260 лет тому назад, 30 октября 1762 года, в Константинополе родился один из величайших поэтов XVIII века Андре Шенье. Он обладает тем, что можно считать единственной настоящей славой: его почитают, не читая, его имя известно почти всем (русским – хотя бы благодаря прекрасной пушкинской элегии), творчество – почти никому. Не было бы, может быть, известно и мне, если бы… но об этом ниже. Данная заметка – о том, какой роли не сыграл Андре Шенье в мировой литературе.
Отметим в скобках одну проницательную и квалифицированную оценку. Марк Алданов писал в романе «Девятое термидора»: «Кстати, о стихах, – сказал он медленно. – Вы видели того молодого человека, который пробыл с нами один день и позавчера был казнён? Его зовут Андре де Шенье. Он брат известного поэта и сам пишет стихи. Кое-что он читал при мне вслух. Не считаю себя знатоком, но думаю, что этот молодой человек – величайший поэт Франции со времён Корнеля и Расина. Каюсь, несмотря на мою старость, у меня мороз пробежал по спине, когда в устах обречённого поэта я услышал стихи мщенья… Мне вдруг показалось, будто над грудью Робеспьера сверкнул кинжал Шарлотты Корде… Стыдно, конечно, в шестьдесят шесть лет так поддаваться эстетическим впечатлениям…
Старик посмотрел на часы и продолжал:
– Может быть, вся наша революция не стоит тех нескольких страниц, которые прочёл при мне молодой человек, ни за что отправленный ею на эшафот».
1. Из библиофильских воспоминаний
…Я познакомился со стихами Андре Шенье более-менее случайно. Возможно, потом это произошло бы и закономерно, и, скорее всего, с учетом научной биографии и интеллектуальной перспективы, так оно и есть; но я хорошо помню, как взял с собой в поезд Антологию французских лирических поэтов (ничуть не примечательное стереотипное издание без года), забрался с книжкой на верхнюю полку – и был потрясён… Потом уже в моём собрании появился первый сборник французского поэта, изданный спустя четверть века после казни и застрявший на таможне на четыре месяца. Помню, как искал по всему Парижу полное современное издание из серии «Плеяда» – ни в одном магазине его не было, обнаружил как-то на берегу Сены.
Это вообще бывает довольно редко, когда первое издание оказывается посмертным. Из всех известных автору этих строк авторов такого рода Андре Шенье прожил больше всего – неполные тридцать два года, конечно, не срок, но он дольше тянул и откладывал публикацию, чем другие, не дожившие до неё. Впрочем, кого я могу вспомнить из собратьев по первому сборнику, изданному посмертно, – все ушли от болезней, и только Андре Шенье – хотя со здоровьем было у него не очень – обошёлся без естественной причины, сложил голову на эшафоте.
Не то чтобы Андре Шенье нарочно прятался от публики. Он даже набросал предисловие к проектируемому сборнику, который так и не вышел в свет: «Автор этих стихотворений отобрал их из большого количества, сочинённого в течение десяти лет. Желание стяжать некоторый успех в сем жанре и поощрения друзей заставили его наконец предстать перед читателем. Но поскольку вполне может быть, что в суждении друзей было более расположения, нежели справедливости, а, кроме того, идеи публики не соответствуют ни его идеям, ни идеям его друзей, он счёл, что предпочтительнее сделать небольшой опыт, выпуская в свет лишь малую часть своих произведений. Если они придутся публике по вкусу, он с большим удовольствием и с большей отвагой покажет и остаток, а в противном случае читатель будет томиться не так долго, а автор – скучен и смешон на меньшем количестве страниц».
