Казалось бы, этот язык должен был уйти в прошлое вместе с СССР, но этого не случилось. Советский язык никуда не делся и продолжает влиять на нашу жизнь. В результате мы теряем способность договариваться, слышать друг друга, находить компромисс. Как вернуться к живой речи? Чем опасна ритуализированная речь и как от неё защититься, мы спросили у Николая Вахтина, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге, доктора филологических наук, главного научного сотрудника Института лингвистических исследований РАН.
– Николай Борисович, давайте поговорим о языке советской эпохи.
– Начнём с того, что нет никакой единой советской эпохи. Их было как минимум три. Первая – после окончания Гражданской войны, примерно семь-восемь лет с 1921 года; вторая – с начала 1930-х до середины 1950-х с перерывом на войну; третья – с середины 50-х и до конца советской эры. Если говорить о языке первой эпохи, то он впитал в себя огромное количество военных словечек и сокращений, например: эсдек (член партии социалистов-демократов), агитпроп (агитация и пропаганда), губисполком (губернский исполнительный комитет), комбед (комитет бедноты), рабселькория (рабочие и сельские корреспонденты), Наркомпрос (Народный комиссариат просвещения), главкомверх (верховный командующий), сексот (секретный сотрудник), комсомол (Коммунистический союз молодёжи) и многие-многие другие. Лингвисты двадцатых годов писали, что после революции 1917 года русский язык изменился настолько, что можно утверждать: это другой язык. Но – главное – уже в это время в советском языке начало появляться то, что потом станет его основной характеристикой: расширение сферы действия ритуализированной речи.
– Что такое ритуализированная речь?
– Это когда мы, хотим того или нет, говорим в одних и тех же ситуациях примерно одно и то же, в соответствии с принятым ритуалом. Например, когда во время застолья поздравляем кого-то с днём рождения или свадьбой. Или на поминках слышим: «От нас ушёл дорогой Иван Иванович, мы все его так любили…». И это не обязательно правда: Иван Ивановича не обязательно любили, но на поминках принято говорить о том, какой он был хороший. И это будут ритуализированные формулы. Нарушение ритуала воспринимается странно: представьте, что вас спрашивают, как дела, и вы вместо «спасибо, нормально» начинаете подробно рассказывать. Но тут важно, что ритуальная формула не обязана соответствовать истине: если вы ответите «спасибо, нормально», это не исключает, что у вас все плохо. Эти формулы есть всегда и в любом языке. Но в советское время сфера применения ритуализованной речи начала постепенно расширяться. В газетах конца 1920-х – начала 1930-х начинают повторяться одни и те же слова и словосочетания, которые постепенно теряют свой прямой смысл. Пока слово «большевистский», например, используется в его нормальном, прямом, неритуальном значении, мы понимаем слова «большевистская программа» как «программа партии большевиков». Но через несколько лет в газетах начинают мелькать слова вроде «большевистский характер» (это же не «характер члена партии большевиков»!) или «большевистский подход к делу»... «Большевистский» перестает значить «относящийся к партии большевиков или принадлежащий ей», его употребляют (и понимают) как «хороший, наш, правильный». Мой любимый пример – прилагательное «советский». Впервые в русском языке оно зафиксировано где-то в 1850-е годы и означало «относящийся к какому-либо совету». Пример – сочетание «советский диван» в тексте 1856 года, то есть диван, стоящий в помещении, где обычно заседает какой-то совет. Я словосочетание «советский диван» читаю как диван не очень хорошего качества, изготовленный в Советском Союзе. Но это я, а в массовом восприятии это слово постепенно стало обозначать «имеющий отношение только к Совету рабочих и крестьянских депутатов»; потом – «имеющий отношение к власти большевиков», и, наконец, это прилагательное, потеряв свой прямой смысл, стало обозначать просто «хороший, правильный»: «советские достижения», «советский народ», «советская школа», «советская политика». И, соответственно, «антисоветская политика» означает просто «плохая, враждебная». На этом примере мы видим такое изменение значения слова, когда его ритуальное употребление становится обязательными не только для конкретной ситуации, но и вообще. Сначала для газет, потом для устных выступлений, и в итоге оказывается, что человек, выступающий на официальном собрании, просто не может сказать ничего, кроме набора клишированных формул. Неважно, что он говорит, важно произнести правильный набор словосочетаний.
Николай Вахтин. Фото: eusp.org– Как составлялись эти формулы?
