В России, наверное, не найдётся человека, который бы не видел картин Эрнеста Лисснера: в любом учебнике истории России есть несколько репродукций его работ, как будто написанных специально для изучения в школе, со множеством деталей и ярких образов, способных без слов рассказать о исторических событиях нашей страны.
Эрнест Эрнестович Лисснер родился в обрусевшей семье немецких купцов – выходцев из Австрийской империи. Его прадед Франц Лисснер занимался ткацким производством, в 1826 году он прибыл в Российскую империю для расширения бизнеса. При этом один из его сыновей выбился в люди – он окончил университет в Санкт-Петербурге и начал работать врачом. Другой сын – Антон – создал в Петербурге чернильное производство и весьма преуспел на рынке.
В свою очередь, сын чернильного магната перебрался в Москву, где в 1871 году Эрнест Антонович Лисснер основал типографию «Э. Лисснер и Ю. Роман» в Крестовоздвиженском переулке, где печатали серьёзную художественную и научную литературу.
А ещё через три года на свет появился Эрнест Эрнестович – будущий художник.
В отрочестве он «проходил практику» в типографии Ивана Сытина, осваивал основы ремесла. Повзрослев, стал работать в семейной лисснеровской типографии, которой тогда уже руководил его старший брат Генрих Эрнестович. Затем там работал. Вскоре Эрнест понял, что ему необходимо художественное образование, и поступил в довольно зрелом возрасте – 26 лет – в Императорскую Академию художеств в Санкт-Петербурге, в которой он стал учеником у самого Ильи Репина.
И сразу после окончания Академии, в 1909 году, Эрнесст принял участие в пользовавшейся тогда огромным успехом выставке Товарищества передвижников – уже 37-й по счёту.
Вскоре Эрнест Лисснер приобрёл популярность в народе как художник-баталист. Но своим творчеством Эрнест Эрнестович радовал и детей. Его иллюстрации к русским народным сказкам стали своего рода развитием тех творческих приёмов, которые прославили Ивана Билибина.
После Октябрьского переворота он переквалифицировался в пролетарские агитаторы и стал рисовать плакаты для новой власти, хотя революция и тяжело ударила по семье Лисснер. Большевики экспроприировали типографию и принадлежавший семье доходный дом, а самому Генриху Эрнестовичу оставили в его доме всего одну комнату. Не обделили и работой – бывшему процветающему бизнесмену нашлось место дворника. Так что пришлось ему переселиться в Подмосковье и вести натуральное хозяйство.
Попал под жернова истории и младший брат Эрнеста Эрнестовича – Василий Эрнестович Лисснер. В 1918 году его арестовали и поместили в концлагерь – как немецкого агента: дескать, до революции он служил в самолётостроительной фирме «Юнкерс». Но затем отпустили: видимо, Эрнест Эрнестович сумел договориться с чекистами. Связь с немцами ему припомнили в 1937 году, когда Василия Эрнестовича, работавшего снабженцем в одном из трестов Минздрава, арестовали и быстро расстреляли как врага народа, планировавшего устроить массовое отравление советских граждан. Его не смог спасти даже сын, Борис Васильевич, работавший в НКВД: в деле сохранился документ об отречении сына от отца…
А уже через несколько месяцев после ареста брата Эрнест Эрнестович Лисснер представил на выставке московских художников «исторического» направления в Третьяковской галерее серию новых исторических работ – пять картин: «Соляной бунт при Алексее Михайловиче», «Медный бунт при Алексее Михайловиче», «Чумной бунт при Екатерине II» и т.д.
Картина Эрнеста Лисснера «Медный бунт при Алексее Михайловиче». Фото: Музей МосквыИдеологически картины были выдержаны безупречно: восставшие пролетарии атакуют царских прислужников, показывая, что борьба угнетённых народных масс против монархического гнёта началась задолго до октября 1917 года.
Примечательно, что «Соляной бунт» Лисснера композиционно практически повторял его более раннюю работу – «Вступление Красной Армии в Кремль в 1918 году»: тот же ракурс, те же Никольские ворота, те же пролетарии, изгнавшие бояр и помещиков из Кремля. И даже на первом плане Лисснер изобразил словно ожившую скульптуру «Булыжник – орудие пролетариата» Ивана Шадра – кстати, ещё одного ученика Репина, ставшего открытием выставки революционного искусства, посвящённой 10-летию Октября.
