Несколько лет назад она написала автобиографическую книгу «Любовь к жизни» – пронзительную историю своей жизни и приближающейся смерти, в которой она подробно описала, как она страдала в минуты отчаяния и как снова заставляла себя бороться с болезнью изо всех сил.
«Стол» публикует несколько отрывков их книги Мари Фредрикссон.
* * *
Было 11 сентября 2002 года, когда разразился ад. Через день я должна была лететь в Антверпен. На следующий день предполагалась наша с Пером Гессле совместная пресс-конференция.
Было решено, что на следующий день я полечу ранним рейсом, а Пер хотел лететь в тот же день, но позднее. Он терпеть не может вставать рано утром и хотел иметь возможность выспаться. Я же – наоборот – не хотела лететь в годовщину террористической атаки на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке и думала, что было бы вернее и лучше подождать и полететь утренним рейсом.
В то самое утро мы с Мике отправились на нашу обычную пробежку. В конце Мике решил посоревноваться, но я бежала быстрее.
Ха-ха. В то время я ещё была очень быстрой.
Когда мы вернулись домой, я почувствовала себя неважно. Чувствовалась усталость и недомогание, мне хотелось какое-то время передохнуть. Но у меня не было времени, так как нужно было собирать чемоданы для предстоящей поездки.
Но я была вынуждена на некоторое время прилечь. Внезапно у меня пропало зрение с одной стороны. Недомогание нарастало, и я пошла в ванную комнату – меня тошнило.
Внутри ванной комнаты я осела на пол, и меня вдруг охватил жуткий страх. А потом – мрак...
Мари Фредрикссон. Фото: Йорунд Ф. ПедерсенСо мной случился эпилептический приступ, из-за чего всё моё тело тряслось, и головой я ударилась о каменный пол так сильно, что пробила трещину в черепе. Само собой, что тогда я этого не понимала. Напротив, я помню, что слышала раздающийся издалека голос Мике: «Мари! Что там случилось?»
Внезапно вновь наступила темнота. Следующим воспоминанием была машина «скорой помощи». В глазах мелькало, и я слышала рёв сирены. И снова мрак.
* * *
Когда я прихожу в сознание, то вижу Мике и его маму Берит, сидящими у моей кровати.
– Что я здесь делаю? – спрашиваю я. – Что произошло?
В комнату вошёл врач и вежливо и осторожно поинтересовался, собираюсь ли я всё ещё отправиться в тур.
– Да, само собой, разумеется, – ответила я.
И тогда врач спокойным и обычным голосом сказал, что, к сожалению, тур мне придётся отложить. Постепенно до меня начало доходить, что я нахожусь в больнице и что я упала. Но то, что причиной этому могла быть опухоль мозга, – такого я себе представить не могла. Было странно, что тогда у меня мелькало перед глазами, и я спрашивала себя, почему.
Первым моим вопросом был, умру ли я от этого. Врач сказал, что нет. Не от опухоли, поскольку они собираются удалить её оперативным путём и применить облучение.
Это всё, что до меня тогда дошло. Что у меня опухоль, но её удалят. Я не умру.
Он продолжал говорить, но я его не слушала. Или я не хотела понимать. Потому что то, что он говорил, как бы между строк, было то, что опухоль может вернуться, и тогда, возможно, её уже не получится удалить. Мике всё понял. Мике, но не я.
* * *
Другой врач, один из наших знакомых – специалист-отоларинголог, – он занимался моей травмой, которую я получила при ударе головой. И именно потому, что он был нашим знакомым, мы подумали, что он нам и скажет, что это было. Так вот он и разъяснил Мике, что мне остался год жизни. Мике весь побелел и был близок к обмороку. Тогда врач поспешил добавить, что я, возможно, проживу ещё года два.
А, может быть, даже и три.
Это было самое утешительное из того, что он мог сказать. При наилучшем раскладе я могла бы прожить ещё три года.
