роскоши.
С точки зрения читателя
Но наша задача состоит не в том, чтобы показать важность древней словесности для национальной культуры; это поприще и слишком широкое, и не слишком трудное. Если мы имеем дело с переводами, то произведения античной литературы инкорпорируются в национальную: как предмет чтения они ничем от неё не отличаются, нравятся или не нравятся, дают пищу для размышления или не дают, производят эстетическое впечатление или не производят, испытывают сердца гармонией, по словам Блока, или не испытывают. Мне хотелось бы рассказать о некоторых авторах и вещах, которые, на мой взгляд, не могут быть заменены ничем из современной (в широком смысле слова) словесности. Мои заметки будут совершенно субъективными и отражают только моё видение; я пишу о том, что кажется важным именно мне, и, разумеется, мой взгляд не обязан соответствовать никакому другому – и наоборот.
О некоторых я могу либо умолчать либо отослать к другим своим текстам. Разумеется, тем, кто интересуется историей и политикой, обязателен Фукидид и Тацит. Кстати, переводчик Макиавелли на французский язык Амело де ла Уссе в своё время снабдил своё переложение обширными комментариями с целью доказать: у знаменитого итальянца нет ничего, чего бы уже не говорили древние. Можно было бы остановиться на Овидии, но здесь я хотел бы сослаться на другой свой текст. С громадным количеством оговорок можно сказать, что греки – об устройстве мира, а римляне – об устройстве человека… Я предложу читателю несколько мыслей о двух авторах: одном греке и одном римлянине, и цитаты из них.
Статуя Тацита перед зданием Парламента Австрии в Вене. Фото: Pe-Jo/WikipediaАристофан
Древняя комедия – жанр, в котором творил Аристофан (мне приходится употребить слово «творил», поскольку «писал» было бы не вполне точно), – самый мертвый изо всех античных жанров. Это политическая комедия, адресованная народу, жестко вписанная в конкретные обстоятельства места и времени и в этом смысле не сумевшая дать плода. Аристофана еще ставят (помню, я, будучи студентом, смотрел «Лисистрату»). Но если подобные пьесы еще и пишут, то мне такие примеры неизвестны. Я давно не появляюсь в театрах и рассматриваю драматические произведения исключительно как пьесы для чтения; потому предлагаю раскрыть книгу.
Так вот; с одной стороны, где народ – там юмор ниже пояса, с другой – Аристофан является очень умным человеком и исповедует консервативные взгляды. У него нет демократической ненависти к Спарте, он сторонник мира. И острым взглядом он видит кое-какие тенденции…
Комедия «Женщины в народном собрании» (кстати, сам по себе перевод заголовка симптоматичен; автор укладывается в одно слово – это причастие женского рода от глагола «заседать в народном собрании», если угодно, «собранствовать») ловит родство феминистических и социалистических тенденций. Овладевшие властью женщины восстанавливают социальную справедливость. Разумеется, это переносится на сексуальную почву (на какую ж еще?): некий юноша идет на свидание с девушкой. Его перехватывает старуха: социальная справедливость должна восторжествовать, и она (старуха) имеет на юношу преимущественное право. Затем появляется другая старуха, еще старше и отвратительнее, и в конце концов юноша становится добычей третьей, самой ужасной из всех. Для живых белых мужчин картинка более чем наглядная; впрочем и женщинам есть над чем задуматься.
Бюст Аристофана. Фото: Галерея УффициНо в самом глубоком месте в комедии «Плутос» дело обстоит настолько серьезно, что юмор (и ниже, и выше пояса) отсутствует. Приведем цитаты из агона этой комедии, где Бедность доказывает ее героям свою необходимость в человеческой жизни:
«Если б даже случилось, как хочется вам, – это вам не пошло бы на пользу!
Да ведь если бы Плутос стал зрячим опять и раздал себя поровну людям,
То на свете никто ни за что бы не стал ремесло изучать иль науку.
А коль скоро исчезнет у нас ремесло и наука, то кто же захочет
Иль железо ковать, или строить суда, или шить, или делать колеса,
Иль тачать сапоги, иль лепить кирпичи, или мыть, иль выделывать кожу,
Или, “плугом разрезавши лоно земли, собирать урожаи Деметры”,
Если сможете праздными жить вы тогда, ни о чем о таком не заботясь?
Хремил
Пустяки говоришь! Потому что над всем, что теперь перечисляла нам ты,
Будут слуги, конечно, трудиться у нас.
Бедность
Да откуда же слуги возьмутся?
Хремил
Разумеется, купим за деньги мы их!
Бедность
Ну, а кто же займется продажей,
Если денег у каждого будет хватать?
Хремил
Что ж, какой-нибудь, в жажде наживы,
К нам приедет сюда фессалийский купец, ненасытный торговец рабами.
Бедность
Но, во-первых, не станет на свете никто заниматься торговлей рабами,
Как вполне это ясно из слов из твоих. Кто ж захочет, владея богатством,
За подобное дело приняться и жизнь подвергать постоянному риску?
Так что сам поневоле ты будешь пахать, и копать, и все прочее делать,
И гораздо мучительней жизнь проводить, чем теперь…
Хремил
Чтоб тебе провалиться!
Бедность
…Между тем что за польза богатыми быть, если радостей всех вы лишитесь?
От меня ж получаете вы это все, в чем нуждаетесь, в изобилье:
У ремесленника, как хозяйка, сижу в доме я и его принуждаю
И нуждою и бедностью путь отыскать, чтобы денег на жизнь заработать.
Хремил
Да, уж ты! Что ты можешь хорошего дать? Разве только ожоги от бани,
Только плач и стенанья голодных детей и голодных старух причитанья!
