В отличие от многих коллег Твардовского по Союзу писателей, его талант и статус писателя подтверждались не только дачей в элитном подмосковном посёлке, но и самим его творчеством. Такая гениальная простота и демократичность, народность в стихосложении встречалась до него даже не у Пушкина, а у Ершова в «Коньке-горбунке» (по этому критерию Ершов Пушкина превзошёл).
В связи с именем Твардовского как-то не принято говорить о каких-то тягостных компромиссах или неблаговидных поступках, его образ на удивление позитивен – невзирая на его положение в советской литературной иерархии. В народных массах Твардовский известен как автор искромётного «Василия Теркина», в интеллигентских кругах – как главный редактор журнала «Новый мир», прибежища диссидентов, где, в частности, впервые был напечатан солженицынский «Один день Ивана Денисовича».
Между тем свою карьеру советского литератора Твардовский начинает с компромисса, граничащего с предательством: он, по сути, отрекается от своей семьи и бросает её.
Александр Твардовский (крайний справа), с родителями Марией Митрофановной, Трифоном Гордеевичем, братом Иваном, Константином и сестрой АннойОтец будущего писателя был кузнецом и очень образованным человеком, отлично знал всё то, что мы сегодня называем русской классикой. Зарабатывал на жизнь он сезонным отхожим промыслом и был хорошим хозяином, за что и попал в список «кулаков», составленный деревенской беднотой к началу коллективизации.
К этому времени Александр уже порядком дистанцируется от семьи: переезжает из деревни в Смоленск, входит в литературные круги, печатается в Москве. Однако не может избавиться от клейма «кулацкого подголоска». «Бывают такие времена, когда нужно выбирать между папой-мамой и революцией», – сказал Твардовскому в 1931 году секретарь Смоленского обкома. И он выбрал. Позже младший брат поэта Иван, впоследствии ставший диссидентом, напишет в своих воспоминаниях: «…во имя избранной цели Александр ни перед чем не останавливался, вплоть до отказа от родителей. Тяжесть такого поступка отмолить трудно, и он не мог этого не понимать – нёс этот грех в своей душе молча в течение всей своей жизни. Но, как говорится, Бог ему судья».
Твардовский не попытался вступиться за свою семью, которая была раскулачена и сослана в Сибирь. Сам он живёт в Смоленске, публикуется в нескольких газетах и журналах, в журнале «Западная область» даже занимает должность ответственного секретаря. Но тень кулацкого происхождения не даёт как следует продвинуться по службе. В 1931 году его исключают из местной Ассоциации писателей за «неправильное освещение классовых отношений» в произведениях и в связи с раскулачиванием и высылкой семьи.
Исключение Твардовского по этим основаниям – явная несправедливость: никакого сочувствия к классовым врагам он не проявлял, даже наоборот. Его брат Иван в книге «Родина и чужбина» рассказывает об одном знаковом эпизоде из жизни своего старшего брата, относящемся к 1931 году. Однажды рано утром в смоленский Дом Советов, где размещалась редакция журнала «Западная область», явился Трифон Гордеевич Твардовский, отец поэта. Он бежал из ссылки с младшим сыном Павлом. С большим трудом они добрались до Смоленска. Отец пытался объяснить старшему сыну, что семья не может больше там оставаться, что она неминуемо погибнет, как гибнут другие семьи спецпереселенцев. Просил приютить у себя хотя бы младшего, Павлушу. Выслушав сбивчивый рассказ отца, Александр посоветовал им немедленно возвращаться на место ссылки с покаянием, даже пригрозил, что вызовет милиционера.
Александр ТвардовскийНо и этот поступок истинного коммуниста, очевидно, не отменял окончательно «неправильного» происхождения молодого перспективного советского поэта. В 1935 году он пишет Михаилу Исаковскому: «Послезавтра мне идти и в призпункт, где ещё придётся испытать самое мучительное: каяться в том, что выбрал неудачных родителей, и доказывать, что я не против советской власти».
Чтобы избавиться навсегда от ненавистного «кулацкого» прошлого, требовался какой-то исключительный поступок. Твардовский решается на него в 1936 году. Он пишет поэму «Страна Муравия», где прославляет коллективизацию. Классовых врагов он здесь явно не жалеет:
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками.
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шёл из хаты, –
Кто кидался в обмороки, –
Милицейские ребята
Выводили под руки...
Там же появляется и героический образ вождя на вороном коне, который
Глядит, с людьми беседует
И пишет в книжечку свою
Подробно всё, что следует.