Мике был вынужден задуматься, как ему подготовить детей к тому, что их мама умрет. Юсефин тогда было девять, а Оскару пять. Вот такой ад для Мике. Всё это представлялось ему в виде приближающегося к нему чудовища, перед которым он был абсолютно бессилен. Ему оставалось лишь стоять со связанными за спиной руками в ожидании атаки этого монстра. В ужасе стоять и смотреть, как я буду угасать на его глазах.
Мике ничего другого не оставалось, как скрывать от меня то, насколько всё было плохо. Ведь я была полна надежд. Так сильно настроена на то, что всё обойдётся. Ведь так сказал врач. И скоро всё станет так, как прежде.
Бедный-бедный Мике. Разве он мог лишить меня надежды? Сказать мне, что с огромной долей вероятности я умру?
То, что он не мог быть честным со мной, он описывает как то, что жизнь словно вбила клин в наши с ним отношения. Мы всегда могли откровенно говорить обо всём на свете. Всегда и обо всём. Мы никогда не отворачивались друг от друга. Между нами никогда не было конфликтов такого рода. Между нами никогда не было ничего, с чем бы мы не могли справиться.
И вдруг мы оказались в такой серьёзной ситуации, о которой Мике не мог со мною говорить. В ситуации, когда речь шла о жизни и смерти. Он считал, что было бы лучше, чтобы я жила в счастливом неведении. Он хотел приободрить меня, хотя ему самому приходилось мириться с совсем другой правдой.
Правдой, которую мы не могли обсуждать друг с другом.
Я ни о чём не догадывалась, просто изо всех сил старалась справиться с этим. Но в глубине души? Если быть честной, то я допускала мысль, что всё может окончиться адом. В то самое первое жуткое время, как только по вечерам я ложилась спать, ко мне приходили эти мысли. О них, со своей стороны, я бы никогда не рассказала Мике. Или детям. Дети иногда спрашивали меня, не умру ли я. Я отвечала, что нет, что у меня на это нет времени. Но в глубине души среди ночи я лежала и думала, что, наверное, так и случится.
* * *
В результате падения у меня в голове образовалась трещина, а вследствие этого – нарушение равновесия. По этой причине по выходе из больницы меня снабдили инвалидной коляской.
Roxett. Фото: Джордж ШубертОскар считал её самой классной игрушкой в мире, в которой он разъезжал! Или же бегал вокруг и кричал «Юхууу!».
К нам домой присылали огромное количество цветов. Это было безумно красиво. Я получила, к примеру, фантастический букет от Анни-Фрид Лингстад (солистка «Аббы» – ред.) , чему я очень сильно обрадовалась. Иногда Мике казалось, что со всеми этими цветами был просто ужас. Что они мучительным образом символизировали печаль и трагедию. Что наш дом стал напоминать церковный сад.
* * *
Неужели до того дня, когда я упала в ванной комнате, я абсолютно никак не ощущала опухоль?
Такой вопрос задают многие. Я и сама размышляла над этим.
Я помню, что я чувствовала депрессию и что я сама себя узнавала с трудом. Что у меня не было сил, и что я разучилась радоваться жизни. Мы всё время находились где-то вне дома и очень много выступали с концертами. А мне хотелось лишь быть дома с детьми.
В то же время мы так много и интенсивно работали, что было сложно даже ощущать какие-то вещи. Мы обсуждали возможность «заморозить» Roxette. И в конце концов решили взять паузу.
Ещё до того, как я заболела, Мике также несколько раз замечал, что, когда мы разговаривали, то я допускала странные грамматические ошибки. Что я успевала забыть, когда мы возвращались к чему-то, что было сказано пять минут назад.
То, что это было симптомом, понимаешь только спустя какое-то время.
Тогда я думала, что я просто испытывала стресс и что я близка к выгоранию. У меня началась депрессия. Иногда мне кажется, что это стало толчком к моей болезни. За два года до болезни я уже чувствовала себя неважно. Меня что-то беспокоило, но я не понимала, что.
* * *
Почему именно я?
Это тот вопрос, который всех мучит.