Картины Лисснера тут же были моментально растиражированы во всех школьных учебниках, став не только оберегом для художника – больше его семью не трогали, – но и своего рода «исторической фотографией». Дескать, раз уж так художник нарисовал, то так оно и было на самом деле.
Хотя на самом деле всё было совсем иначе.
* * *
По учебникам истории мы привыкли считать, что боярин – это такой бородатый и пузатый мужик в долгополом парчовом кафтане с высокой – горлатной – меховой шапкой на голове, что сидел подле трона царя на лавке. И, разумеется, всеми силам противился всему новому, прогрессивному и европейскому.
Но братья Борис Иванович и Глеб Иванович Морозовы, ближайшие советники царя Алексея Михайловича и самые богатые олигархи Москвы, полностью опровергали этот стереотип. Конечно, горлатные шапки у них были – офисная одежда, никуда не денешься. Но куда больше роскошных одежд они ценили книги: в домашней библиотеке Морозовых наряду с изданиями на русском языке, которые выпускал Московский печатный двор, были и выписанные из Литвы книги на латыни, в том числе политические сочинения Цицерона и исторические Тацита.
Также Борис Морозов был убеждённым западником. Его ближайшими деловыми партнёрами были купцы-голландцы, с которыми он на паях строил металлургические заводы в России и фабрики для производства поташа – особым образом пережжённой древесной золы, использовавшейся, в частности, для производства мыла. И, в отличие от многих других крупных землевладельцев, боярин Морозов сам руководил своим огромным хозяйством, лично покупая за границей станки и приглашая на работу иностранных специалистов.
Наконец, Морозовы был убеждёнными противниками крепостного права. Дело в том, что большую часть доходов Морозовы получали не от крестьянского оброка, а от торговли и заводов. Поэтому Морозовы часто уменьшали размер оброка для крестьян, давая им развивать хозяйство. В итоге какой-нибудь соседний мелкий помещик со своими жалкими десятью дворами мог оказаться беднее крестьянина, жившего в морозовской латифундии. Вот и уходили крестьяне – вовсе не за Дон, но во владения Морозовых и других богатых бояр.
В свою очередь, дворяне, составлявшие основу армии, постоянно требовали от царя запретить свободный переход крестьян, то есть собственно, и ввести крепостное право.
* * *
При этом сами Морозовы вышли из людей бедных, хотя и хвалились, что ведут свою родословную от оруженосца самого Александра Невского. Другой их предок – боярин Иван по прозвищу Мороз – служил Дмитрию Донскому в Москве и сражался на Куликовом поле.
Точная дата рождения братьев Морозовых в документах отсутствует. Судя по всему, Борис и Глеб довольно рано осиротели и их – при покровительстве дяди, бывшего казанского воеводы Василия Петровича Морозова, сыгравшего заметную роль в ополчении Минина и Пожарского, – взял к себе на воспитание во дворец сам царь Михаил Фёдорович Романов.
Первые десять лет придворной службы Борис Морозов был кравчим – разливал вино на званых царских обедах.
Затем Борис Иванович стал «дядькой», то есть его назначили руководить воспитанием царевича, будущего государя всея Руси Алексея Михайловича. И стоило Алексею стать царём, как в том же 1645 году он сделал любимого дядьку главой ключевых ведомств; в тех условиях это фактически означало, что Борис Морозов стал главой правительства.
Картина «Борис Иванович Морозов» кисти Константина Маковского. Фото: Частная коллекция / artchive.ruВскоре боярин упрочил своё положение при дворе, став царским родственником. Он женился на Анне Милославской, сестре супруги Алексея Михайловича Марии, которую чуть ранее заботливый дядька лично подобрал для своего воспитанника. И в течение нескольких лет братья Морозовы стали одними из богатейших людей России.
В дальнейшем высокое служебное положение боярина Морозова способствовало тому, что его сделки с казной превратились в один из главных источников его личных доходов. Во время очередной войны, уже в 1660 году, он поставлял войскам продовольствие и хлебное вино – водку, безбожно завышая цены.
И русские, и иностранные источники отмечают невиданный рост взяток в период 1645–1648 годов, когда Морозов, пользуясь неопытностью молодого царя Алексея Михайловича, фактически сосредоточил в своих руках почти всё управление государством. В это время в Москве сложилась целая сеть, состоявшая из приказных людей и занимавшаяся разного рода поборами и откатами с бизнеса.
И уже к 1648 году Морозов стал чуть ли не богаче самого царя.
