Соня – странная угрюмая девочка в очках, увлечённая рисованием и музыкой. У неё нет друзей. Такие, как она, обычно становятся аутсайдерами в школьном коллективе. Её не интересуют школьные предметы, и неудивительно, ведь они совершенно оторваны от действительности, а учителя даже не пытаются понять, чем живут сегодняшние дети и что их заботит.
Первая часть книги состоит из нескольких глав, посвящённых школьным предметам.
Вторая часть менее смешная, более сильная, глубокая и трагичная. Она посвящена травле, одиночеству в толпе, непониманию.
В Сонином случае всё заканчивается хорошо. Она находит в себе силы пережить сложные времена, её спасает творчество.
Кажется, что со страниц этой книги автор протягивает руку всем разочаровавшимся и потерявшимся в этом пустом и холодном мире «соням» и даёт понять, что они не одиноки и что школа и подростковый возраст – это не навсегда.
Мы встретились с автором книги Алексеем Олейниковым, чтобы обсудить как саму книгу, так и вопросы, которые в ней поднимаются.
– Как появилась идея сделать книжку про Соню?
– Как таковой идеи не было, я просто написал текст про Дубровского –
Дубровский был дворянин, но очень бедный,
В кармане носил грошик медный,
Стрелял медведей в ухо,
Лишая их таким образом слуха.
Чтобы добыть себе пропитание,
Организовал бандформирование,
Влюбил в себя Троекурову Машу,
Но решил не мстить её папаше
За гибель папы своего.
Общался с Машей через дупло,
Но когда понял, что ничего
Ему не светит, уехал за границу,
В Женеву,
А может быть, в Ниццу.
– и стал думать, от чьего имени может идти это повествование. Сразу возник образ девушки с таким саркастическим, отличающимся от других взглядом, у неё появилось имя, я понял, что это именно седьмой класс, а не шестой или восьмой. Потом на этот образ стали нанизываться другие истории. И пока энергия материала не исчерпалась, я не закончил.
– Почему Вы выбрали формат стихотворного комикса?
– Когда я понял, что тексты собираются в некоторый цикл, я подумал, что было бы прикольно это издать. Но понятно, что сборник стихов никому не зайдёт, нужна графическая подача, в идеале – комикс. Знающие люди говорили, что бессмысленно делать стихотворный комикс, у комиксов своя структура повествования, довольно жёсткая, а у стихов – своя. В принципе, эти люди оказались правы, потому что «Соня» в итоге не комикс. В комиксе есть диалоги, а здесь практически всегда идёт монолог героини – внутренний перетекает во внешний. В общем, я начал искать художника. И нашёл Тима (Тимофей Яржомбек – иллюстратор книги «Соня из 7 буэ» – прим. авт.)
– Почему Вы остановили выбор на нём?
– Я сначала попробовал с другой художницей, но у неё не пошло. И она сказала: попробуй Яржомбека, он под этот текст подходит идеально. Я посмотрел его картинки, мне они не понравились, и я подумал – это хорошо. Книжка должна не нравиться, а цеплять, а манера, в которой Тим рисует, очень узнаваемая. Я с ним связался, а он тоже человек авантюрный и сказал: давай попробуем. И он начал искать образ. Постепенно нашёл, хотя я эту девушку видел по-другому.
– Как?
– Я сразу обозначил, что у неё есть чёлка и очки, Тим так и нарисовал, но моё внутреннее представление о Соне было другим. Но теперь оно неотделимо от того, что придумал Тим. В целом я практически не вторгался в его епархию. Если нашёл художника – доверяй ему. Правда, иногда приходилось его тормозить немного, потому что он хотел нарисовать буквально каждую метафору в тексте.
– Вы сразу отдали Тимофею полный текст или работали параллельно?
– Он начал рисовать, когда была готова примерно половина текста, ещё не было всей этой истории с буллингом. Пока он рисовал первые истории, я дописывал до конца. Собственно, когда он начал рисовать, я понял, что надо двигаться куда-то дальше школьных баек, выходить на другой уровень. Я стал думать, чего же не хватает, и постепенно вышел на всю эту историю с травлей.
– Почему жанр определён как рэп-комикс? Чтобы привлечь подростковую аудиторию?
– Это было сделано с подачи издательства. Там есть рэп – про Дубровского – но я бы назвал это комиксом в стихах. Хотя рэп-комикс звучит, конечно, круче.
– В одном интервью Вы сказали, что у Сони есть реальный прототип. Можете немного рассказать о ней?
