– Перед звонком вам я вспомнил, как Никита Алексеевич был у нас в Екатеринбурге в декабре 2001 года, они развозили книги издательства «YMCA-Press» по библиотекам России. К нам Никита Алексеевич прилетел на транспортном военном самолёте – какая-то вышла приключенческая история с вылетом. Мы не знали, что получится встреча, и после литургии в семинарском храме, когда он согласился с нами пообедать, мы в спешке привели его в какую-то школу искусств, купили шпроты, наварили картошки…
Доцент Страсбургского университета Татьяна Викторова. Фото: bfrz.ru– Я думаю, что Никита Алексеевич был просто счастлив этим шпротам. Он с большей радостью воспринимал такие скромные угощения, чем участие в пышных застольях. Его страшно смущали огромные столы с такой чудовищной иерархией и бесконечной подачей каких-то блюд. Ему это очень мешало. Так что ваши шпроты, я уверена, шли гораздо лучше и с большим интересом.
– Да, он умело сбивал помпезность. Тогда, на встрече в семинарии, молодой человек обратился к Никите Алексеевичу: «Вы как представитель древнего русского рода» – и дальше что-то о бездуховной секулярной Европе. Струве перед тем, как заступиться за бедную Европу, сначала свёл на нет всю юношескую патетику вопрошающего: «Во мне нет ни одной капли русской крови, но попробую вам ответить».
А что вам в эти дни вспоминается из лет совместной работы с Никитой Алексеевичем? Какой-то случай или, может быть, смысл, который он открыл лично для вас?
– Вы, конечно, правы, что каждое начало мая связано с усиленным воспоминанием о Никите Алексеевиче, но поскольку я занимаюсь «Вестником» – в этой очень высокой роли, которая упала на мои плечи и которой я и счастлива, и вместе с тем очень смущена, и чувствую себя её недостойной – диалог никогда не прекращался. Может быть, самое сильное воспоминание, которое приходит именно в начале мая и продолжает питать всё мое существование, – это наша последняя встреча 3 мая, когда я пришла к нему в больницу. Никита Алексеевич был ещё в хорошей форме, он совершенно не собирался нас покидать, был полон проектов, идей. В частности, мы обсуждали номер «Вестника», который готовился. Я ему принесла распечатку содержания, и мы говорили о материалах. У него под рукой был предыдущий номер и несколько номеров ещё 1950-х годов. Было совершенно ясно, что для него «Вестник» – всё его существо, его дыхание. И так готовился каждый номер, при том что он был страшно занят. У него было преподавание в Университете Западного Парижа – Нантер-ля-Дефанс, огромная миссия в России, он был нарасхват и в церковной жизни. Он был нужен всем.
Вместе с тем о «Вестнике» он не забывал никогда, и подготовка каждого номера превращалась в целое событие. Мы совместно размышляли, что точно будет в передовице. Передовица – это жанр, который Никита Алексеевич особенно развил и который стал лицом «Вестника». Такого не было даже при Зеньковском, даже при Федотове. «Вестник» – это же целая традиция, но до него никто из величайших наших редакторов так не писал. Никита Алексеевич всегда с большим вдохновением говорил, что очень важно включиться в эту работу над передовицей как в такую интеллектуальную и духовную цепочку, традицию. Никто из его предшественников до такой степени утончённости, точности, такой боевитости не довёл вступительную статью номера. Никита Алексеевич превратил передовицу в особый жанр – а учитывая, что «Вестник» выходит редко, два номера в год, передовица должна чётко бить в цель. Она должна выбрать что-то такое, без чего номер не состоится. Это тоже был всегда яркий момент и главная тема наших совещаний.