– Один из самых главных приёмов – появление так называемого манихейского словаря. Манихейство – это философское учение о том, что в мире есть два начала и две силы, изначально противоположные: добро и зло, свет и тьма. «Манихейский словарь» – это когда практически весь мир слов делится на слова «хорошие» (гонорифические), «плохие» (пейоративные) и нейтральные. Хорошие вроде «пролетарский», «советский», «прогрессивный» можно употреблять только в позитивном контексте. Плохие вроде «буржуазный», «религиозный», «капиталистический» – только в негативном. Нейтральные же слова в ритуализованной речи становятся «хорошими» или «плохими» в том или ином контексте: «демократия» или «культура» может быть хорошая, если она «пролетарская», и плохая, если она «буржуазная». Это и есть механизм, создавший советский язык. На советском языке просто невозможно сказать «советские промахи», «сталинская неудача» или «достижения буржуазной культуры»: язык сопротивляется составлению подобных «неправильных» словосочетаний.
– Есть и другие приемы?
– Ироническое цитирование. Например, Ленин, который был мастером кавычек. Про это ещё Тынянов писал: Ленин берёт из речи оппонента слова, ставит в кавычки на письме или выделяет интонационно, тем самым ставя слово под подозрение, лишая его смысла. Так называемые «свободные выборы»… Или «гуманистическое» блеянье «свободной» прессы… И так далее. Вот забавный пример: советскому журналисту, у которого брали интервью на американском телевидении, показали фотографию советского оружия на острове Гранада. (Тогда был скандал из-за поставок Советским Союзом повстанцам оружия, СССР факт поставок отрицал.) Глядя на фотографию с винтовками и гранатами, журналист в прямом эфире сказал: «так называемые винтовки и гранаты». «Так называемые» – это те же кавычки: если СССР утверждает, что оружия нет, то его не может быть, потому что советский язык не позволяет сказать «ложное утверждение руководства СССР». А раз так – значит, нет никакого оружия, хотя вот оно, на фотографии. Есть и такой приём: слова, которые не являются синонимами, объединяются союзом «и». В результате слова начинают считаться близкими по значению, хотя это не так: «рабочие, колхозники и вся прогрессивная общественность». Или тот пример, с которого мы начали: «советские люди и всё прогрессивное человечество».
– Как рождается привычка к ритуализованной речи и может ли она целиком захватить язык?
– Сначала редакторы начинают вычеркивать плохо, «неправильно» звучащие словосочетания из советских газет и журналов, потом это добирается до публицистической литературы, потом – до научных изданий, затем захватывает всю сферу письменного языка. А потом и устного: речи партийных начальников 1970-х целиком состояли из клишированных словосочетаний. Чтобы оттуда извлечь смысл, нужно было очень хорошо постараться. Но все сферы языка ритуализированная речь захватить не может, иначе люди полностью потеряют способность общаться.
– Почему?
– Эта речь не передаёт смысла. Она передаёт только соответствие вашей речи стандарту, она – проверка на лояльность господствующей идеологии. Если я употребляю правильные слова – значит, я правильный человек, я правильно думаю. А если я употребляю неправильные слова – значит, я неправильный. Больше никакую информацию эта речь передать не может. Возьмите любую советскую передовицу, прочтите первые 10 строк. Я не шучу, любую, и получите этот самый эффект, когда вы не понимаете, что там написано. Это некие ритуальные формулы, с помощью которых власти подтверждают лояльность своих граждан или требуют лояльности.
– Но ведь этот язык противоречит природе. Как на нём можно думать?
– Противоречит. Думать на нём нельзя, он не приспособлен для размышлений – он пригоден только для того, чтобы отличать правильные высказывания от неправильных, разделять людей на лояльных и нелояльных.
– Значит, он безобиден?
Фото: Владимир Вяткин/РИА Новости– Он далеко не безобиден, хотя он и не такой страшный, как может показаться. Беда в том, что люди, говорящие на этом языке, не могут услышать друг друга. Представьте себе, что в какой-то момент людям с привычкой к ритуализированной речи придётся договариваться. У них разные мнения. А привыкли они к тому, что высказывания могут быть только правильными и неправильными. Для них не бывает высказываний истинных и ложных – только уместные и неуместные. И оказывается, что они не способны услышать другого, договориться, понять чужое мнение, вырабатывать компромисс. Эту ситуацию мы детально описали в книге «Синдром публичной немоты», показали, как это работает, описали конкретные ситуации – от предреволюционных до вполне современных и повседневных вроде собраний садоводческих товариществ.
– Теперь даже интересно стало, что говорят на таких собраниях. Разве не так? Одни: «Давайте поставим новые ворота», а другие: «У нас денег нет».