– Это прекрасная девушка, её тоже зовут Соня, моя бывшая ученица. Сейчас она уже взрослая, но с самого детства она была особенной, независимой, живущей своей отдельной жизнью. Её образ во многом вдохновил меня на эту историю. Хотя в итоге вышел совершенно самостоятельный характер. Никогда не стоит переоценивать роль прототипов. Прототип – это стартовая точка, а дальше ты движешься в собственном направлении.
– Эта девушка знает, что она стала стартовой точкой книги?
– Нет. Она сейчас не в России, учится за границей. Я с интересом жду, когда она приедет и узнает.
– А сегодняшние Ваши ученики читали «Соню»?
– Нет. Это мой бзик, я не очень люблю пиарить свои тексты в школе, где работаю. Мне хочется разделять себя-писателя и себя-учителя. Чтобы не возникало ощущения, что я заставляю детей читать свои книги. Хотя у некоторых получается совмещать. Знаю, что Джанни Родари обсуждал с детьми свои книги. Есть замечательный британский педагог, драматург и писатель Эйдан Чамберс, который использовал свои тексты как учебные пособия. Но я работаю по-другому.
– Из первой части, которая посвящена школьным предметам, понятно, что все они совершенно неактуальны и неинтересны детям. Их не цепляет. Вы практикующий педагог, Вы видите какой-то выход?
– Я могу ответить на этот вопрос серьёзно, предлагая способы решения, которые, конечно, никто не будет реализовывать, а могу ответить метафизически. Вы как хотите?
– И так, и так.
– Как учитель и как человек, который десять лет писал про образование, я вижу выход в перестройке всей школьной системы. Как минимум – уменьшение роли Министерства образования. До нуля. Чтобы каждый учитель самостоятельно решал, каким образом ему вести свой предмет. Но этого же никогда не будет.
Я за тотальную анархию в школьном образовании. Это был методический ответ. А вот метафизический: мы всегда догоняем детей и пытаемся всучить им свои представления о том, как надо жить. Но дело в том, что мы сами этого не знаем и предлагаем детям устаревший образ будущего. И я не уверен, что из этого есть выход, который подойдёт всем. Этот выход каждый учитель изобретает самостоятельно в зависимости от того, какие дети, какие у них потребности. Я не могу говорить ни про физику, ни про математику, ни про всё остальное, я могу говорить только о литературе. Сейчас это абсолютно мёртвый предмет. Если дети не читают тексты, которые писались не для них и не в их время, может быть, стоит взять другие? Нужно быть искренним и реально интересоваться жизнью детей – что им нравится, что им интересно?
– На Ваших уроках детям интересно?
– Я погрешу против истины, если скажу, что на моих уроках детям всегда интересно. У меня в классе 15 человек. У одного болит голова, другому нравится девочка, третий хочет на физкультуру, четвёртый ничего не прочитал, пятый до утра играл в доту… Глупо было бы считать, что они все приходят ко мне и я им сейчас всё про Тургенева зажгу. У нас с ними хорошие отношения, они обычно готовы меня слушать, но в какой-то ситуации мы зажглись, а в какой-то нет. Жизнь вообще разнообразная. Бывает у меня плохое настроение или зуб болит – и всё, урок пошёл насмарку. Любой учитель может рассказать кучу историй о том, как он заготовил километры вдохновенных речей, а класс не реагирует. Бывает и по-другому – ты ни на что не рассчитываешь, думаешь, как бы уже довести все уроки и побыстрее свалить, а дети вдруг – бац – и начинают работать. Это очень динамическая штука – дети каждый раз другие. Преподавание – это искусство и я преподаю искусство. Литература – это же не наука, это искусство. У меня в классе есть девочка, которая пишет многотомные фэнтезийные саги, а есть мальчик, который не может связать двух слов. И к каждому нужен свой подход, с каждым нужно найти какой-то смысл. Зачем мы с ними собираемся? Всерьёз обсуждать эпитеты у Пришвина?
– Конечно, систему образования нужно менять, но мне кажется, что если педагог сам горит своим предметом, если искренне его любит, дети тоже полюбят. Влияние личности учителя может быть очень сильным. Проблема в том, что учителя сами не интересуются тем, чему учат.
