В каждом городе есть свои тайны. Как часто мы вытаптываем тракты от дома до школы, потом до института, до работы, до магазина, не замечая, что совсем рядом, быть может, за соседней дверью твоего подъезда кроется нечто особенное, живущее вне суеты. Это мастерские художников. Они ближе, чем мы думаем. В загадку творчества московских художников, захватив с собой фотокамеру погружался Стол
[gallery columns="1" size="full" link="file" ids="44821,44722,44723,44724,44721,44725,44726,44727"]
Богдан. Мозаичист
Его мастерская – это музей. Среди экспонатов гипсовый чарующий Пушкин-баловник, гитары, висящие на струнах, люди, которые пришли поработать и остались переночевать. А ещё тысячи предметов, обволакивающие стены густым ковром до самого потолка. Здесь на кухне предлагают тру чай – сибирские травы собственной засушки, здесь отдыхают, играя на джамбе, и просят только одного – радоваться.
Мозаика – это живопись с приключениями. Между эскизом и готовым панно умещается поиск материала – отдельное увлекательное дело. Для классической мозаики используется смальта. Это магические артефакты – бруски стеклоподобного вещества, в которых спряталось солнце, травы, ветер, земля и все остальное, что имеет цвет. В поисках хорошей советской смальты, которую согласно плановой экономике СССР наварили на весь мир, Богдан добрался до Сибири. Однажды с Урала он пригнал грузовик с 3,5 тоннами чудесной смальты.
– В принципе мозаику можно делать из чего угодно. Хоть из того, что под ногами валяется: галька, кирпич. Некоторые унитазы бьют, когда нужен белый цвет. Но советская смальта очень хорошая: неброские природные цвета, отлично колется и пилится. По этим качествам она лучше современных аналогов.
– Художник в каждое свое произведение вкладывает часть себя, своей души, хочет он того или нет. Своим произведением ты можешь лечить или калечить. Ведь все болезни начинаются с внутренних причин. И когда человек занимается не искусством, а самовыражением, то случается всякое. От этого и голова может заболеть.
– Человек по-своему видит законы гармонии. Но художник обязан на них опираться. Тогда можно создать новое и это творчество будет убедительным. Такое произведение не нужно объяснять. Оно само себя показывает. А в последние десятилетия людям впаривают псевдоискусство – палки, воткнутые в землю. И к каждой палке многие тома о том, что это значит, что изображает.
– Мои учителя? Это отец, который меня и сестру с детства заставлял носить с собой блокнот и все рисовать. Валентин Петрович Кочетков. Он преподавал у нас в Строгановке на металле и тоже нас хорошо тормошил. Дед, конечно. Ну, мама… Учителя – это все вокруг. Заказная работа – учит держаться рамок. Жизнь и творчество учат.
[gallery link="file" columns="1" size="full" ids="44730,44731,44732,44733,44734,44735,44736,44737"]
Андрей. Монументалист
Не успели мы начать разговор, как в мастерскую пришла комиссия из ЖЭКа. Они считали трубы, открывали и закрывали двери. Милые люди шуршали планами коммуникаций, хмурили очки и задумчиво шевелили губами, иногда переходя на сдержанный шепот.
Их не интересовала груда радиол, военный китель с погонами, черепа в капитанских фуражках и старый массивный сервант, забитый VHS кассетами. В мастерской художника им нужен был только карандаш, чтобы оставить метку на плане. Они остались безразличны даже к прекрасному могучему столу, который вневременной глыбой вырастал посреди комнаты, держа на своей спине двухкассетный Philips и пачку дисков «Гражданской обороны».
– Раньше здесь были театральные студии и клуб «Живой уголок», который пестовал Женя Колесов (основатель рекорд-лейбла «Хор», издавшего почти весь аудиоархив группы «Гражданская оборона» – Стол). Мы с ними дружили, и они сдали нам в аренду эти помещения, а потом сверху все уехали и мы остались одни. Шумим, играем, репетируем, но думаем съезжать, потому что дорого.
