Пушкин и пустота
Размышления, которые будут предложены, конечно, никак не претендуют на исчерпание этой темы даже в тех произведениях, которые будут далее описываться или цитироваться. С ними можно не соглашаться, поскольку они не есть результат долгого систематического исследования. Но даже сам процесс погружения в эти тексты и образы, прикосновения к ним уже небесполезен и потому не пуст.
Если шагнуть в поэзию XIX века и посмотреть, как раскрывалась в то время тема пустоты, то первым, конечно, будет Пушкин. В его стихотворении «Дар напрасный, дар случайный …», где образ пустоты используется в описании состояния, как сказал бы современный человек, депрессии, есть строки:
Цели нет передо мною,
Сердце пусто, празден ум...
«Празден» – то же, что пуст. Значит, и сердце пусто, и ум такой же пустой, «никакой». А следующая строка – финал стихотворения – довершает образ бессилия и скуки:
…И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Не многозвучный, что было бы естественно, ведь в жизни так много разных звуков, и утешающих, и раздражающих, а «однозвучный», т.е. тоже «никакой».
Михаил Лермонтов- Есть похожие строки у Лермонтова:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
такая пустая и глупая шутка...
Пустота, из-за которой поэт тоскует, которую переживает (пусть не обязательно он сам, а его лирический герой), наводит на размышления о бессмысленности существования вообще.
Пушкину на это, как известно, весьма оптимистическими рифмованными строчками ответил митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов):
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена …
Выход же из столь печальной ситуации, как нахождение в пустоте, он предлагал очень простой:
...Вспомнись мне, Забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
Архимандрит Зинон (Теодор). Пушкин и святитель Филарет. МиниатюраЭто не рекомендация, не призыв к действию: это уже сама молитва. Но молитва в состоянии опустошенности, как известно, получается меньше всего. Впрочем, стоит отметить, что Пушкин описывает не состояние «без - божия». Его пустота больше подобна «английскому сплину, короче: русская хандра...».
Но есть в стихотворных строчках святителя Филарета два образа, которые он создает, походя, а они, на мой взгляд, очень ценны. Пустому сердцу и праздному уму в стихотворении Пушкина он противопоставляет не полное сердце и трудящийся ум, а чистое сердце и светлый ум. Свет – это то единственное, что разгоняет даже вечную тьму, тьму смерти. Как в иконе «Сошествие Христа во ад» – то есть в символическом изображении Его Воскресения.
Если сделать шаг от пустоты у Пушкина дальше, например, к Тютчеву, то нужно будет вспомнить его слова о «древнем хаосе».
…О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый…
И еще:
...О, бурь уснувших не буди,
Под ними хаос шевелится.
При чем здесь хаос? Ведь он уж точно не пуст! Дело в том, что греческому понятию «хаос», как первичному состоянию Вселенной, в котором материя и пространство пребывают в состоянии бесформенного смешения; состоянию, противоположному порядку, гармоничной устроенности («космосу»), соответствует, по Библии, именно пустота. Знаменитое выражение «тоху ва воху» – «безвидна и пуста» – в первых стихах 1-й главы Библии, книги Бытия, относится к сотворенному, но еще неупорядоченному, неустроенному миру. В нем смешаны стихии «земли» и «воды», там еще нет «света» («… тьма над бездною» – Быт 1:2). Но эта пустота исполнена могучих и страшных потенций. Хаос «шевелится», в нем что-то происходит. Мы понимаем, точнее, чувствуем это. Какие-то связи соединяют нас с ним. Хаос, он же пустота, по Тютчеву, – «родная» для нас стихия. Если ее разбудить, она вырвется наружу. Тогда случится страшное: все опять сольется в темное первоединство, и космическая гармония (наш мир!) разрушится. В истории России, если брать ее мистическое измерение, именно это и произошло всего через сорок с небольшим лет после смерти Тютчева, в 1917 году...
Сошествие во ад
Осип МандельштамНезадолго до этой даты мистика пустоты и тьмы начинает серьезно интересовать художников и поэтов. Но она не кажется уже тревожной и опасной, как Тютчеву, наоборот – она все более притягательна. В ранних стихах Осипа Мандельштама, написанных задолго до революции, еще в 1910-м году, есть такое признание, связанное с пустотой:
…Я вижу месяц бездыханный
И небо, мертвенней холста, –
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота.
Антиподом Мандельштама в это же примерно время (в 1914 году) неожиданно выступает не кто иной, как Владимир Маяковский. Я имею в виду его стихотворение, наверное, еще со школы всем памятное:
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?...