Мике на днях сказал, что он помнит одно утро, когда он зашёл на кухню, где я сидела в халате и плакала. Его мама Берит тоже была там. Я плакала и говорила: «Почему именно я?»
Но вдруг я передумала и вместо этого сказала: «А почему бы и не я?».
Любой человек может заболеть опухолью мозга, почему же этого не могло случиться со мной? У меня же всё складывалось так фантастически хорошо: чудесная семья, фантастическая карьера, меня знают во всём мире и я заработала кучу денег.
Почему же этого не могло случиться со мной?
* * *
Пресса также необычайно быстро разузнала о том, что у меня опухоль мозга. Они охотились за любым человеком из нашего окружения с целью подтвердить ту или иную информацию. По этой причине нам пришлось сообщить им то, что было. Мари Димберг отправила краткий пресс-релиз и выбрала для этого вечер воскресенья, поскольку в этот день одновременно проходили выборы. Так, чтобы газеты не могли поместить эту новость в газетные анонсы, так она рассчитывала. Но одна из газет всё же поместила её на половину разворота.
* * *
Была проведена операция по удалению опухоли, и год спустя мне была проведена лучевая операция с помощью так называемого кибер-ножа. На голове прочно закрепляют металлическую облучающую насадку в виде короны с разметками по осям Х и Y. Важно, чтобы облучение происходило точно в определённом месте мозга. Речь идёт о миллиметровой точности. Поэтому корону прочно привинтили к черепу. Я была в сознании, когда всё это производилось. В качестве обезболивающего мне предложили мазь, такую, как используют стоматологи. Тем не менее я ощущала, как текла кровь, то и дело перемешиваясь со слезами. Наверное, это было самым жутким, с чем я столкнулась в ходе всего моего лечения. Это было так отвратительно! Как терновый венец!
Когда Мике это увидел, его чуть не стошнило.
* * *
Некоторые ситуации были вообще на грани абсурда. Я лежу с прикрученной к голове короной после лучевой операции с помощью кибер-ножа, и тут входит врач, которого мы до этого в помещении не наблюдали. Он хотел рассказать о своем хобби – любительской группе – и своей гитаре.
Мы находились там и ждали результата безумно трудоёмкого облучения. Корону мне снять не разрешали, пока результат не будет очевиден.
А тем временем тот самый доктор ожидал, что я запишусь в его любительскую группу. И я ни капли не верю, что он работал в неврологии.
* * *
До июля 2003 года Мике считал, что, несмотря на болезнь, я оставалась такой, какой была всегда. Но летом кое-что произошло.
Мы направлялись в Хальмстад из тогдашнего нашего летнего дома в Хавердале. Мике попросил меня закрыть за собой дверь. Я не могла сообразить, что он имел в виду. Что же это он хотел, чтобы я сделала?
Само собой, что Мике показалось это странным. Для меня оставалось непостижимым, что он от меня хотел.
Позднее днём мы готовили для детей бутерброды с колбасой. Тогда я взяла сначала колбасу, затем добавила на неё горчицы и кетчупа, а после этого попыталась засунуть колбасу в булку. Как будто я напрочь забыла, в каком порядке должны идти ингредиенты.
В тот же вечер, но позднее, я не смогла как следует убрать со стола. Обычные домашние дела, то, что мы делали в жизни уже тысячу раз и что обычно можно сделать даже во сне, стали для меня непостижимыми. У нас в гостях были Кларенс и Марика с детьми, а я ходила вокруг и держала в руках столовые приборы и не понимала, куда я должна была их положить.
Это происходило спустя полгода после лучевой операции с помощью кибер-ножа.
После консультации с онкологом из Каролинского госпиталя мы отправились домой. Я с детьми должна была лететь самолётом, а Мике поехал на машине. По прилете в аэропорту меня с детьми должно было ждать предварительное заказанное такси. Когда мы приземлились, я не смогла сказать шоферу, где мы живём. Это было очень далеко. Определённым образом проблема разрешилась. На помощь пришли дети, и, кроме этого, в компании, где мы заказали такси, у нас есть личный счёт, и адрес у них наверняка был. Так вот ужасно вышло тогда. Но я не помню даже об этом. Об этом я узнала от Мике.