– На столетие «Черного квадрата» придумал перфоманс – историю про конфликт. Есть музыкант, есть художник, и они между собой, грубо говоря, дерутся. Образ того, что есть люди свободные, а есть те, которые – «нет, ты нам дай!» И там в конце погас свет, появились вандалы и под живой фри-джаз все разрушили. Апокалипсис. У меня была цель: сказать, что разрушение и созидание – это вещи одинаковые. И видимо, пока и до разрушения не дошло, и до созидания руки не добираются. Значит, у нас такая уравниловка. Поэтому у перфоманса название «Равно». После этого я внутренне как-то в себе разобрался, ушел от черного квадрата и пришел к этой совершенной цельной форме круга. Правда, я тоже над ней издеваюсь.
– У меня такое ощущение, что мы все такие, как доктор Живаго. Егор Летов об этом говорил, дескать, я выступаю для людей, у которых все пропало, а они все равно живут и работают. И мы такая же Гражданская Оборона: делаем не смотря ни на что. «Пластмассовый мир победил. Макет оказался сильней». Но, по крайней мере, я вижу, что мы не одни. В Москве это целый пласт таких людей. Но нет точки схода, консолидации.
[gallery order="DESC" link="file" columns="1" size="full" ids="44739,44740,44741,44742,44743,44744,44745"]
Ольга. Сценограф
Комната светлая, но жаркая. В ней парит, как в плавильном цеху. Над входом нависают стеллажи с работами. Чтобы достать картину или положить ее туда, нужна стремянка, которая кочует где-то на этаже между мастерскими.
Окно закрыто специальной рассеивающей пленкой. На треноге свежий холст. Густой запах масляной краски пьянит и манит. На стене эскизы и подпись «Глаза боятся, а руки делают».
Все компактно и просто. Только три антикварные куклы из Японии, Мексики, Португалии и камень из Тибета шепчут нам, что здесь творится волшебство.
Прямо перед нами Ольга настоящая, а со стены на нас смотрит ее гипсовая копия.
– Чтобы такую маску сделать, нужно намазать лицо чем-нибудь жирным: маслом или вазелином. И воткнуть трубочку в рот или оставить человеку ноздри, чтобы дышать. А без масла будут проблемы с ресницами, бровями и бородой.
– Я всегда рисовала и мне всегда это нравилось. Хотя я умудрилась даже на врача немного поучиться у себя в Калининграде. А с театром – это вообще случайно вышло. Я сходила на спектакль и поняла, что это мое. Правда, после нескольких лет обучения в ГИТИСе и работы оказалось, что это совсем другая история, но мне все равно нравится.
– Работа начинается из материала, из текста пьесы, из мыслей режиссера, из внутренних желаний. А потом нужно сделать так, чтобы и режиссеру нравилось, и себя выразить.
– У меня нет помощников. Когда я стану великим сценографом, у меня будут рабы. Парочку себе возьму.
– Театр мечты, конечно, есть. Но, кажется, он не в России. Я хочу попробовать поработать за границей. Я пока не понимаю, что для этого нужно. Точно нужен режиссер, который там работает и который бы меня взял.
[gallery order="DESC" link="file" columns="1" size="full" ids="44747,44748,44749,44750,44751,44752,44753"]
Гурген. Скульптор
У Гургена две мастерских. В одной у него растут скульптуры-гиганты, делается сварка и прочий экстрим, а здесь у него малые формы. Средний вес таких бронзовых малюток 35 килограмм.
Особенности быта – это кровать, кофе в турке, сигаретный дым и Led Zeppelin. Особенности антуража – это гипсовые головы в ведре, много черной пленки, пластилиновые крылья и веревки. По стенам и в углах – старые работы, сложенные в художественном бардаке.
– Я мужские фигуры люблю, такую активную форму, мощную... То есть женщин люблю больше, но в другом плане. В женских формах важны полутона, нюансы. А меня не интересует фигура как телесность. Гораздо интереснее взаимоотношение объёмов.