2. Жизнь, которая не оказалась длинной
Я не хотел бы пересказывать своими словами биографию Андре Шенье; да и нет в ней (кроме финальной точки, казни на площади повергнутого Трона (ныне площадь Нации) за несколько дней до термидорианского переворота) ярких событий. Первоначально опьянённый революционным энтузиазмом, молодой поэт быстро – необычайно быстро для своего призвания – отрезвел и понял, куда всё клонится. Он был известен как homme de lettres, даже стал весьма заметной фигурой, но совсем не как поэт. Публицист Андре Шенье – одно из самых блестящих перьев умеренных и правых объединений, «Общества 1789 года», Клуба Фельянов – в отличие от младшего брата, Мари-Жозефа Шенье, более известного в те времена поэта, примкнувшего к якобинцам. В 1790-м в «Записках общества 1789 года» (№ 13 от 28 августа) вышла в свет самая крупная публицистическая работа, «Обращение к французскому народу по поводу его истинных врагов», где подвергался подробному критическому разбору новомодный концепт, созданный крайними, – «враг народа». Приведём фрагмент оптимистического финала этой статьи: «К счастью, основополагающие принципы общественного блага сегодня хорошо известны и близки всем людям блага, развивавшим свой разум; речь идёт только о том, чтобы распространить, рассеять их, дать им укорениться в том весьма многочисленном классе, включающем добродетельных и честных людей, которым бедность и жизнь, целиком заполненная телесным трудом, не позволили развить понимание продолжительными размышлениями, ученичеством разума, этим воспитанием ума, которое одно учит людей сводить к определённым и простым началам все действия человеческой жизни. Именно этот недостаток у них и должен быть восполнен. Нужно только дать им понять, увидеть, ощутить, что нет, – как я повторяю, как нужно им повторять, – нет счастья, благосостояния и довольства на земле без любви к порядку и справедливости, без послушания законам, без уважения к чужой собственности и к чужим правам».
Сам он писал о своей жизни и деятельности так: «Он [Виланд] спрашивает, жив ли я ещё, что я делаю в мире и в революции?
Картина Чарльза Луи Мюллера "Вызов последних жертв террора в тюрьме Сен-Лазар". Фото: Музей французской революцииЯ ещё жив. Я мог бы добавить, что, сделав добро не одному человеку и никому не причинив зла, я не должен подвергаться никакой опасности и бояться чего бы то ни было. Но г. Виланд, который знает людей и революции, ответил бы мне без сомнения, что это не довод.
Что я делаю в революции? Ничего, благодаря небесам, абсолютно ничего. Я обещал это себе в самом начале, зная уже, что время революций никогда не бывает временем людей прямых и с неизменными принципами, не желающих ни вести партии за собою, ни следовать за ними, людей, у которых интрига вызывает отвращение. Угнетённый несчастьями, которые я видел, равно как и теми, которые я предвидел, я в течение революции время от времени обнародовал размышления, казавшиеся мне полезными; и я вовсе не изменил своего мнения. Эта искренность не помешала ничему, но она стоила мне ненависти со стороны многих, преследований и клеветы. И я решился неизменно держаться в стороне, не принимая деятельного участия в государственных делах и в своём уединении ограничиваясь тем, что приношу обеты за спокойствие, свободу и счастье государства, – обеты, которые далеко превосходят мои надежды.
Мне чрезвычайно затруднительно ответить на третий вопрос, что я делаю в мире? Если б я хотел быть искренен, я ответил бы, как и на предыдущий: ничего. Однако поскольку в глазах г. Виланда досуг, употреблённый на занятия словесностью и учение, не смог бы почесться полной праздностью, я скажу ему, что, полностью предавшись вкусам, которые у меня были всегда, я в своём уединении занимаюсь углублённым изучением древних языков и словесности, уделив остаток своей юности тому, чтобы когда-нибудь быть в состоянии пойти по его стопам; я был бы счастлив, если бы, подобно ему, мог стяжать некоторую честь своему языку, своей стране и самому себе».