В Москве и ближайшем Подмосковье у Морозова было как минимум четыре личные резиденции. Одни палаты, как и полагалось, прямо в Кремле, рядом с царским дворцом и Чудовым монастырём. Ещё одно подворье находилось в районе Воронцова поля; после смерти боярина, согласно его распоряжению, здесь была устроена богадельня.
Главной загородной резиденцией было село Павловское, ныне Павловская Слобода, где находился целый агрогород, обслуживавший боярина и его многолюдный двор. Здесь были разбиты сады и устроены пруды с рыбой, по всей видимости, чтобы лишний раз не ездить на Волгу. Сюда же на званые обеды могли приезжать царь и царские вельможи. Да и сам патриарх Никон, выходец из Макарьевского Желтоводского монастыря, вскоре начал строить свою резиденцию по той же дороге – в Новом Иерусалиме.
Но лучше всего о статусе Морозова говорила его карета – огромный дом на колёсах, который везли десять лошадей. Салон экипажа был обит золотой парчой с подкладкой из дорогих соболей, а ободья колёс и прочие внешние украшения выполнены из чистого серебра.
* * *
Под стать Морозову были и его соратники в нелёгком деле государственной коррупции – Назар Иванович Чистой и Леонтий Степанович Плещеев.
Чистой был купцом из провинции, подавшимся в «государевы люди». Послужив дьяком в нескольких приказах, Чистой попался на глаза Морозову и с 1646 года стал его главным советником по экономическим вопросам. Затем Чистой, получивший высокий чин думного дьяка, возглавил Посольский приказ, то есть тогдашний МИД.
Плещеев же был выходцем из известного дворянского рода. Он служил ещё царю Михаилу Фёдоровичу, сопровождал его в поездках и был воеводой в Вологде. Но в 1640 году за «воровство и ведовство» был арестован, пытан и отправлен в Сибирь.
Однако Морозов вернул такого опытного в вопросах экономики «колдуна» ко двору, после чего Плещеев стал судьёй Земского приказа, то есть, на современный лад, одновременно и мэром столицы, и начальником столичной полиции.
Также в исторических документах было зафиксировано имя Петра Тихоновича Траханиотова – шурина Плещеева, который получил чин окольничего и возглавил Пушкарский приказ, отвечавший за набор на службу, назначение жалованья военным и строительство крепостей.
Но главным преступлением этой компании в глазах москвичей стал вовсе не безудержный рост коррупции и казнокрадства, но попытка проведения налоговой реформы с целью взыскания многочисленных недоимок в царский бюджет.
* * *
Одним из последствий Смутного времени в России стал полный коллапс налоговой системы: за полтора десятилетия безвластия русские люди просто отвыкли платить налоги и подати в государственный бюджет. И ко времени воцарения Алексея Михайловича на разных сословиях накопилось такое количество недоимок, что собрать их попросту не представлялось возможным. И потому Борис Морозов, фактически руководивший страной, предложил перейти от прямого налогообложения к косвенному, от которого царские подданные уклониться никак не могли. В частности, он предложил отменить все прежние налоги и подати, а взамен установить особый налог на соль – основное средство консервации продуктов на длительный срок хранения.
В царском указе говорилось: «А иные мелкие поборы со всей земли и прежние соляные всякие пошлины и проезжие мыты указали мы везде отставить и порухи вперед в соляной продаже нигде никому не быть. А как та соляная пошлина в нашу казну сполна сберется, то мы указали во всей земле и со всяких людей наши доходы, стрелецкие и ямские деньги сложить, а заплатить те стрелецкие и ямские доходы этими соляными пошлинными деньгами, потому что эта соляная пошлина всем будет ровна; в избылых никто не будет и лишнего платить не станет…»
Но, как позже выяснилось, Морозов со своими советниками ошиблись в расчетах: из-за нового налога цена на соль взлетела в пять раз. Что, в свою очередь, повлекло за собой лавинообразный рост цен на все продукты питания.
Морозов попытался было сбить накал страстей, и в начале 1648 года налог на соль отменили, восстановив прямые налоги, в частности стрелецкие деньги. Однако, как водится, цены не упали до прежнего уровня.
Виновником же всех бед и произвола торгашей на рынках москвичи видели Плещеева – главу местного самоуправления.
* * *
Считается, что Соляной бунт вспыхнул в день возвращения царя с ежегодного богомолья в честь праздника Троицы в Троице-Сергиевом монастыре.
