Первый выпуск газеты «Ханты-Манчи шоп». Фото: Игорь Дементьев / ugra-news.ru
– В твоём творчестве заметное место занимает тема репрессий, дурного влияния на нас и нашу жизнь тоталитарного советского прошлого. Как и почему ты пришёл к этой теме? Тебе 40 лет, советское должно было обойти тебя стороной.
– Эта тема как-то сама со мной встретилась. Я точно помню, что это произошло в 2014 году. Мне было 32 года, я окончил сценарный факультет ВГИКа, жил и намеревался жить в Нижневартовске. У меня была и до сих пор есть такая идея фикс – развитие регионального кино и регионального театра. Мы все прекрасно знаем, что у нас киноцентры и театральные центры – это Москва, Петербург, и меня это крайне не устраивает. Мы ещё что-то найдём в крупных региональных городах – Перми, Новосибирске, Екатеринбурге или Самаре, но в России огромное количество городов и посёлков, где тоже живут люди, жаждущие творчески осмыслять действительность, в которой находятся.
Таких людей очень много, и мне хотелось как-то их объединить. В течение десяти лет я вёл киноклуб: в большом кинотеатре я показывал и рассказывал всё то, чему сам пять лет учился во ВГИКе и до этого самостоятельно. Мы смотрели то, что сейчас называется артхаус – чего нет в прокате. У меня было своё коммьюнити, мне очень нравилось то, чем я занимался.
Сокровище, которое не вызывает радость
– После окончания ВГИКа в 2014 году мне захотелось снять кино, и так получилось, что перед 30 октября, Днём памяти жертв советских репрессий, я и друзья мои встретились с потрясающей женщиной – Лидией Станиславовной Таскаевой. Она возглавляла городскую общественную организацию «Истоки памяти», которая занималась историей политических репрессий в городе. Это был не просто исторический клуб, «Истоки памяти» собирали людей пострадавших, репрессированных и их детей – всего около сотни человек. Конечно, все они уже пенсионеры. И они начали делиться своими историями, причём неохотно делиться. Хотя уже больше 20 лет прошло после развала Советского Союза, они всё ещё боялись говорить на эти темы. Когда же люди начали открываться, я понял, что это, может быть, самое важное, что я в своей жизни вообще встречал. Я впервые встретился с таким человеческим опытом, настоящим сокровищем.
Алексей Житковский и Лидия Станиславовна Таскаева. Фото: vk.com/istoli_pamyaty– А в чём сокровище? В том, что они встречались с особым злом? В том, что они жили во время, которое категорически поменяло картину мира?
– На тот момент я был такой книжный, киношный человек. Тему репрессиий, тему зла, тему трагедии русского народа и вообще трагедии XX века я знал по книгам, кинематографу, художественному наследию. Конечно, Шаламов, Солженицын, Гинзбург, тетради Мандельштама, воспоминания вдовы Мандельштама – это всё я проходил, но для меня это был какой-то общекультурный опыт. Он тоже очень важен. Но когда я начал слушать истории непосредственных свидетелей этих событий, я вдруг всю эту ситуацию обратил на себя, на историю своей семьи. Я вырос в семье советских рабочих: папа – сварщик, мама – рабочая конвейера. Что я знал о своей семье? Ничего. И, может быть, и не узнал бы, если бы не встреча с репрессированными, Но когда это сокровище мне открылось – сокровище, которое не вызывает радость, – оказалось, что в нём сердцевина жизни.
Моя мама родом из Луганской области, я провёл там всё детство. Это было счастливейшее время моей жизни, конечно. Но вдруг выясняется, что мой прапрадед был из этой Луганской области в 1930 году сослан в Иркутскую область, где и погиб вместе со своей женой, а моя прабабушка чудом выжила. Ей было 14 лет, когда их высадили в Иркутской области под Нижнеудинском, выдав топоры, и оставили умирать. Она оттуда убежала каким-то образом с десятилетним братом, вернулись обратно, в Луганскую область. Таким образом наш род продолжился, моя мама появилась. Об этом никто ничего в семье не говорил, и у меня до сих пор есть мечта поехать в Нижнеудинск и найти родные могилы. Я пытаюсь делать какие-то запросы в архивы, но пока не получается.
И со стороны отца такая же история. Он вообще со своей семьёй практически не общается, и я там дальше прадедушки никого не знаю. Они жили достаточно неплохо в Новосибирской области, кто-то занимал высокие посты на железной дороге в Томске. Оказалось, что их тоже коснулись репрессии в 30-е годы.
Комедийная сущность бытия
– Какую часть твоего творчества занимает эта тема?
– У меня такой талант или склад ума и души, что у меня очень хорошо получаются комедийные бытовые вещи, такие комедии на грани трагедии. Они ещё и коммерческие, очень успешно идут в театрах, они меня кормят, в конце концов. Мне нравятся Феллини, Иоселиани, мне нравится вот эта комедийная сущность бытия. Комедия в стиле не «Comedy Club», КВН, а скорее древнегреческой комедии, когда смех сквозь слёзы, когда в комедии тоже есть катарсис. Но я вот прямо сейчас смотрю на свой сайт и вижу, что там половина моих текстов комедийно-трагедийные, а половина – историко-документальный театр. Мне всегда было важно, чтобы это было не про покорение Северного полюса или там про войну с зулусами, а чтобы мои работы были связаны с тем местом, где я живу, и с теми людьми, с которыми я живу. У меня порядка пяти текстов, прозвучавших на российском уровне, поставленных в Москве, например, но которые написаны про Нижневартовск, про ХМАО. Они даже не сочинены: это исследование, это монтаж материала.