– Да, но это не рецепт, это пожелание. Надо зажигать своей энергией, но у тебя сегодня энергии нет. И что делать? Но соглашусь, искренний интерес к предмету заставляет этот предмет, как минимум, уважать. Дети – очень отзывчивые существа. И если они видят, что тебе на них не пофигу, они откликаются и заражаются твоим энтузиазмом. Это может работать, но требовать от учителей, чтобы они ежесекундно горели, как бенгальский огонь, нельзя. Это очень ресурсозатратная работа. После рабочего дня ты выходишь выжатый. И ты не пахал, не таскал мешки с зерном, но эмоциональное взаимодействие с большим количеством людей очень выматывает.
– Это понятно. Но если даже взять ваш пример с Дубровским и каким-то похожим путём пойти, можно ведь заинтересовать детей теми же старыми текстами. Или надо только современную литературу изучать?
– Нет, я не говорил: давайте сбросим Пушкина с корабля современности. Пушкин, как пенопласт, он не сбрасывается. Но чем дальше текст стоит от нас по времени, тем больше усилий требуется, чтобы им заинтересовать. Зажечь детей «Словом о полку Игореве», которое я очень люблю, довольно сложно. Или «Песнью о Роланде». Или «Былиной о Микуле Селяниновиче». Вот вы давно перечитывали «Былину о Микуле Селяниновиче»?
– Затрудняюсь ответить.
– Почитайте. Там каждое слово требует комментариев. Чтобы понять, что там происходит, требуется хорошее знание контекста, которого у семиклассника нет. То, чем мы занимаемся в школе, – это большая профанация. Мы преподаём не русскую классику, а отвращение к русской классике.
– Расскажите о школе, в которой Вы работаете.
– Это лицей «Ковчег XXI века», одна из первых частных школ, которая возникла в благословенные и проклятые девяностые. Это довольно либеральная школа, у нас замечательный директор, который даёт много свободы.
– В чём это выражается?
– Я практически не ограничен с точки зрения подбора текстов. До шестого класса детям не ставят оценки, много самоуправления. Когда находишься внутри, кажется, что это всё естественно, а потом приходишь в другие места, где не такие порядки, и понимаешь, что не везде так хорошо.
– Оказывается, у вас такая замечательная школа, но если судить по «Соне» и «Хлебзаводу» (пьеса Олейникова, вышедшая в сборнике «Всем, кого касается: современная подростковая драма», издательство «Самокат» - прим. авт.), складывается впечатление, что атмосфера в школах очень печальная. Как так?
– Ну, у меня есть и собственный школьный опыт. Я в детстве не учился в лицее «Ковчег», я учился в обычной районной школе. Кроме того, я десять лет как журналист ездил по разным школам страны. Так что мой опыт позволяет мне видеть некий общий план. Конечно, есть вещи, которые в разных школах различаются, но есть и базовые вещи, не зависящие от конкретного учреждения. Детей в Гарварде и в католической школе Сомали по большей части волнуют одни и те же вопросы. Любят тебя или не любят? Почему до тебя докапываются главные хулиганы в классе? И так далее. Это штуки, которые вшиты в наш социум, а школа как модель социума позволяет им проявляться. Травля может случиться и в школе, и в тюрьме, и в армии, и в больнице – в любом коллективе. Коллективы живут по схожим законам.
– В «Соне» очень сильная вторая часть, которая как раз касается травли. Вы сами с ней сталкивались?
– Да, я был ужасно неловким подростком, у меня были огромные роговые очки с толстыми стёклами, и я был абсолютно презираемым персонажем в школе. Это были девяностые годы, рабоче-крестьянский район, спортивная школа. Было бы весело когда-нибудь написать про детство девяностых с воровством из супермаркетов, стрельбой из самострелов, бегством по крышам…
– Можете дать какой-то совет тем, кто сегодня сталкивается с травлей – детям, родителям?
– В «Соне» есть конкретные советы, в конце.
Детям я могу сказать, что это пройдёт. Нужно искать опору. Для меня опорой стали книги, для кого-то – музыка, для Сони – рисование. Я в детстве практически жил в библиотеке, в самый тяжёлый период жизни погружался в тексты. Очень большая удача, если есть настоящие друзья. А родителям советую не давить на детей. Им и так хреново, а от родительского давления будет только хуже. Нужно просто быть рядом и стараться понять ребёнка.
– Вы сказали, что Вам помогли книги. Можете назвать особенно знаковые произведения?