Обложка журнала «ВЕСТНИК РХД», 2009 год. Фото: rp-net.ruСемь лет назад, на нашей последней встрече 3 мая, всё это обсуждалось, и как обычно у Никиты Алексеевича при большом возбуждении, при массе кипящих идей, которые просто переливались через край. Тогда мы организовывали ещё и выставку о матери Марии (Скобцовой), и он был полон каких-то совершенно новых идей в связи с матерью Марией, хотя, казалось бы, он её издавал, его жена Мария Александровна с ней встречалась – и это были почти их семейные разговоры о матери Марии. Тем не менее в этот последний год жизни, я бы сказала, у него произошла новая встреча с матерью Марией. Он постоянно к ней возвращался. Он вдруг оценил её поэзию. До этого он говорил, что мать Мария во всём удалась и главным образом в социальном служении, но в поэзии – это не Мандельштам. Вдруг сравнение с Мандельштамом пропало и мать Мария просто сама по себе тоже стала поэтом.
Кроме разговора о матери Марии и новых материалах мы говорили о том, какой будет наша ИМКА. Он был очень вдохновлён новым планом превратить её в Центр Солженицына, говорил, что нужно начать организовывать большие выставки. Всё это мы делали уже после его ухода, исполняя это завещание. Когда всё это звучало с больничной койки, Никита Алексеевич выглядел там как случайный пришелец, которого почему-то приковали к кровати. Он совершенно не производил впечатление больного.
Ещё один очень яркий удививший меня момент именно на нашей последней встрече – он как-то совершенно иначе стал смотреть на людей. Он мне говорил, например, о том, как прекрасна медсестра – такая мощная негритяночка с очень сильными руками, которая ставила ему капельницы и приносила лекарства. Чего-то такого особенного в ней не было, но он увидел в ней какую-то необычайную красоту. Мне показалось, что его взгляд переменился, он словно стал видеть гораздо больше в том, что уже видел. Он и до этого, конечно, был – что французы называют prévoyant – провидцем. Очень многие вещи, касающиеся политической жизни и церковной жизни, он просто предугадывал. В своих прогнозах он очень точно предсказывал, что может произойти, и если прогноз был плохой, то пытался это предотвратить. А тут этот дар провидения проецировался ещё и на первых встречных.
Когда я пришла в эту больницу, а больница огромная, я сперва даже потерялась, прошла мимо его палаты и не заметила. Он первый меня заметил, стал махать и кричать: «Таня, Таня, Таня! Я здесь!» Я всё к тому, что это был человек в прекрасной форме, полный планов, и эта какая-то невероятная жажда жизни. Может, ещё от этого его уход кажется совершенно невосполнимым.
– Как и кем в Русском зарубежье, которое так меняется сегодня, хранится память о Никите Алексеевиче? Что самое важное из оставленного им большого культурного и духовного наследия собирает людей?
– Таких мест, идей и смыслов очень много, поскольку Никита Алексеевич был совершенно необозримый и всегда был нарасхват, все мы в нём очень сильно нуждались. Можно чётко обозначить несколько центров его памяти. Во-первых, конечно, издательство «YMCA-Press», или, как мы теперь называемся по его желанию, Культурный центр имени Александра Исаевича Солженицына. Его точный адрес в Париже: дом 11 на улице святой Женевьевы. Этот дом он устраивал, ещё будучи студентом, начиная с 1950-го года, когда подключился к изданию «Вестника» и работал с отцом Василием Зеньковским. Постепенно всё это перешло медленно, но верно в его руки, легло на его плечи. Мы просто пытаемся продолжать всё, что им было начато, что им было завещано, всё то, что ему не удалось довести до конца.
Никита Струве и Александр Солженицын, Кавендиш, 1989 год. Фото: solzhenitsyn.ruИздательство продолжает работать, это одна из линий памяти Никиты Алексеевича. Мы продолжаем выпускать целый ряд изданий, который он заложил. Его большой идеей было устроить выставочный зал, в котором мы могли бы представлять крупнейшие знаковые фигуры русской эмиграции, проводить культурные встречи, так или иначе сотрудничать с Россией. Мы эту идею осуществили на первом этаже издательства, где регулярно устраиваются выставки. Я уверена, что Никита Алексеевич этому очень рад. Он присутствует так или иначе в каждой выставке – своими статьями, какими-нибудь фотографиями, а главное – идеями, потому что всё то, что в этих стенах рождалось, никуда не исчезло. Мы по-прежнему все напитаны и вдохновлены его энтузиазмом, его очень творческим подходом, его огромной культурой, до которой, конечно, каждому из нас ещё расти и расти.