В этом стихотворении некий человек – все тот же лирический герой:
...надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда! –
клянется –
не перенесет эту беззвездную муку! ...
Маяковский здесь создает образ пустоты, как отсутствия чего бы то ни было; в ней нет никаких потенций. Поэтому ее нужно немедленно заполнить и, лучше всего, противоположностью – звездой. Увы, позже он ее заполнял совсем другим...
Владимир МаяковскийНо и позиция Мандельшама по отношению к пустоте неоднократно меняется. Всего лишь через два года пустота уже не притягивает его, а страшит:
… Паденье – неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты...
А потом наступают первые советские годы. И тогда он вновь принимает ее, но уже совсем по-другому: как бесконечное пространство вечно живой памяти о прошлом, утраченном. Оно поэтому прекрасно:
...В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы …
Восприятие Мандельштамом пустоты непросто. Как считают современные исследователи его творчества В. Мордерер и Г. Амелин: «"Пустота" (нем. Taub) - фундаментальная онтологическая категория в мире Мандельштама». Именно потому, что поэт во многом связывает с ней представление о творческой потенции. Вот что он сам писал об этом:
« ...Для меня в бублике ценна дырка. А как же с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется. Настоящий труд – это брюссельское кружево. В нем главное то, на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы».
И еще:
«Пустота и зияние – великолепный товар»
Но в начале страшных 30-х образ пустоты для Мандельшама вновь теряет всякие черты привлекательности. Пустота уже не «бархатная», она – антипод красоты, не только безобразна, но и безобразна. Она становится похожей на черную адскую дыру – какой та предстает на иконе «Сошествие во ад».
...Там где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
...По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета...
Любопытно, что и у позднего Маяковского возникает новый, трагический образ пустоты. Я имею в виду его стихотворение «На смерть Есенина», где обращаясь к поэту-самоубийце он, как будто предвосхищая собственный, столь же трагический конец, говорит:
Вы ушли, как говорится, в мир иной.
Пустота...
Летите, в звезды врезываясь...
Как видим, пустота, в которую попадает, по прозрению Маяковского, Есенин – не беззвездное пространство. Но звёзды, о которых так мечтал сам Маяковский раньше, хотя и освещают это пространство, заполнить его и «успокоить», хотя бы «наружно», смотрящего на них, не могут. Даже проходя сквозь звезды, человек остаётся во тьме. Этот образ пустоты, конечно, рождён советскими годами. В ней Маяковский жил, и ее, к сожалению, искренне пытался принять и даже что-то из нее строить...
Борис Пастернак (слева) и Корней Чуковский (1935 год)Тема пустоты волновала и Бориса Пастернака. В стихотворении «Гефсиманский сад» пустота не перестает быть запредельной, космической. Но она уже не может покрыть собой всего. В ней появляется маленькая живая точка, причем она не на небе, а на земле!
...И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом Он молил Отца.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья...
Итак, всё живое, копошащееся, движущееся – исчезло. Все эти «люди, львы, орлы и куропатки» (помните чеховскую «Чайку»?) куда-то подевались. Их как будто нет, потому что Христос в одиночестве изнемогает в Гефсиманском саду. Только Его молитва до кровавого пота может быть названа жизнью и, стало быть, полнотой. Всё остальное пусто.
Впрочем, пустота-смерть у Пастернака, описанная в евангельском контексте, открывает и возможность нового рождения для того, кто ее испытал. В уста Марии Магдалины у Распятия поэт вкладывает пророческие слова:
...Но пройдут такие трое суток,
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.
Пустоту заполняет слово
Но воскресать должно отнюдь не всё!
Напомню шуточные стихи одного юноши (ему было меньше 20), который на Пасху, желая воскресения всему, что омертвело в природе и обществе (например, рассудку), делает одно исключение:
...Но да не будет воскресенья
Усопшей прозы и стихов!
А потом, перечислив имена авторов того и другого, заканчивает шутливым же пожеланием, чтобы не воскресли:
...все, которые на свете
Писали слишком мудрено,
То есть и хладно, и темно,
Что очень стыдно и грешно!
Да, это Пушкин. Для него в поэзии «холодное» и «темное» всегда было тождественно мертвому и, следовательно, пустому.
Упоминание о словах, которые ничего не значат, как о мертвых, разлагающихся, и тоже в связи с пустотой, находим в ХХ веке у Николая Гумилева:
...И как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Александр ВеличанскийТолько слово живое и дающее жить, способно заполнить пустоту и, в конечном счете – противостать смерти. Об этом замечательно сказал в конце 60-х годов Александр Величанский:
Смерть в том, что Пушкин Блока не прочел.
Жизнь в том, что Блок всю ночь бормочет с Тютчевым...