– А тут влезает третий человек и говорит: «Мы понимаем, почему вы именно ворота хотите поставить, а не дорогу отремонтировать. У племянницы председателя – фирма по производству ворот!». Дальше четвёртый: «Ещё в прошлом году я говорил, что вы всё разворуете, вы всё и разворовали. Давайте менять правление!». Вместо обсуждения дела начинается базар, взаимные упрёки – а дело не делается: ни ворот, ни дороги. А почему? А потому, что все уверены: мнение другого, если оно хоть чуть-чуть отличается от моего, не может быть верным. Это наследие 70 лет советского языка…
– Как же тогда вели диалог советские чиновники на международном уровне?
– Невозможно говорить обо всех чиновниках и всех ситуациях. Я расскажу одну историю – редкий случай, когда неформальную беседу лидеров разных стран зафиксировали на видеоплёнку. В 1959 году после смерти Сталина в московском парке «Сокольники» открылась американская промышленная выставка бытовой техники. На ней американцы представили чудо технической мысли того времени – цветной телевизор. Привёз выставку Никсон, тогда вице-президент США. Встречал его, естественно, Хрущёв. Их поучительный разговор вошёл в историю под названием Kitchen Debate, то есть кухонный спор, поскольку происходил на фоне холодильников и прочей техники. Его записали американские журналисты на видеоплёнку – тоже чудо техники по тем временам, запись долго была доступна в интернете, теперь можно прочесть только текст. Я выхвачу оттуда небольшой отрывок. Никсон: «Этот цветной телевизор – одно из самых передовых достижений в коммуникации, которые у нас есть. Если мы хотим, чтобы соревнование, в котором вы планируете нас перегнать, оказалось бы благотворным для наших народов и для всех народов мира, необходим свободный обмен идеями. В конце концов, вы знаете не всё». Хрущёв: «Пускай мы не всё знаем, но и вы ничего не знаете о коммунизме и только боитесь его». Никсон: «Наверное, есть области, где вы нас обогнали, например, в области ракетных двигателей и исследовании космоса. Но есть области, где мы впереди. Например, цветное телевидение». Хрущёв: «Нет, тут мы тоже идём вровень. Мы опередили вас и в той области, и в другой». Никсон: «Видите, вы никогда ничего не признаёте». Хрущёв: «Я никогда не сдаюсь». Видите? Хрущёв как бы не слышит Никсона. Ему говорят про обмен идеями – он отвечает, что оппонент боится коммунизма. Ему говорят, что в США сделали цветной телевизор, а он отвечает, что такой и в СССР есть, хотя и он, и остальные точно знают, что это неправда. Никсон воспринимает речь Хрущёва как бессмысленную: тот не отвечает на вопросы, увиливает, врёт… Но для Хрущёва это совершенно нормальные ответы.
– Зачем он сказал заведомую ложь? Кому?
– Это и есть советский язык, которые не позволяет Хрущёву сказать, например: «Да, в этом СССР отстал». СССР не может отстать, фраза на этом языке невозможная. Хрущёву не важно, говорит он правду или нет; он не слушает Никсона, его задача – «никогда не сдаваться». Он говорит это не для Никсона, а для публики, которая стоит за загородкой и аплодирует в нужных местах. И, надо сказать, Хрущёв на эту публику работает очень хорошо – происходит именно то, ради чего он на самом деле выступает: он говорит о Советском Союзе правильные вещи. Вспоминается в этой связи рассказ Шукшина «Срезал». Там блестяще передан диалог, когда «никогда не сдаваться» получается за счёт бессмысленного нагромождения штампов и клише, при которых невозможен диалог.
Никита Хрущёв и Ричард Никсон. Фото: Nixon Presidential Library and Museum– Как советский язык повлиял на нашу повседневность?
– В конце 1980-х – начале 1990-х нашей стране не удалось перейти на демократические рельсы. Причин много, они описаны экономистами и политологами в разных интересных книгах. Но одна причина – языковая: невозможность договориться. Даже крохотные различия в позициях немедленно приводили к расколу, к разделению на всё более мелкие фракции. В итоге оказывалось, что люди хотели как лучше, но каждый оказался сам по себе. Не получилось объединения, не смогли найти компромисса, потому что каждый хотел победить в споре. Можно сказать, что советский язык, доставшийся нам в наследство, не дал нам договориться, объединиться, выработать общую платформу, которая бы противостояла другим политическим позициям. Кстати говоря, в большинстве стран Восточной Европы это было иначе, хотя у них был свой, такой же «советский язык». Он был и в Восточной Германии, и в Польше, и в Чехии – много где, но в этих странах он просуществовал значительно меньше по времени. После распада «соцлагеря» оказалось, что в Восточной Европе ещё живы люди, которые помнят, как они жили до. А в России таких уже не было. Странам Восточной Европы этот яд «ритуализованной речи» впрыскивали одно-полтора поколения, а в России – три-четыре поколения.