И вот 1 июня 1648 года (то есть 14 июня по новому стилю) посадские люди Москвы «по местному обычаю вышли навстречу из города на некоторое расстояние с хлебом и солью, с пожеланием всякого благополучия, просили принять это и били челом о Плещееве».
«Бить челом», то есть обращаться напрямую к царю с жалобами на несправедливость государевых чиновников, издревле было священным правом простого народа, уверенного, что цари, окружённые льстецами и временщиками, просто порой не догадываются о торжествующих в царстве «лихве и неправде». На протяжении веков царский путь на богомолья использовался «сиротами государевыми», чтобы бить челом государям и доносить до царей правду о «неправедных» грехах бояр. Да и сами церемониальные процессии монарха, как правило, подразумевали демонстрацию царской милости.
Но на этот раз челобитчиков постигло необычайно жестокое разочарование. Не допуская толпу до царя, стрельцы и стражники Морозова, «заполучив в свои руки челобитные, не только разорвали их в клочки, но и швырнули эти клочки в лицо подателя, и ругали народ язвительными словами; да и некоторых велели немилосердно побить…»
* * *
На следующий день ещё большая депутация челобитчиков пришла прямо в Кремль, потребовав личной встречи с царём.
Причём одним из главных пунктов новой челобитной грамоты стало не только требование отставки боярской камарильи, но и созыв нового Земского собора для утверждения новых и понятных законодательных актов.
Однако стрельцы вновь попытались разогнать толпу, арестовав при этом 16 человек, которых отправили в тюремный застенок – в Константино-Еленинскую башню Кремля.
Но в ответ москвичи побили самих стрельцов. К тому же многие из них, возмущённые и ростом цен, и постоянными задержками в выплате заработной платы, открыто переходили на сторону народа и говорили, что «сражаться за бояр против простого народа они не хотят, но готовы вместе с ним избавить себя от их насилий и неправд».
В итоге дело закончилось открытым вмешательством царя и его речью к народу.
Алексей Михайлович в речи перед собравшимися «выразил сильное сожаление, что народ, без его ведома, испытал такие бедствия». После чего заверил, будто теперь он «во всём будет, как отец отечества, в царской своей милости благосклонен к народу».
И тут – как потом рассказывали инициаторы бунта – царь Алексей Михайлович посоветовал челобитчикам самим наказать их обидчиков.
Портрет царя Алексея Михайловича кисти неизвестного художника. Фото: Школа Оружейной палаты* * *
Сказал ли эти слова государь или нет – не так уж и важно.
Но так или иначе, но именно государя Алексея Михайловича Тишайшего, которому в ту пору исполнилось всего 19 лет, и следует считать главным бенефициаром последовавшего затем Соляного бунта.
Посмотрите на происходящее глазами самого государя: он на троне уже три года, но фактически ничем не управляет: все рычаги власти находятся в руках его дядьки – властолюбивого и жадного Морозова.
Тут ещё следует учесть, что немалой статьёй доходов братьев Морозовых было ростовщичество. Конечно, у Морозовых не было своего банкирского дома, как, скажем, у Ротшильдов, но они весьма охотно давали разные суммы в долг под проценты – как дворянам, так и столбовым боярам. Так образовывалась морозовская клиентела среди служилых людей: общее число должников Морозова могло достигать нескольких сотен человек, а в его долговые сети попадали даже члены царской семьи.
В таких условиях нечего было и думать, что Морозов добровольно уступит власть своему воспитаннику. Поэтому для Государя ничего иного не оставалось, кроме как обратиться к самым радикальным средствам.
* * *
Итак, после импровизированного митинга у Грановитой палаты восставшие горожане вскоре покинули Кремль и принялись громить город – вернее, боярские дома и подворья. Летописец писал: «разграбили многие боярские дворы и окольничих, и дворянские, и гостиные».
Первым делом толпа бросилась к дому Морозова и забили насмерть трёх слуг, пытавшихся остановить погромщиков. В числе погибших оказался и его дворецкий – некий Моисей, о котором «шла молва, будто он был большой волшебник».
Зато вот жену Морозова бунтовщики и пальцем не тронули, хотя и застали её дома.
– Не будь ты сестра великой княгини, мы бы изрубили тебя на мелкие куски, – заявили они Анне Милославской.
Красноречивый момент, показывающий, что русский бунт вовсе не был ни бессмысленным, ни беспощадным.