После публикации поэмы к Твардовскому приходит признание со стороны властей, за неё он впоследствии получит Сталинскую премию. Теперь для него открыты все двери – он переезжает в Москву, вступает в партию.
Москва. Поэт Александр Твардовский. Фото Евгения Кассина и Владимира Савостьянова /Фотохроника ТАССПреданность Твардовского Сталину никогда не ставилась под сомнение, хотя стихотворений, посвящённых ему лично, у поэта немного. Одно из них он пишет за год до смерти вождя. Это не шаблонное парадное прославление, написанное по необходимости. Здесь много очень личного, задушевного:
Когда своё он произносит слово,
Нам всякий раз сдаётся, что оно
И нашей мыслью было рождено
И вот уж было вылиться готово.
Нам в ту минуту как бы невдомёк,
В невиннейшем из наших заблуждений,
Что только он, при нас живущий гений,
Открыть и молвить это слово мог.
<...>
Но всем, наверно, так же как и мне,
Он близок равной близостью душевной,
Как будто он с тобой наедине
Беседует о жизни ежедневно,
О будущем, о мире, и войне...
<...>
Черты портрета дорогого,
Родные каждому из нас:
Лицо солдата пожилого
С улыбкой доброй строгих глаз.
<...>
И долгой службы отпечаток -
Морщинок памятная речь
Под стать усталости покатых,
Отцовских этих милых плеч.
Но те, смягчённые печалью,
Глаза всегда освещены
И ближним днём и дальней далью.
Что лучше всех ему видны.
На смерть Сталина Твардовский пишет уже чуть более шаблонные стихи:
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду.
Всенародную нашу потерю,
О которой мы плачем сейчас.
Но я в мудрую партию верю –
В ней опора для нас!
С началом эпохи оттепели оценка личности Сталина и созданного им режима у Твардовского меняется. Сначала, казалось бы, не радикально. Это отражается и в фантастическом завершении поэмы о Василии Теркине «Теркин на том свете», где поэт высмеивает советскую бюрократию, и в поэме «За далью даль», которую он начал ещё при жизни Сталина, а закончил уже в оттепель. В поздних главах этой поэмы появляются «антисталинские» места. Хотя мне лично они антисталинскими не кажутся.
…Мы звали – станем ли лукавить?
–Его отцом в стране – семье.
Тут ни убавить,
Ни прибавить,
–Так это было на земле.
То был отец, чьё только слово,
Чьей только брови малый знак – Закон.
Исполни долг суровый
– И что не так, Скажи, что так…
Наверно, не последнюю роль Твардовский сыграл в утверждении прочной связи между именем Сталина и победой в Великой Отечественной войне:
Ему, кто все, казалось, ведал,
Наметив курс грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам…
Считается, что осуждение вождя содержится в этих строках из поэмы «За далью даль»:
О том не пели наши оды.
Что в час лихой, закон презрев,
Он мог на целые народы
Обрушить свой верховный гнев…
А что подчас такие бури
Судьбе одной могли послать,
Во всей доподлинной натуре
– Тебе об этом лучше знать.
Может быть, и содержится. Но в образе вождя здесь недвусмысленно проглядывают черты божества («обрушить свой верховный гнев»). А божеству, как известно, мы не судьи, без причины оно не гневается.
Оценка Сталина в этой поэме считается сбалансированной: да, было тяжело, да, закон приходилось преступать, но личность выдающаяся, человеческими мерками её не измеришь. Этот примиряющий непримиримое, объективистский взгляд, как и связка «Сталин–Великая победа», сейчас тоже очень популярен. Но есть отличие в том, когда эту оценку высказывает человек постсоветский, и в том, когда об этом пишет Твардовский, современник Сталина и участник событий тех лет.
«Он смотрит на Сталина как человек причастный, кровно связанный со Сталиным и, стало быть, за всё отвечающий», – пишет Виктория Шохина в статье «Твардовский: за Родину, за Сталина, за Солженицына».
Твардовский действительно берет на себя ответственность – за слепую веру в Сталина, за свои заблуждения, за все, на что закрывал глаза. То, что мы знаем о жизни Твардовского в 1950–1960-е годы, можно с уверенностью назвать покаянием. В словесной форме оно воплотилось в поэме «По праву памяти», написанной в 1960-е годы и впервые опубликованной в 1987-м. С горькой иронией благодарит он вождя за провозглашённый им принцип – «Сын за отца не отвечает». Слишком поздно провозглашённый. Поэт вспоминает свою юность и начало творческой карьеры, подпорченное «зловещей графой» в анкете.