Здесь уже состоялись выставки о Солженицыне, о том, как набирался и издавался в этих стенах «Архипелаг ГУЛАГ», как сам Никита Алексеевич наряду с другими играл роль «невидимки» (круг тайных помощников Солженицына, перепечатывавших, прятавших, хранивших и распространявших его произведения с начала 1950-х годов. – «Стол»). Здесь уже прошёл целый ряд выставок, связанных с французскими художниками и русскими, ставшими французами, как, например, Кулев, как сын Анны Кишиловой, который стал большим художником и сейчас сам выставляет свои работы у нас.
Совсем недавно прошла выставка, которая была посвящена Петру Бернгардовичу Струве и Ивану Алексеевичу Бунину. Здесь, конечно, Никите Алексеевичу тоже было отведено очень большое место, потому что это и его тема, и его семья. Он первый задумал сравнить эти две колоссальные фигуры, которые, оставаясь очень разными людьми, были большими друзьями. Никита Алексеевич тонко показал, что эта дружба питала и политическую эмиграцию, и эмиграцию литературную, и эмиграцию духовную. Никите Алексеевичу и его семье был отведён особый стенд, где была и переписка, и фотографии, и, надеюсь, ощущалось его живое присутствие.
Ещё мы проводим встречи, как он проводил в своё время с академиком Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, с французским структуралистом Цветаном Тодоровым. Мы продолжаем сейчас устраивать встречи с какими-то крупными фигурами современной культуры – скажем, с режиссёром Андреем Звягинцевым, который в буквальном смысле восстал из мёртвых и сейчас живёт в Париже.
ИМКА продолжает линию, заложенную Никитой Алексеевичем, быть культурным мостом между Россией и Францией, издавать наших русских мыслителей, художников, артистов на французском языке – с тем, чтобы они стали достоянием французской культуры. Вы только что напомнили, что в Никите Алексеевиче не было ни капли русской крови. Он француз, немец, он европеец, влюблённый в Россию. Эту любовь к России он передал каждому из имковцев. Мы все пытаемся идти по проложенной им дорожке.
Как я сказала, мы продолжаем некоторые издания, которые он заложил. Например, антологии русской поэзии XIX века и XX века, которые он сам издавал. Мне выпала большая честь готовить с ним эти книжки, и поэтому я задумала издать антологию XXI века, хоть это ещё не совсем антология, потому что мы не можем пока говорить о современных поэтах, как мы говорим о Тютчеве или Мандельштаме. Но всё-таки этот томик оформлен в этой серии так же, как было задумано Никитой Алексеевичем, – в том же духе, на двух языках, с комментариями, с кратким введением, и мы постарались, чтобы сам выбор поэтов соответствовал его литературной мысли. Это поэзия, которая так или иначе указывает на значение Солженицына и нашей русской эмиграции, которая продолжает питать западную культуру, как и русскую.
Другое место памяти – это, конечно, Русское студенческое христианское движение (РСХД), где Никита Алексеевич – совершенно знаковая фигура. Здесь тоже устраиваются вечера, чтения. И ещё так получается, что всегда нас сопровождает мать Мария (Скобцова). Как только мы говорим о матери Марии, тотчас мы говорим и о Никите Алексеевиче. Сейчас в Париже проходит выставка, посвящённая матери Марии, а скоро мы будем устраивать новый цикл лекций о матери Марии и чтения из наследия матери Марии. Так что Никита Алексеевич тоже с нами будет читать.