Слово, заполняющее пустоту – одна из главных тем в творчестве Иосифа Бродского. С одной стороны, пустота у него – нечто страшное. Она подобна аду и хуже ада (для характеристики ее используется, поэтому, ненормативная лексика), она – то, что противоположно смыслу. Но, с другой стороны, она – реальность. Более того, она, как противоположность всему искусственному, фальшивому, становится источником вдохновения (отсюда его демонстративное «… я верю в пустоту»). Такая пустота оказывается лучшим «фоном» для нового «да будет!». И тогда –
...новый Дант склоняется к листу
И на пустое место ставит слово.
Конечно, это очень похоже и на парафраз первых стихов евангелия от Иоанна «В начале было Слово», и на начало книги Бытия: «И сказал Бог: Да будет свет! И стал свет». Но созвучно и мысли о. Сергия Булгакова, который писал, что первоначальное ничто, тот самый «безвидный и пустой» хаос, бездну непроявленных творческих потенций, нужно победить творением, светом творческого слова. Только тогда хаос превращается в космос. Но, увы, у Бродского «космос» – только художественный...
Бал правит постмодерн...
Поэтическое слово конца ХХ – начала XXI века сталкивается с невиданной ранее преградой. Правит бал постмодерн, принципиально отказывающийся от красоты, превращающий в игру любой звук и образ. Что же сейчас может быть чистым листом, и какое слово на него поставить, чтобы в этом «играющем» мире, который любуется собственной пустотой, что-то открылось, сдвинулось, воскресло?
На этот вопрос есть ответ в одном стихотворении Ольги Седаковой.
«О, взять бы всё –
и всем и по всему,
или сосной, макнув ее в Везувий,
по небесам, как кто-то говорил, –
писать, писать единственное слово,
писать, рыдая, слово: ПОМОГИ!
огромное, чтоб ангелы глядели,
чтоб мученики видели его,
убитые по нашему согласью,
чтобы Господь поверил – ничего
не остается в ненавистном сердце,
в пустом уме, на скаредной земле –
мы ничего не можем. Помоги!»
Ольга Седакова. Фото: Николай ТокаревОтметим, что здесь использованы образы «сердца» и «ума», сходные с пушкинскими. Ум так же как у Пушкина – пустым, т.е., по-старому, «праздным». Но даже из этой пустоты, если увидеть ее в себе и признать, наконец: в ней не на что опереться (не то, что любоваться ею!), можно позвать Того, Кто единственно может помочь.
Гораздо страшнее осознавать, что возможно состояние абсолютной пустоты, когда состояние смерти переживается при жизни, когда небытие еще не наступило, но ни позвать, ни даже вспомнить что бы то ни было невозможно.
Вот как писал о смерти, в связи с пустотой, Александр Величанский:
Совсем вблизи она походит на
ту предотъездную не суету пустую,
но пустоту, что тупо стеснена
в подвздошье где-то. И пока ты всуе
одно и то же тщишься в сотый раз
не позабыть – но что? – вот в чем загвоздка,
она стоит, как позабытый класс
на фотоснимке вкруг тебя, подростка…
Вблизи она походит на пробел
В подспудной памяти иль в знании ответа ...
Сергей АверинцевО том же состоянии совсем просто и ясно сказал Сергей Аверинцев в своем известном, ставшем пророческим, стихотворении – «Молитве о последнем часе». Его последняя строчка разрешает и эту, казалось бы, тупиковую ситуацию.
... Когда все минет, что мнилось
Сновидцу наяву снилось
И срам небытия обнажится
Пустоту мою исполни Тобою.
Итак, подведем итоги.
Пустота первая – состояние тоски, которая, хоть и мучительна, но не абсолютна, что доказывается хотя бы ее ощущением. Сама эта тоска показывает, что полнота есть. Выход из состояния опустошенности труден, и он не может сводиться к волевым усилиям. Но вопль к Богу о помощи всегда будет услышан.
Вторая – хаос, от которого можно либо отойти, содрогаясь, либо, преодолев страх, сойти туда, как в ад. Его нужно попытаться «осветить» творчеством, рискуя потерять все, понимая, что не чем-то, не кем-то, но только Христом это действие может быть доведено до конца.
И третья – «пустота пустот». В ней действительно нет ничего, и она не заполняется ничем. Она может «принимать вид ангела света» и завораживать полнотой мнимых возможностей. Но как бы красиво она себя не представляла, из нее веет ледяным холодом. Об этом говорили бывшие адепты восточных религий, ощутившие, прежде всего, холод на своих духовных вершинах. Пусть в нашей жизни ее не будет никогда.