Вам,
Из другого поколенья
Едва ль постичь до глубины
Тех слов коротких откровенье
Для виноватых без вины.
Вас не смутить в любой анкете
Зловещей некогда графой:
Кем был до нас ещё на свете
Отец ваш, мёртвый иль живой.
В чаду полуночных собраний
Вас не мытарил тот вопрос:
Ведь вы отца не выбирали,
Ответ по-нынешнему прост.
Но в те года и пятилетки,
Кому с графой не повезло,
Для несмываемой отметки
Подставь безропотно чело.
Чтоб со стыдом и мукой жгучей
Носить её – закон таков.
Быть под рукой всегда – на случай
Нехватки классовых врагов.
<...>
То был отец, то вдруг он – враг.
А мать? Но сказано: два мира,
И ничего о матерях…
И здесь, куда – за половодьем
Тех лет – спешил бы босиком,
Ты именуешься отродьем,
Не сыном даже, а сынком…
А как с той кличкой жить парнишке,
Как отбывать безвестный срок,
Не понаслышке,
Не из книжки
Толкует автор этих строк…
Теперь он довольно трезво оценивает действия любимого вождя:
Да, он умел без оговорок,
Внезапно – как уж припечёт
Любой своих просчётов ворох
Перенести на чей-то счёт;
На чьё-то вражье искаженье
Того, что возвещал завет,
На чьё-то головокруженье
От им предсказанных побед.
И наконец, уже посмертно, решается восстановить доброе имя своего отца.
Сын – за отца? Не отвечает! Аминь!
И как бы невдомёк:
А вдруг тот сын (а не сынок!),
Права такие получая,
И за отца ответить мог.
Ответить – пусть не из науки,
Пусть не с того зайдя конца,
А только, может, вспомнив руки,
Какие были у отца.
В узлах из жил и сухожилий,
В мослах поскрюченных перстов
Те, что – со вздохом – как чужие,
Садясь к столу он клал на стол.
И точно граблями, бывало,
Цепляя ложки черенок,
Такой увёртливый и малый,
Он ухватить не сразу мог.
Те руки, что своею волей
Ни разогнуть, ни сжать в кулак:
Отдельных не было мозолей –
Сплошная.
Подлинно – кулак!
И не иначе, с тем расчётом
Горбел годами над землёй,
Кропил своим бесплатным потом,
Смыкал над ней зарю с зарёй.
В этой поэме, не пропущенной в печать цензурой, не остаётся уже ни следа благоговения перед Сталиным. Без обиняков Твардовский пишет о лжесвидетельствах и преступлениях, совершенных во имя вождя. Местами его высказывание достигает пророческих высот:
Давно отцами стали дети,
Но за всеобщего отца
Мы оказались все в ответе,
И длится суд десятилетий,
И не видать ещё конца.
Своеобразным плодом его покаяния стал журнал «Новый мир», главным редактором которого Твардовский был в 1958–1970 годы. В эпоху оттепели и позже, когда она завершилась, этот журнал был прибежищем диссидентов в советской литературе, органом легальной оппозиции советской власти. Именно здесь с разрешения Хрущева (Твардовский лично ходатайствовал перед ним) была опубликована повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а потом печатались произведения Ф. Абрамова, В. Быкова, Б. Можаева, Ю. Трифонова, Ю. Домбровского. Твардовский балансировал на грани дозволенного в постоянной полемике с «патриотами-державниками» и в борьбе с цензурой Главлита.
Александр Твардовский с тёщей Ириной Евдокимовной, сестрой Машей, женой Марией и маленькой дочкой Валей в посёлке Красный Бор под Смоленском (1936 г.)Весь свой авторитет, накопленный за годы верноподданничества, он теперь пускает на помощь писателям-диссидентам. Вскоре после публикации «Одного дня Ивана Денисовича» в «Новом мире» выходят также рассказы Солженицына «Матрёнин двор» и «Случай на станции Кочетовка». Эти публикации вызвали огромное количество откликов писателей, общественных деятелей, критиков и читателей. Письма читателей – бывших заключённых (в ответ на «Ивана Денисовича») положили начало «Архипелагу ГУЛАГ». Готовились к публикации и романы Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус», но Твардовскому не удалось их «пробить».
Вот такие две непохожие одна на другую жизни прожил автор «Василия Теркина». Которая из них определила нашу память о нем, сейчас уже кажется очевидным.