Защитить собственную жизнь Андре Шенье удалось так же плохо, как и страну и короля. Приведём отрывок из обвинительного заключения: «Из документов, предъявленных государственному обвинению, следует, что вышеназванные подсудимые, все содержимые в арестном доме, называемом Лазар, были участниками заговора… чьи подробности, цель и средства известны трибуналу; все должны были пособлять главным руководителям и насилием снискать себе свободу, которой они должны были воспользоваться лишь для того, чтобы совершить величайшие злодеяния; что эти козни, эти заговоры – лишь продолжение тех, кои обвиняемые неустанно замышляли с начала революции. И в самом деле, Руше и Шенье – разве не были они писателями, оплачиваемыми тираном, чтобы ввести в заблуждение и развратить общественное мнение и подготовить все преступления деспотизма и тирании?..» Да и в самом деле, разве публичное выступление в защиту деспотизма и тирании не заслуживает смертной казни со стороны сил света и свободы?
3. И, наконец, несостоявшаяся революция
В моей библиотеке (это, разумеется, только пример) есть книга под заглавием «Наполеоновские войны: что, если?» Там серьёзными военными экспертами и историками рассматриваются сценарии развития событий, которые могли бы осуществиться, если бы то или иное лицо (не обязательно сам Наполеон) поступило иначе, нежели произошло в действительности. Это вполне серьёзные и основательные рассуждения. С меньшей надёжностью можно рассуждать таким же образом и о политической истории; но отчего бы не порассуждать таким же образом и об истории литературной?
В политике Андре Шенье был контрреволюционером. А в словесности? Для нас важна в данный момент теоретическая поэма «L’Invention», его литературный манифест, по словам современного исследователя и издателя Шенье Жерара Вальтера, «достойный соперник Буало».
Здесь, воздавая должную честь древним, Андре Шенье предлагает не идти рабски по их стопам, а писать так же хорошо, как они, о том, о чём писали бы сейчас они, – сделать достоянием поэзии все человеческие достижения, все завоевания современной мысли и науки. Демокрит, Платон, Эпикур, Фалес издали указали Вергилию таинства природы, слишком ещё скрытые от их глаз. Торричелли, Ньютон, Кеплер и Галилей, более знающие, более счастливые в своих могущественных опытах, открыли свои сокровища новому Вергилию. «Кем бы ты ни был, юный поэт, трудись, дерзни осуществить это счастливое завоевание. Есть ли ещё нужда в доказательствах и доводах? Трудись: великий пример – могущественное свидетельство». Перевод заглавия наталкивается на трудности. Термин inventio (дословно «нахождение») означает ту область риторики, которая относится к выбору материала. Ближе всего, конечно, «творчество», но понятие творчества шире. В новых языках invention стало означать «изобретение». В русской практике для перевода этого термина может служить и «изобретение», и «инвенция». Если бы нам предложили перевести поэму, мы остановились бы на «творчестве»; но точный смысл необходимо оговорить.
Сам Шенье этим примером не был: все его замыслы в духе проектируемой «научной поэзии» остались только в набросках. То, что он успел написать, гораздо ближе к античной традиции, нежели он сам предлагал. Но кто знает, может быть, сложись его человеческая и творческая судьба иначе, успей он воплотить в жизнь свои планы и обнародовать теоретическую поэму до того, как она утратила актуальность и не могла уже участвовать в борьбе, – Франция сумела бы удержать пальму первенства в мировой литературе, и вместо героики романтизма с национальным колоритом в качестве доминирующего пути развития поэзии послужило воплощение проекта Андре Шенье?
В действительности произошло иное. Темные туманы английских и германских болот закрыли романское солнце. Рим и Франция утратили прежний престиж. Новомодные ведьмы, колдуны и разбойники победили обветшалый классицизм. Теоретический опус Шенье запоздал – но этого ведь могло бы не произойти, а тогда борьба между Римом и Францией, с одной стороны, и Англией и Германией – с другой могла бы иметь иной исход (а эта борьба могла решиться только на французской почве, поскольку именно Франция была центральным пунктом интеллектуальной жизни того времени). Дальнейшее читателю известно.
