Мастер рассказал о работе над спектаклем «ГУЛАГ Symphonia» и художественном осмыслении феномена лагерной системы.
– Вы поставили спектакль на очень серьёзную тему. Нет ли за идеей постановки личной, семейной истории?
– На самом деле семьи большинства актёров или режиссёров прошли лагеря. У меня дед сидел. Он получил срок в полтора года за анекдот про Сталина. Хотя, по иронии судьбы, вообще не любил анекдоты и никогда их не рассказывал. Сейчас мы знаем, что это был донос одного человека, который завидовал положению деда, происходившего из хорошей мещанской еврейской семьи. После смерти Сталина деда реабилитировали. Но потом было большое эхо со сменой фамилии и страхом говорить о своём происхождении. При рождении дед был Владимиром Левштейном, после освобождения стал Владимиром Кольцовым. Это не что иное, как стирание отпечатков пальцев, когда нужно выдавить всё, что было в твоём прошлом, сделать тебя универсальным солдатом. Поэтому, только восстанавливая историю по частям, начинаешь понимать, о чём бабушка плакала, дед переживал, почему сейчас мама неохотно касается еврейского вопроса. Хотя напрямую история не связана с моей семьёй.
– В чём же тогда была основная цель постановки спектакля «ГУЛАГ Symphonia»?
– Нас интересовал сам феномен ГУЛАГа, мы попробовали осмыслить его. Хотя, конечно, в полной мере это невозможно, человеку это не дано понять. Но мы попробовали найти особый художественный язык – иными словами, мерой условности говорить о безусловных вещах. Главным образом, ответить на вопрос: до какой степени возможно расчеловечивание человека.
Чакчи Фросноккерс. Фото: TakhirKH / Wikipedia– Получилось ответить на этот вопрос?
– Нельзя сказать однозначно, потому что мы продолжаем отвечать на него. Однако определённые вещи нам всё же удалось осмыслить. Можно с уверенностью заявить, что эксперимент Сталина увенчался успехом в том смысле, что в один миг человек мог оказаться на противоположной стороне.
– Кукольный театр у большинства сегодня всё же ассоциируется с детскими представлениями. Но ведь «ГУЛАГ Symphonia» – не детский спектакль.
– Действительно так, он создан для аудитории 16+. Хотя то, что кукольный театр предназначается только для детей, – заблуждение. Детским его сделали как раз в СССР. До революции этот театр был настоящей трибуной, Петрушке было дано право говорить обо всём. Кукольный театр был единственным, который при самых сложных условиях царизма никогда не цензурировался. С приходом советской власти говорить уже можно было не всё, Петрушка стал добрым «санпросветом», пошёл поддерживать Красную армию. Смотрите: прошло уже 30 лет, а в театре до сих пор стараются избыть стереотип о том, что представления с куклами только для детей. Его миссия намного сложнее и глубже. Это максимально небытовой театр, попытка заглянуть в противоположные миры. Это очень интересно, когда физическая реальность сталкивается с иным подходом и рождается пища для ума. Предназначение постановки обретает идейно-философский контекст.
– Если куклы служат проводниками в иной мир, как вы искали образы для спектакля «ГУЛАГ Symphonia»?
Фото: vk.com/gulag_mtk– Понятное дело, что мы пытались окружить себя предметным миром. Это и чемоданы, и сапоги, бесчисленное количество дел – вполне себе знакомые символы для человека, который находится в заключении. Вместе с тем мы также увидели такие образы, как матрёшки-НКВД. Это дисфункция, люди заведомо, специально уничтожающие не только чужие, но и свои судьбы, потому что за их плечами ничего не должно оставаться, чтобы нечему их было тревожить, нечем было манипулировать. Поэтому, читая многие свидетельства (дневники или допросы) сотрудников НКВД, видно, что они старались избегать близости со своими семьями, старались ни к кому не привязываться.
– Почему выбор пал именно на матрёшек? Вроде это такой символ русскости, национальности, духовности, от чего сотрудники НКВД были предельно далеки.
– Смотря для кого. Для меня матрёшка никогда не была символом чего-то духовного. Как раз это «клюква», псевдорусскость, или, во всяком случае, она стала таковой. Ведь что такое матрёшки? Это куклы, отличающиеся только размером. Они одинаковы. Игрушки выполняют похожие действия и неустанно повторяют: «статья, статья». Кроме того, был ряд образов, которые возникли из музыки Всеволода Задерацкого. Мы пытались передать отсылки к лагерной жизни через призму искусства композитора. Например, в какой-то момент ложки превращаются в ноты, доски становятся то колючей проволокой, то дорогой, прокладывая духовный путь Задерацкого.