– Я очень любил Крапивина. А потом разлюбил, потому что сильно на него обиделся. Крапивин давал невыносимо прекрасные ролевые модели, которым в реальной жизни я не находил подтверждения. Он давал примеры истинной дружбы, истинного романтизма, которых так алкала душа. А вокруг меня не было истинной дружбы и настоящего романтизма. И этот разрыв между мечтой и действительностью мне было очень трудно перенести. Разлюбив Крапивина, я взялся за другие книжки – «Властелин колец», в меньшей степени «Хроники Нарнии». Очень любил Мервина Пика, Экзюпери, но не «Маленького Принца», а «Цитадель», Ницше… Я не могу сказать, что это самый правильный путь. Возможно, это от недостатка внутренней силы. Более сильный человек поднялся бы на Эверест, записался в хоккейную команду, подрался с главным хулиганом в школе, в общем, сделал бы что-то грандиозное. Я не был способен на такие подвиги, поэтому сидел в книжках.
– Возвращаясь к школьной теме… Для меня «Соня» пересеклась с сериалом «13 причин почему». Так получилось, что я познакомилась с ними практически одновременно. Сериал тоже затрагивает тему травли, и там она привела к гораздо более печальным последствиям, чем в «Соне».
– К самоубийству она привела.
– Именно. Но интересно вот что: родители в сериале подали в суд, обвинили школу в том, что она никак не отреагировала на суицидальные настроения их дочери. Как Вы считаете, школа должна реагировать на подобные вещи или её дело – давать знания, а воспитывать и интересоваться внутренним состоянием детей должны родители?
– Да мы сами – и общество, и государство – не можем определиться, что должна школа. Между собой сталкиваются несколько противоречивых установок. С одной стороны, работа учителя – это служение, и мы должны сердце детям отдавать. А с другой стороны, образование – это услуга, и школа выполняет государственный контракт на предоставление этой услуги. И тот, и другой подход сами по себе не плохи и не хороши. Просто принятие каждого подхода влечёт за собой определённую стратегию поведения. А когда с одной стороны говорят о великой миссии учителей (чтобы поменьше им платить), а с другой ты слышишь: мы ничего вам не должны, мы просто учим, получается, что у семи нянек дитя без глазу. Нужно занять определённую позицию. Либо школа и родители делят ответственность за ребёнка, либо как-то по-другому их отношения устроены. А сейчас у нас нет никакого общественного договора, нет единого понимания, чем должна заниматься школа. И каждая школа сейчас решает этот вопрос по-своему.
– А Вам какая позиция ближе?
– Я люблю маленькие школы и нормальную атмосферу в них. Когда человек приходит туда – и ему там комфортно. А если в школе комфортно, это значит, что в ней меньше формализма и больше неформальности, таких полусемейных отношений. Хотя я понимаю все минусы такого подхода. Это будет работать только при маленьком количестве учеников, это требует огромной работы психолога и большой слаженности коллектива. В общем, такие школы – это дорогое удовольствие. В больших коллективах тоже можно добиться чего-то подобного, если воспользоваться западным опытом. Там существует огромное количество протоколов, буквально для любой ситуации. Я далёк от идеализации западной школы, там тоже полно проблем. Но их система протоколов помогает школе занимать конкретную позицию. Если её не занять, то школе нечего будет предложить проблемному ребёнку, кроме чугунных объятий.
– Вернёмся к литературе. Сейчас выходит много детских и подростковых книг на сложные темы – о смерти, разводе, предательстве и так далее. Как Вы считаете, детям они действительно нужны? Они помогают?
– Да, ничего плохого в этом нет. Есть книги, предназначенные для решения конкретных проблем. На Западе опять же это всё очень структурировано – можно найти книгу про любую проблему и особенность. Недавно прочитал где-то статью, что родители Уэльса возмутились невозможности найти книгу про цветных детей, детей от смешанных браков. И это реально обсуждается, такие книги пишутся. А у нас что? Есть книжки, где у ребёнка папа таджик, а мама русская? Нет таких. А запрос есть.
Нет книжек про реальный состав семей. Чаще всего героями являются папа, мама и ребёнок. Нет такого, чтобы один ребёнок был от одного брака, а другой – от другого. Очень мало книг, где показан небинарный состав семьи. И я не говорю о гей-паре, которая усыновляет ребёнка, я имею в виду маму и бабушку. Таких семей же миллионы! Так что сложных, правдивых книг должно быть больше. Нельзя вечно сидеть в песочнице советской литературы, прекрасной, замечательной, но всё равно песочнице. Мир-то уже сто раз поменялся. И то, что происходит в детской литературе сейчас, – это робкие попытки выхода из этой песочницы.