– Вы очень верно сказали, что Струве был мостом между Россией сегодняшней и старой досоветской Россией. Но мы видим, что многое не воспринималось и до начала СВО, а теперь ситуация, в которой были ещё возможны совместные проекты, ухудшается. Как вы думаете, в чём мог бы увидеть Никита Алексеевич надежду на возрождение диалога между Россией и Русским зарубежьем? Есть ли такая надежда?
Дмитрий Сергеевич Гасак, Никита Алексеевич с супругой Марией Александровной и отец Георгий Кочетков и , 2010 год. Фото: sfi.ru– Конечно, огромная надежда! Есть разные мосты, они могут наводиться, отводиться, разводиться. После Леонардо да Винчи мы знаем, что мост – это конструкция очень сильная и мобильная. Его можно, например, переносить с собой. Никита Алексеевич – это такой совершенно надёжный и нерушимый мост, ничего с ним не произойдет, я совершенно в этом уверена. Его вклад в Россию ничто не может отменить. Конечно, я часто думаю о том, что бы он сказал, как бы он сейчас относился к тому, что происходит в России. И ответ совершенно однозначен. Он, конечно, был бы страшно возмущён, передовица взорвалась бы в первом же номере «Вестника», несмотря ни на какие возможные последствия, разрывы и так далее. Думаю, сам бы он переживал происходящее как потерю многого из того, что с огромным усилием восстанавливалось в 1990-е годы. Думаю, ему было бы невероятно стыдно и чудовищно необъяснимо происходящее. Но, несомненно, он посмотрел бы и дальше, понимая, что это безумие не может длиться вечно. Я думаю, что он посмотрел бы на всё с церковной точки зрения – как на явление преходящее, понимая, что если в 1990-е годы и позднее в восстановлении веры, русской культуры, общения между людьми было заложено что-то подлинное, то это никуда не ушло и не уйдет.
– Семь лет – довольно большой срок с тех пор, как вы сменили Никиту Алексеевича на месте главного редактора. Есть что-то в «Вестнике Русского христианского движения», что вы считаете особенно важным хранить как голос, как интонацию Никиты Алексеевича, как его стратегическую линию?
– Вообще «Вестник» – это Никита Алексеевич. Он весь пропитан его духом, и этот дух нам хотелось бы передать нашим читателям. Главное – чтобы было разнообразие опубликованных материалов, потому что «Вестник» с самых первых своих номеров всегда стремился быть журналом, который охватывал бы все главные направления человеческой мысли и просто нашей деятельности, самой жизни: церковь, культуру, литературу, философию. Эту полноту восприятия нам хотелось бы не потерять. Мы пытаемся публиковать материалы, чётко сохраняя все рубрики, начиная с богословия как с того, что даёт главное дыхание журналу. Для Никиты Алексеевича всегда было важно говорить о культурной жизни, об истории, показывать, как всё это рождалось, открывать архивы, видеть духовные основания русской эмиграции, как разворачивается в России и на Западе деятельность церкви в общественной жизни.
Для Никиты Алексеевича всегда было очень важно, чтобы «Вестник» нёс определённую весть. Да, эта весть в данном случае идёт с Запада, это взгляд извне. «Вестник» может сказать то, что в России или по каким-то причинам не произносится, или просто ещё не очень видно. Ему этот любящий взгляд извне казался всегда принципиальным для более глубокого анализа русской жизни. Он был человек, как было сказано, влюблённый в Россию, прекрасно знающий её культуру, живший в ней в последние годы, знавший её изнутри и вместе с тем западный человек. И вот этот перекрестный взгляд на Россию для него был очень важен, и мы пытаемся во всём следовать его позиции, стараемся давать такие материалы и такие оценки, которые в самой России ещё по каким-то причинам или не созрели, или невозможны, то есть остаться вестью, ведь весть – это то, что приходит извне и к чему прислушиваются.