– Вы сразу строили произведение на творчестве Всеволода Задерацкого?
– Нет, о его истории мы узнали в процессе подготовки спектакля. Мы искали общую линию, которая бы связала имеющиеся у нас разрозненные этюды. В какой-то момент в нашей жизни появилась история Всеволода Задерацкого, который был осуждён по ложному доносу в 1937 году. Он получил наказание в виде лишения свободы сроком на 6 лет. Мы поняли, что это именно то звено, которого нам не хватало. У нас были пытки, допросы, унижение человека, но не было воплощения силы, которая могла бы противостоять системе. А у Задерацкого она выражалась в его абсолютно «бешеном» даре. Потому что ничем иным невозможно объяснить желание без инструмента на телеграфных бланках одним карандашом написать 24 прелюдии и фуги. Значит, было что-то большее, побеждающее советскую грязь. В результате вокруг его истории строится весь спектакль. У нас нет персонажей. Семь актёров: четыре куклы (они все похожи друг на друга). И калейдоскоп историй. Мы ставили своей целью передать условным языком, что такое пытки, допрос, неволя для человека, холод, голод и так далее. И как через эти тернии пробираются ноты, отражая мир Задерацкого.
– В своём спектакле вы используете кукол, у которых не прорисовано лицо. Почему выбрано именно такое решение воплощения образов?
– У нас куклы абстрактные – малевического крестьянского цикла. У них действительно нет лица, их отличает яркая цветная одежда. Это решение было выбрано неслучайно, потому что от репрессий пострадали, по некоторым данным, более двадцати миллионов человек. При таком количестве жертв мы не можем за основу брать судьбу одного или двух человек. Кроме того, было очень много осуждённых, чьи имена до нас не дошли. Да и для системы они были безликими.
– Получается, для режима они были также куклами. Как считаете, насколько подходит театр кукол для разговора о сложной исторической памяти?
– На мой взгляд, только театру кукол позволено говорить на эти темы – в том смысле, что помыслить в человеческом масштабе такую катастрофу нельзя. Очень странно смотрится, когда актёр с большими щеками читает монолог о блокаде Ленинграда. В театре есть и должна быть неправда, но эти темы как будто не проходят испытание стандартным языком драматического театра. В этом смысле мы, конечно, можем гораздо больше сопереживать кукле, перенося человеческие страдания на неё, тем более когда она безлика. Мы не ждём, что она начнёт что-то «выделывать» из себя, больше верим ей.
– Кто занимался созданием этих кукол?
– Художник спектакля Ульяна Елизарова. Она главный художник театра, очень талантливая, работает с разными системами кукол и разными эстетиками, всегда «зрит в корень», в фактуру. Она очень здорово попадает в тональность материала, за который мы берёмся. Например, сейчас у нас премьера «Вини-Пуха», а через четыре месяца мы будем ставить «Махабхарата», индийский эпос. Ей так удалось передать тон произведения, как будто она там жила и сама его писала.
Фото: vk.com/gulag_mtk– Вы играете «ГУЛАГ Symphonia» уже больше двух лет. Поменялся ли за это время спектакль?
– Во-первых, каждый раз у нас меняются имена, которые мы зачитываем на входе. Уже в холле артисты устраивают допрос друг другу. Всякий раз мы называем новые имена и стараемся не просто озвучить фамилию, год рождения и смерти, статью и приговор, а найти информацию о судьбе и даже характере этого человека. Очень важна причастность к истории, эмоциональная привязанность к персонажу. Артисты самостоятельно ищут имена репрессированных. Во-вторых, меняется тональность нашего высказывания.
– Насколько для артистов тяжело каждый раз ощущать сопричастность к разным персонажам?
– Вопрос даже не в состоянии в момент, когда ты играешь спектакль, а при подготовке к нему. Мы периодически пересматриваем различные видео проекта Музея истории ГУЛАГа, ищем информацию в архивах. Конечно, это больно, тяжело, многое переварить попросту невозможно. Однако это тоже профилактика, потому что ты себя напитываешь человеческими страданиями и болью. Это необходимая мера для того, чтобы не быть «скотиной». Чтобы почувствовать собственную плоть и жизнь этой плоти, необходимо периодически колоть себя иголочкой в метафорическом смысле.