Скорее всего, они тогда просто позвонили ему и обратились за помощью.
Мике позвонил моему врачу, который сообщил, что это типично, когда после такого вида облучения, которому меня подвергли, у пациентов в мозгу возникают припухлости. Эта припухлость оказывала давление на мой центр в мозгу, отвечающий за логику. Когда Мике говорил: «Посмотри сюда» и показывал пальцем, я смотрела на его палец. Если бы Мике попросил меня спуститься в подвал и принести бутылку вина и музыкальный диск, то для меня это было бы слишком сложной задачей. Три момента, которые я не могла связать друг с другом. Подвал, вино и музыкальный диск. Не получалось.
* * *
Я была вынуждена принимать огромные дозы кортизона для того, чтобы припухлость в мозгу, которая образовалась после облучения, успокоилась. Максимально разрешённая доза препарата – 32 таблетки в день. Берит, маме Мике, было поручено напоминать мне о приёме всех таблеток. У меня так сильно отекло лицо, что я стала на себя вообще не похожа. Раньше меня все узнавали, а теперь меня не узнавал никто.
1987 год. Фото: Thomas EvenssonМожешь вообразить, что я тогда чувствовала?
Главным было не то, что меня не узнавали, а то, что никто не узнавал во мне меня. Ту, которой я была, в том, что было моей жизнью. Каждый раз, когда я смотрела на себя в зеркало, у меня был шок.
Внезапно наступила тишина. Звонки стали раздаваться всё реже и реже. Я чувствовала себя безумно одинокой. Вокруг меня была такая тишина. Будучи ранее в центре событий, теперь я откатилась далеко на периферию.
В период болезни многие из моих друзей куда-то испарились. Они испугались, особенно, когда я распухла и стала выглядеть странно.
Но были и исключения.
Пэр Ларссон, мой лучший друг, всегда оставался на моей стороне. Его действительно заботило то, как я себя чувствую, хотя одновременно с этим он вёл себя как прежде, не обращая внимания на то, как меня разнесло. За это я ему буду вечно благодарна.
Мы выходили в город и обедали в ресторане. Когда мы встречали общих знакомых, то те разговаривали только с Пэром, а меня они не узнавали. Это было очень тяжело. Было такое чувство, что меня и вовсе нет.
То же самое произошло, когда мы с Пером Гессле были в Хальмстаде и вышли куда-то поесть. Подходили люди и просили у него автограф. Меня они не видели. Или, если сказать точнее, они не понимали, что я – это я.
* * *
Как-то в то жуткое время мы вместе с семействами Гессле и Офверман отправились в отпуск в Майами-Бич.
Я действительно не понимаю, как я собиралась это делать.
Я сидела там, у бассейна, и была вся отёкшая. Чувствовала себя отвратительной, толстой, не имея возможности принимать участия в том, чем занимались или о чём разговаривали другие.
Какого чёрта я здесь делаю, думала я всё время.
Все со мною носились, но все меня жалели, и было такое ощущение, что никому физически не удавалось быть со мною.
Кажется, я никогда не чувствовала себя такой одинокой. Иногда ко мне подходила Марика Эрландссон, жена Кларенса, и разговаривала со мною. Она и вправду была очень любезной. И тем не менее было ощущение, что у меня больше нет знакомых, ни одного человека, которой бы захотел быть со мной просто потому, что это здорово.
И в отношениях с Мике – перед своими партнёрами нам ведь хочется быть любезными и красивыми. И не выглядеть так отвратительно, как выглядела я. Я не говорила об этом с Мике, но я считала, что мне нужно с ним развестись. Так больше продолжаться не может.
* * *
Я не ощущала никакой радости жизни, никакой надежды на то, что что-то может измениться к лучшему. Не то чтобы я много думала о смерти, просто я чувствовала себя толстой и безумно ненавидела кортизон.