Одна из пьес называется «Шоп», что в переводе хантыйского языка означает «правда». Два года я над ней работал. Я собрал и проанализировал все выпуски «Ханты-манчи шоп» с начала её основания – 1931 года – до 22 июня 1941 года. Эта газета фиксировала практически всё, что происходит в городе, и транслировала какие-то послания центральной «Правды». Такой микроисторический анализ, когда ты берёшь какую-то деревню в определённый исторический промежуток, открывает целый космос. По истории жизни одной провинции можно восстановить вообще всю вселенную.
Это страшная газета. Там есть это невероятное напряжение людей, которые действительно верят, что они строят что-то с нуля: новый город, новую жизнь. Но наперекор этому «созиданию» рабочая рыбокомбината, охотники, рыбаки один за другим становятся японскими шпионами, их массово там судят, фактически линчуют.
Здесь меня поставили Бог и судьба
– Один из сквозных сюжетов – как весь Остя́ко-Вогу́льский национальный округ (так Ханты-Мансийский округ назывался до 1940 года. – «Стол») собирает, как и вся страна, на самолёт «Максим Горький». Три года собирают деньги на этот огромный проект, и в один прекрасный-ужасный день этот самолёт, пролетев на стадионом «Динамо», падает, гибнут люди. И что дальше? Дальше новый призыв: мы снова соберем деньги и построим вместо «Максима Горького» три самолета: один «Владимир Ленин», другой «Иосиф Сталин», а третий снова «Максим Горький». Сейчас это все выглядит какой-то антиутопией, Салтыков-Щедрин не смог бы так придумать. Мы сделали хороший успешный спектакль в Нижневартовске. Этот же текст звучал в Москве, в центре имени Андрея Вознесенского поставили по нему спектакль, и он тоже достаточно успешно шёл. Сейчас не до этого спектакля…
Это как Фолкнер, который сидит в своём южном штате, пишет про людей, которые собирают там кукурузу, а оказывается, что это весь мир и это самое важное. И я не рвусь никуда, я живу там, где я живу, и для меня это моя история, мой город, мои люди, это моя жизнь, и я хочу её утверждать – эту жизнь. Я не хочу как-то от этого отмахиваться – наоборот. Я там, где я есть, где меня Бог поставил и судьба.
– Я не знаю, ставит ли автор, когда пишет сценарий, перед собой какую-то сверхзадачу. Мне нравится, когда человек просто пишет без сверхзадачи. Я не знаю, как это у тебя происходит. На какое действие своего искусства ты рассчитываешь? Что должно произойти в человеке, который посмотрел твои пьесы «Шоп», «Мизантроп», «Горка», фильм «Памятник»? И что происходит? Есть ли у тебя какие-то свидетельства от людей?
Актриса Ольга Горбатова в медиаспектакле «Шоп». Фото: vk.com/shop_pravda– Во-первых, происходит со мной и с теми, кто работает с этой историей, с этим – не нравится мне это слово – материалом. Это не материал, это что-то большее. В историко-документальной работе, когда у тебя возникает какой-то интерес, захватывает что-то и ты хочешь это найти, есть два важных аспекта. Первый – эта захваченность, второй – такая работа всегда предполагает исследование, научный метод и подход. Ты можешь ошибаться, и тогда приходится отказываться от чего-то, потому что врать нехорошо.
Земля не может этим жить
– Например, когда я работал над историей «Шоп» или над историей «Памятник», которая стала известной в театральных кругах пьесой «ЛетоДок», чем я был захвачен? Если я сейчас спрошу кого-нибудь, кто что-то знает про Нижневартовск и наш округ, скажут, что это комсомольская стройка, нефть, газ, какие-то коренные северные народы, которые достаточно давно тут жили, а сейчас их история уместилась в некий орнамент, в национальный рисунок, в оленьи рога, которые на автобусах у нас напечатаны, и в фестивали, где какие-то местные танцуют с бубном и возят всех на оленях. И вот эта лихая юная энергия усиленно культивируется. Но когда ты начинаешь ко всему этому задавать вопросы, тут же возникают сомнения: это же всё искусственно созданное, земля не может этим жить: петь, танцевать под бубны, находить нефть...
И меня захватил вопрос: как жили здесь простые люди в 30–40-е годы прошлого века? Это тёмные века для нашего региона – фактически средневековье, мы ничего об этом не знаем. Я пошёл в архивы и узнал, что население Нижневартовска в 30–40-е годы – около 1500 человек, из них треть – сосланные украинцы, финны, калмыки (большая калмыцкая диаспора, которую в 1944 году сюда сослали, очень много калмыков). Возникает столько тревожных вопросов. За что сослали? Что они сделали? Как они жили? Где свидетельство об их жизни? Когда ты начинаешь в этом копаться, оказывается, что здесь был целый район спецпереселенцев, что из нашего круга ссылали ещё дальше, что нас раскулачивали, нас расстреливали. В Ханты-Мансийске был оперсектор НКВД, где проводились расстрелы.