О бесчисленных блохах, о вшах, комарах говорить я уж вовсе не стану,
Их великое множество, над головой они вьются, жужжат, досаждают,
Заставляют вставать бедняка, говоря: “Хоть голоден, а всё ж подымайся!”
И к тому ж вместо платья имеет бедняк лишь лохмотья, а вместо кровати
Сноп соломы, клопами кишащий; засни – так они тебя живо разбудят!..
Бедность
Ты не жизнь бедняка описал, а, скорей, нищеты беспросветной обличье.
Хремил
Ну, конечно, недаром же Бедность зовем Нищеты мы сестрою родною.
Бедность
…Нет, клянусь, не такая совсем моя жизнь, никогда и не будет такою.
Участь нищего, как описал ты ее, в том, чтоб жить, ничего не имея;
Участь бедного – быть бережливым всегда и всегда быть прилежным в работе,
Нет избытка совсем у него, но зато не бывает ни в чем недостатка.
Хремил
Да, Деметрой клянусь, ты блаженную жизнь бедняка описала прекрасно:
Век свой трудится он и гроши бережет, а умрет – и на гроб не оставит.
Бедность
Насмехаться пытаешься ты и острить, уклоняясь от дельного спора,
И не знаешь того, что не Плутос, а я помогаю стать лучшими людям
И душою и телом. Ведь вот: от него, от богатства, – подагрики люди,
Толстопузые и толстоногие все, разжиревшие до безобразья;
У меня ж – сухощавы, страшны для врагов и с осиною талией тонкой».
Аристофан две с половиной тысячи лет тому назад понимал то, чего сейчас не понимает две трети человечества. Он не только развлекает. Он излечивает от неуместных надежд.
Сенека Младший
Философ-стоик, воспитатель Нерона и в течение долгого времени его премьер-министр Л. Анней Сенека не относится к числу забытых фигур. Помню, когда я, будучи студентом, слушал курс истории римской литературы у ныне покойной Клары Петровны Полонской, она говорила: его издание (имелись в виду «Нравственные письма к Луцилию») популярно среди партийной номенклатуры и высокопоставленных лиц (точной формулировки не помню, но в верности мысли ручаюсь). Это литература двойного форсажа: и с точки зрения содержания, и с точки зрения формы (в последнем отношении Сенеку с его рубленой прозой полезно воспринимать на фоне Цицерона с его периодом).
Итак, с точки зрения формы. Сенека – словесный бодибилдер с насыщенной афористичностью (это не только его личный вкус, но и вкус времени, вкус, который он создавал и которому в то же самое время подчинялся). Признаюсь в непоследовательности: мне очень не нравится бодибилдинг на человеческом теле, но я вполне приемлю такой подход в литературе. Кстати, «Нравственные письма к Луцилию», откуда я намерен взять одну цитату, по своей концентрации уступают философским диалогам.
Нерон и Сенека, памятник в Кордове, Испания. Фото: Hoshidoshi/WikipediaНо и с содержательной точки зрения стоицизм Сенеки – чрезвычайный ответ на запрос чрезвычайной эпохи. Школа подготовки к смерти, перед лицом которой стоит проверять на подлинность все насущные ценности, была настоятельным требованием времени: ещё полвека римлянам оставалось ждать счастливой эпохи и добродетельных государей. Впрочем, чтобы не затрагивать уж слишком экзистенциальных тем, я приведу цитату не о смерти, а о чтении; она актуальнее для нашего изнеженного века.
«Разве чтенье множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству и непоседливости? Нужно долго оставаться с тем или другим из великих умов, питая ими душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде – тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет. То же самое непременно будет и с тем, кто ни с одним из великих умов не освоится, а пробегает всё второпях и наспех. Не приносит пользы и ничего не даёт телу пища, если её извергают, едва проглотивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не зарубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет растение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не можешь прочесть всё, что имеешь, имей столько, сколько прочтёшь, – и довольно. «Но, – скажешь ты, – иногда мне хочется развернуть эту книгу, иногда другую». – Отведывать от множества блюд – признак пресыщенности, чрезмерное же разнообразие яств не питает, но портит желудок. Потому читай всегда признанных писателей, а если вздумается порой отвлечься на другое, возвращайся к оставленному. Каждый день запасай что-нибудь против бедности, против смерти, против всякой другой напасти и, пробежав многое, выбери одно, что можешь переварить сегодня».
Конечно, мы сейчас будем правы, если воспользуемся этим советом. Но в заключение мне хотелось бы привести ещё один пример – показать, как воспользовался римской литературой её страстный поклонник А.П. Ермолов. Предлагаю сравнить два текста. Первый – из «Записок» Цезаря.
«Цезарь приказал прежде всего увести своего коня, а затем и лошадей всех остальных командиров, чтобы при одинаковой для всех опасности отрезать всякие надежды на бегство; ободрив после этого солдат, он начал сражение».
Теперь процитируем «Записки артиллерии полковника Ермолова с объяснением по большей части тех случаев, в которых он находился, и военных происшествий того времени»: «Я подвигал на людях мою батарею всякий раз, как она покрывалась дымом, отослал назад передки орудий и всех лошадей, начиная с моей собственной, объявил людям, что об отступлении помышлять не должно». Подчеркну: речь идёт о решающем моменте генерального сражения при Прейсиш-Эйлау.
Ермолов извлёк из Цезаря пользу для отечества. Этой возможности мы сейчас лишены: сегодня наше отечество не такой природы, чтобы ему могла помочь древняя литература. Но пользы для себя мы из неё по-прежнему можем извлечь больше, чем из любой другой.