Но вот морозовский терем восставшие раскатали по брёвнышку. Причём москвичи вовсе не хотели присвоить боярское добро, нажитое нечестным путем: по народному преданию, на этих ценностях стояла «печать диавола». Поэтому все драгоценные вещи в доме Морозова бунтовщики «порубили в куски топорами и саблями: все золотые и серебряные изделия расплющили, драгоценный жемчуг и другие каменья истолкли в порошок, потоптали ногами, пошвыряли за окно, не позволяя никому что-либо унести с собою».
– То наша кровь! – говорили они грабителям, уничтожая всё до такой степени, «что даже ни одного гвоздя не осталось в стене».
* * *
Второй крупной жертвой бунта стал думный дьяк Назар Чистой. В письме одного анонимного голландского автора сообщается, что наказан был самим роком – дескать, за два дня до Соляного бунта ему «повстречалась бешеная корова, которая испугала его лошадь, так что он упал и полумёртвый был унесён домой». Этот несчастный случай, по мнению голландца, стал «верным предвестником предстоящего великого падения великого канцлера». Назара Чистого вытащили «из потайной дыри или кладовой», где он прятался, «и тотчас же, без всякой жалости и милосердия, убили ударами дубины, причём так изувечили, что его нельзя было узнать; затем раздели его донага, бросили во дворе на навозную кучу и оставили его совсем голого и непокрытого на весь день и ночь».
Примерно так же в средневековом мире – не только в Москве, но и в «просвещённой Европе» – поступали с колдунами, заподозренными в связях с нечистым.
Вечером в разных концах города вспыхнули пожары: горели сотни разгромленных дворов, но из-за сухой и жаркой погоды огонь быстро распространился по многим районам города. Тотчас же город наводнили и слухи о некоем «чёрном монахе», который уверял, что «страшный пожар прекратится не раньше, как будет брошено в огонь и сгорит проклятое тело безбожного Плещеева».
* * *
На третий день бунта толпа вернулась в Кремль, потребовав у вышедших к народу патриарха Иосифа и дядей царя Никиты Романова выдать им главных правительственных чиновников.
По царскому приказу, толпе сначала выдали ненавистного «бургомистра» Плещеева. Свидетели писали: «Он был дубинками забит до смерти; голова его была превращена в кашу, так что мозг брызгал в лицо бьющим… Одежду его разорвали, а голое тело протащили по площади в грязи. Потом труп бросали в грязь и наступали на него ногами. Наконец, пришёл монах и отрубил остатки головы от туловища».
Другой свидетель бунта писал: «Плещееву отсекли мясницким топором голову, которую смочили водкой, дабы она ярче горела в огне».
Следом был выдан и «министр обороны» Траханиотов.
Очевидцы писали: «Палач целый час водил несчастного по базару с деревянной колодой на шее; а затем отрубил ему голову, которая лежала целый день на его груди для зрелища».
А вот Морозову государь решил спасти жизнь, пообещав народу «отослать его так далеко, чтобы он никогда не возвращался и не допускался ни к каким правительственным делам».
В итоге Морозов был отправлен в ссылку – в Кирилло-Белозерский монастырь под Вологдой, а на его место царь назначил князя Никиту Одоевского – верного воеводу, который уже не имел под рукой камарильи должников.
* * *
Главным же итогом Соляного бунта стало принятие Соборного уложения 1649 года – кодекса новых законов, формально завершивших установление крепостничества в России. Такова была плата царя Алексея Михайловича мелкому дворянству за поддержку царской власти в его борьбе с крупными боярскими латифундистами.
События в Москве получили неожиданный резонанс в провинции, где распространились слухи о существовании «милостивых» царских указов, которые на местах утаиваются боярами-«изменниками». Например, в Курске в том же 1648 году вспыхнуло восстание против местного боярина Константина Теглева – якобы он утаил царскую грамоту о своей отставке.
В Устюге Великом церковный диакон Игнатий Яхлаков объявил, что «пришла государева грамота с Москвы, а велено де на Устюге по той государеве грамоте 17 дворов грабить».
В Воронеже участник Соляного бунта полковой казак Герасим Кривушин так же «клялся, что привёз от царя указ, по которому воронежцы должны прогнать воеводу Грязного и группу его сторонников».
Подобные волнения прошли по ряду городов и сёл, причём восставшие против местной власти пребывали в искреннем убеждении в царской поддержке, не сомневаясь, что добрый царь, если убить всех злых и вороватых бояр, непременно напишет самые «добрые» и «справедливые» законы.