Каждый год мы 30 октября читаем имена и поминаем расстрелянных в нашем округе. Это не для слабонервных, но это что-то важное, когда ты читаешь имена людей из каких-то отдалённых хантыйских посёлков, которых уже никто не помнит, никто не знает, за что они расстреляны, потому что следствие было минимальное или не было никакого. И всё это простые люди: рыбак, охотник, рыбак, охотник. Происходит какое-то мистическое действие: ты читаешь имя человека, которого нет, он вычеркнут из книги бытия, из всякой памяти, его не существует, это имя осталось чудом, потому что в 1990-е один известный журналист издал трёхтомный список расстрелянных по Тюменской области и там один пункт посвящён нашему оперсектору. И эта память снова истребляется. Место, где расстреливали этих людей, – теперь это стоянка огромного концертно-театрального комплекса «Югра-Классик», который построен за 5 миллиардов рублей. И там сейчас нету ничего – ни таблички, ни памятника, ни памяти. А надо, чтобы было. Мне кажется, встреча с такими вещами меняет человека. Я, по крайней мере, изменился.
Твоя настоящая жизнь где-то там
– Что-то с человеком случилось в XX веке на генетическом уровне, на уровне его памяти, нравственности, чего-то мы лишись? И, наоборот, чему-то это время нас научило и может ли научить?
– Это сложный вопрос, я могу только посмотреть на это с точки зрения моего опыта и моего общения с людьми. У нас был период на границе девяностых-нулевых годов, когда эта история могла стать нашим общественным национальным достоянием. Упомянутое мной общество «Истоки памяти» в 2003 году только собралось, его очень поддерживала администрация города. Помогать бывшим репрессированным потянулись люди, это стало – не хочу говорить почётно, но это стало важно. Человек мог прийти об этом рассказать, мог найти родственников, которых не видел десятилетия, мог получить компенсацию.
Но в самом народе эта тенденция стала сходить на нет, пришли годы успокоенности, когда стало не до этого. Люди начали заниматься приобретением и накоплением материальных благ и выстраивать свои отношения с работой и с городом, как какие-то этапы жизни – маршрут временщика: сейчас я в Нижневартовске, через 10 лет я в Тюмени, через 20 лет – на пенсии в Санкт-Петербурге. Эта парадигма до сих пор существует, когда твоя настоящая жизнь где-то там. Чтобы «там» оказаться, ты должен «тут» накопить какие-то деньги. Всё это похоже на игру «Монополию»: мы начали играть в неё, забыв про своё человеческое существо и про своё прошлое, про своих родителей, бабушек, дедушек, родственников, которые несправедливо пострадали.
От многих сейчас можно услышать: в моей семье этого не было. Мне кажется, это неправда: просто, плохо искали, потому что это стало неважно, важнее какое-то гипотетическое идеальное будущее. И мы от этого отмахнулись, можно сказать, отказались от восстановления своего человеческого достоинства. И сегодня вернуться к этому снова стало сложно оттого ещё, что сейчас мир в огне. И у этого опыта тоже придёт время, когда можно будет его лучше понять и связать с прошлым.
Я знаю точно для себя и для тех моих друзей, которые этой темой живут, что наша задача сейчас не отпускать эту тему, продолжать делать то, что мы делаем. В истории моей семьи, моего города огромное количество тёмных пятен, работы много, нужно её делать.
Волонтеры высаживают саженцы на аллее памяти жертв политических репрессий, организованной по инициативе Таскаевой Л. С. в 2017 году. Фото: vk.com/duma_nvПовернуться к простому мельнику
– Годы пандемии и грянувшая военная спецоперация на Украине замораживает осмысление советских репрессий или подчёркивает его актуальность?
– Причины того, что происходит сейчас, лежат именно в этом неотрефлексированном опыте, в непринятых решениях, в неосознанности. Я не люблю фразу про повторение истории. История не повторяется: если нет осмысления происшедшего и покаяния в совершённом зле, то история находит новые мутационные формы, совершенно другие, иногда более страшные. Мы сейчас живём в каком-то большом искусственном сложном сконструированном мире, причём мы видим эти нитки, которыми всё сшито. Как нас призывают примкнуть к советскому историческому нарративу, стать народом-победителем. Я сейчас учусь на историческом факультете и понимаю, как важно разглядеть то, что произошло в XX веке, и совершить поворот к человеку: от огромной государственной машины с её массами, юбилеями и победами – к маленькой деревне, к простому мельнику.
По телевизору сейчас огромный интерес к ретро: шпионские детективы 1940-х, «Ликвидация», «МУР», «После войны» – какая-то попытка возврата в советское прошлое. Но если мы сейчас повернём обратно, то потребуются ещё десятки лет, чтобы опять осмыслить свой травматический опыт и прийти в себя.