– Что вы можете сказать о современной ритуализированной речи?
– Не знаю, мне трудно судить, я этим специально не занимался, и, насколько мне известно, профессиональных работ по этому поводу нет.
– Чем современная официальная речь отличается от советской?
– У меня нет телевизора уже лет 15, я не слушаю и не читаю речи чиновников, утверждать наверняка ничего не могу. Но по тому, что я иногда читаю, предположу, что ничем. Просто другие слова становятся теперь такими, которые можно употреблять только в положительном или только в отрицательном значении. Но всё же мне кажется, что люди постепенно начинают учиться слушать друг друга. Подрастает следующее поколение, которое иначе росло, в другой языковой среде. Надеюсь, советский язык постепенно отступит и уйдёт из тех сфер, в которых ему делать нечего. Хотя у него, конечно, останутся, так сказать, «законные» области применения. Повторю, что политик в любой стране, хочет он того или нет, вынужден врать, выдавать желаемое за действительное или обещать невозможное, вынужден произносить ритуальные формулы о процветании и благоденствии. Это неизбежно, так устроена политика. Это есть в любой стране мира. Но хорошо, когда эта особенность политиков находится под каким-то социальным контролем: прессы или других политиков.
– В начале нулевых казалось, что от советского языка ничего не осталось.
– Советский язык никуда не уходил, в языке ничего не может серьёзно измениться так быстро – за десять лет. Да, мы сейчас имеем дело не с самим советским языком, а с его ослабленным потомком. Трудно давать оценки, я очень осторожно предположу, что этот потомок отличается от родителя степенью заразности, что ли. Мне кажется, современная ритуализированная речь не захватила пока все сферы общения, как это было в Советского Союзе.
– То есть у неё есть шанс? Например, благодаря школьным урокам «Разговоры о важном»?
– Ой, нет, это не сработает. Подобные попытки внедрить этот язык в новые сферы вряд ли будут эффективными. Я помню по своему пионерскому детству, как вся эта идеология в одно ухо влетала и тут же вылетала в другое, не оставляя практически никаких следов. Ну или почти никаких. Нет, это невозможно так быстро, для такого понадобились бы десятки лет.
– При этом меняется программа по литературе, учебные заведения претендуют на воспитательную роль.
– Ну и что тут нового? Вы думаете, у меня в школе были одни только хорошие книги? Ничего подобного, мы много всякой ерунды вынуждены были читать. Но здесь очень важна роль семьи. Чем жёстче политическая система, тем важнее семья. Родители могут объяснить детям, с какой стороны, так сказать, на этом бутерброде намазано масло, что и как читать внимательно, что – по диагонали, а что из прочитанного нужно забыть как можно быстрее. В семью трудно забраться. Современным детям доступны прекрасные книги, и старые, и новые, и бумажные, и на экране. Даже в, казалось бы, несерьёзном жанре фэнтези есть очень хорошие, написанные хорошим языком. Живое слово не так просто убить, я в этом смысле оптимист. Язык чрезвычайно устойчив. Очень непросто из людей сделать зомби, которые ничего не понимают и говорят глупости.
– Есть ли слова-маркеры, по которым можно определить советский язык?
– Если бы это было так просто, в аптеках уже давно бы продавались от него таблетки. Шучу. Умение увидеть советский язык требует довольно тонкого анализа, профессионального знания предмета. Лакмусовая бумажка, которая доступна каждому, – увидеть ситуацию, когда один человек говорит очевидную ложь, а другие молча и удовлетворённо кивают. Опасно, если такому человеку никто не говорит правды в лицо.
– Вы много видите таких людей?
– В моём окружении их нет. Студенты – хорошие и умные, они благодарны, когда с ними разговариваешь по-человечески, а не лозунгами. Но вы должны понимать, я сейчас не говорю о людях или студентах вообще, а только о том, что я видел собственными глазами.
– Можете ли дать советы людям, которые живут во внутренней Монголии?
– Это в смысле которые ушли в свой внутренний мир? Искать тех, с кем интересно разговаривать, и разговаривать с ними по-человечески. Во внутренней Монголии, как вы выражаетесь, довольно много народа живёт.
– Можно ли вернуться к живой разумной речи, преодолеть синдром публичной немоты?
– Я думаю, можно, если болезнь не очень запущена.
– А она запущена?
– Смотря у кого. У людей, которые сформировались благодаря этому языку, – да, очень.
– Существует ли филологическое противоядие против этого языка?
– Да, конечно: читайте хорошие стихи, хорошую прозу, учитесь понимать смысл того, что другие говорят и пишут.