– Как спектакль «ГУЛАГ Symphonia» воспринимает зрительская аудитория?
– Публика реагирует хорошо, потому что на этот спектакль зритель идёт осознанно. Здесь нет случайных людей в зале. Бывает, что сама форма высказывания не откликается тому или иному человеку, потому что она либо ранит, причиняя боль, либо оставляет тебя равнодушным. Как и любая другая, эта форма подачи материала не универсальна. «Выстрела» может не случиться, потому что язык спектакля очень условный и безапелляционный. У нас не было задачи, упаси Бог, говорить, что в ГУЛАГе было что-то хорошее. Изначально мы договорились, что понимаем, что такое зло, кто его сотворил. Было несколько зрителей, которые предлагали поставить несколько сцен, как Сталин кого-то вытащил. Пардон, нет. От таких эпизодов мы специально отказываемся, иначе произойдёт «растаскивание» смыслов.
– Приходили ли на спектакль родственники ваших героев – тех, чьи имена вы зачитываете?
– Приходил сын Всеволода Задерацкого. Мы очень нервничали, потому что чувствовали ответственность. Однако встреча прошла очень трогательно. Мы отыграли спектакль, а на поклоне представили зрителям сына композитора. Всеволод Всеволодович встал – плачет, мы плачем. В тот момент мы поняли, для кого создавали постановку.
– Как Всеволод Всеволодович отозвался о спектакле?
– Он очень благодарил и хвалил, разбирал образы. Там есть сцены, которые были нами придуманы, они не относились напрямую к Задерацкому, мы просто дополнили ими драматургию, основываясь на собственных ассоциациях. Потом оказалось, что композитор переживал в заключении точно такие же события. Единственное, что предложил Всеволод Всеволодович, – это брать записи исполнения произведений русскими музыкантами, а не иностранцами. До последнего момента все правильно понимали и воспринимали постановку. Сейчас же нам пригрозили следственным комитетом, разбирательствами, отмечая, что ГУЛАГа никакого не было.
– Кто пригрозил?
– Мы выступали на фестивале для сторонней публики, для театральных деятелей, которые отрицают существование самого факта наличия системы лагерей. Они нам сказали, мол, ребята, вы под колпаком. Ещё раз сыграете – следственный комитет вас ждёт.
– А как можно отрицать факт ГУЛАГа? Ведь существуют документы, подтверждающие и доказывающие миллионы трагических историй.
– Ничего больше не существует, никаких доказательств. Эта тема закрыта для номенклатуры.
Фото: vk.com/gulag_mtk– Как вы считаете, в современном социально-политическом контексте стоит ли как-то менять постановку?
– Безусловно, зрители увидели постановку задолго до нынешних событий – больше двух лет назад. Конечно, сегодня всё принимает несколько иной контекст, потому что аудитория воспринимает историю через призму современности. В одной сцене у нас колючая проволока не пускает героя на волю: куда бы он ни шёл, она встаёт перед ним. Однажды совершенно случайно актёры перехватили резинки и скрестили их таким образом (резинки – это и есть колючая проволока), что из них получилась буква Z. Мы совсем не закладывали какого-либо современного контекста в спектакль, просто так случилось. Но до официального запрета мы будем его играть.
– Поделитесь творческими планами.
– Спектакль «ГУЛАГ Symphonia» мы хотим вывезти в Москву. Кроме того, у меня давно зреет мысль сделать осмысление Чеченской войны. Потому что, на мой взгляд, возвращение того совка, от которого отказались на очень короткий срок, произошло именно с 1-й Чеченской. Но пока я не понимаю, как это может быть реализовано. Я не геройствую, я понимаю, что за мной стоят люди, поэтому пока обдумываем возможность проведения ещё и такого исследования. Я понимаю, что для страны это до сих пор болезненный непроработанный вопрос.
— Вы очень смелые и серьёзные темы поднимаете. Почему вас привлекают и интересуют именно такие больные вопросы?
– Мало высказываются на эту тему. Если к ГУЛАГу хотя бы прикасались, чеченский вопрос совсем не отрефлексирован. У меня нет трибуны, кроме театра. Поэтому я могу высказываться только таким образом.
– В последнем вопросе предлагаю немного отойти от темы. Почему у вас такой псевдоним?
– Чтобы, когда я перестану ставить спектакли и возникнет потребность в интервью, человеку, задающему вопросы, было что спросить.
– Это какой-то персонаж или вымышленное имя?
– Вы пытаетесь добиться раскрытия тайны? Я не раскрою.