– Я не увлекаюсь Араратом. У каждого народа есть какие-то символы. У России это храм, у Армении – Арарат. Эти символы превращаются в клише и теряют свою сущность.
– Сейчас такая эпоха пришла: если ты хочешь быть современным художником, то тебе нужен набор цитат. Люди не над своим почерком работают, а разные знаки комбинируют. Я тоже иногда так делаю, вот взял Джакометти и экспериментирую. Иногда думаю, что важнее. Сохранить свой почерк или попасть в тренд.
– Инсталляция «Герой». Хотел показать, что героя больше нет. Если смотреть историю скульптуры как памятника, то во время модерна герой уже становится рядом с нами, постаменты становятся ниже. А уж сейчас постмодерн: герой не нужен и вроде нет его.
– Когда я был маленьким, прочитал книгу о Микеланджело. У нас же страна камней: все из камня, как в России все из дерева. В каждом дворе их полно. Даже куски мрамора валялись. Вот и начал рубить. Правда, мрамор плохого качества. Самый хороший мрамор на Урале.
– Мне нравится Давид на коне («Давид Сасунский» Ерванда Кочара – Стол). Он такой динамичный. Вполне по нашему эпосу. Собирательный образ народов. А художник, который его делал в молодости, в Париже был, рядом с Пикассо выставлялся. А когда вернулся, его в тюрьму посадили как французского шпиона.
[gallery order="DESC" link="file" columns="1" size="full" ids="44755,44756,44757,44758,44759,44760"]
Азам. Художник
У Азама тихий голос с песочным тембром и идеальный порядок в мастерской. Стеллажи с работами покрыты тканью и азиатскими коврами. Диван прибран. Краски разложены веером. И только на стуле одежда брошена небрежно.
Огромные окна, высокий потолок, много воздуха и пестрых красок. Его картины жаркие, с ровными линиями и строгими силуэтами отвлекают, заставляют на себя смотреть.
Тонкими пальцами он бросает две щепотки зеленого чая в пузатый чайник золотого рисунка, наливает кипяток и начинает разговор.
– Мир такой неизвестный.
– Я с детства оказывался в мастерских художников. Для меня это был процесс воспитания. Это особый образ жизни. Очень жаль, что он недоступен для обычного человека. И, к сожалению, становится все недоступнее и недоступнее.
– В советское время звание художника было чем-то значимым, к нему относились уважительно. Стать художником – это как стать космонавтом или что-то такое. Потом художники вышли на улицу и превратились в нищих зарабатывающих людей. Если сейчас назваться художником, то на тебя посмотрят с иронией. Произошла сильная девальвация людей, занимающихся творчеством. Живопись умерла. В какой-то доле виноваты сами художники.
– Очень немногие задают себе вопрос: «Для чего ты художник?» Художниками принято называть людей, которые рисуют, занимаются изображением. Если бы мы сейчас спросили себя об этом, то процентов семьдесят «художников» тут же отвалились бы.
– Людям нравится то, чего они знают. Это всегда настолько очевидно, что даже горько это осознавать. На выставке разглядывают что-то, потому что узнают: о, это Париж! О, это Тюильри! О, это стульчик, на котором в Тюильри, помнишь, мы сидели? Они узнают, и это их притягивает. А настоящее разглядывают люди уже знакомые с этим миром на глубине.
– Художник должен воспевать Бога. Пишешь ли ты в храме фреску, пишешь ли икону или какой-нибудь интерьер, ты передаешь красоту.
– Люди забывают, не понимают, что живопись без цвета и тона вообще бессмысленна. Она превращается в крашеную плоскость. Это то же самое, если из музыки убрать звук. Останется композиция, шум, ритм останется, но чистота звука и точность тональности – это основа гармонии. В живописи то же самое. Когда ты воспеваешь красоту, ты не можешь идти мимо цвета, ты начинаешь свои эти штуки выражать через цвет. Сам поиск цвета становится смыслом жизни. Сама работа может идти только на глубину. Этим я и занимаюсь.
Фото: Алена КАПЛИНА