Естественно, что разводиться я вообще-то не собиралась. Просто-напросто я очень боялась, что раз я так ужасно выгляжу, то Мике меня бросит. Иногда мне казалось, что с ним трудно общаться. Ему приходилось нести свою ношу из горя и беспокойства, и иногда на этом пути для нас было слишком много горя, слишком много, чтобы быть рядом друг с другом.
* * *
У меня сохранилось ещё одно жуткое воспоминание о том времени.
Нас с Миком пригласили в гости домой к одной паре, с которой мы дружили, на обед, предполагавший ещё и шоу. Там было много приглашённых. После обеда должен был выступать Джо Лаберо с фокусами. Ему в качестве ассистента нужен был кто-то из публики. Он посмотрел на меня и спросил:
– Ты, в белом костюме, не хочешь ли выйти сюда?
Я подошла к нему, он попросил публику поаплодировать, а затем он попросил меня подержать листок бумаги или что-то в этом роде. Пока я выполняла его просьбу, он спросил, как меня зовут. Когда я ответила: «Мари», он оторопел. По голосу он понял, что это я. Выглядело так, как будто его окатили ледяной водой.
Я полностью потеряла свою личность. Стала раком. Он стал всем, чем я была. Я ненавидела каждую секунду того времени.
* * *
То одиночество, которое я ощущала, было беспредельным, но одновременно с ним я не хотела никого видеть. Ничего не сходилось, и я разрывалась между двумя крайностями.
Иногда мне приходилось заставлять себя выходить на улицу. Было такое чувство, что если я этого не сделаю, то я умру в четырёх стенах. Что моя психика этого не выдержит.
Марика Эрландссон и Оса Гессле иногда составляли мне компанию, и мы вместе обедали. Но, Боже мой, как же таращился народ. Помню, однажды я зашипела на одну тётку:
– Дорогуша, хватить глазеть. Я пока ещё не умерла!
* * *
В тот период я вдруг спохватилась, что у меня истёк срок моего удостоверения личности. У меня началась паника! У меня просто должно быть удостоверение личности!
Наша няня Ингер отвезла меня в город, чтобы сделать фотографию на удостоверение. Странным образом мне казалось, что я забыла напрочь, как я выгляжу. Что я, вместо того чтобы собственно подумать об этом, решила, что удостоверение личности как раз и покажет мне мое обычное «я».
Но когда я увидела фотографию, то мне уже больше не хотелось иметь удостоверения личности. Я не хотела, чтобы такая фотография показывала, что я – это я.
Или лучше сказать – до меня не доходило, что человек на фото – это и есть я.
Когда у нас был готов альбом «The Change», нам на обложку понадобилась картинка. Мне не хотелось появляться на ней с полностью отёкшим лицом. Тогда Мике предложил, чтобы я для этого сама нарисовала свой автопортрет. Я так и сделала. А затем я нарисовала портреты некоторых знакомых. Это было так забавно и воодушевляло на продолжение творчества. Такая сильная мотивация на то, чтобы сидеть дома и рисовать карандашом. Это было то позитивное, что я могла увидеть в том, что моё лицо отекло – я снова нашла себя в искусстве рисования. Мне это действительно нравилось.
* * *
Месяц за месяцем проходил в мучительном страхе по поводу того, как будет развиваться моё состояние.
Были вечера, когда дети сидели и смотрели телевизор, а мы с Мике сидели на кухне друг напротив друга и ужинали в полной тишине. Наши слёзы капали в тарелку с супом. Как только кто-то из детей входил, нам приходилось быстро утирать слезы и попытаться выпрямить спину.
Мы изменились как родители. Это было неизбежно. Мы и в правду пытались не так сильно отдаваться печали и беспокойству, но это всегда было с нами. Это нас разъедало.
Наша интуиция в отношении к детям была не той, что прежде. Я была как бы выключена, в шоке от того, что произошло, а Мике всё время был в печали. Конечно, всё это на них действовало. Тогда-то мы и завели нашу кошку по имени Принцесса, чтобы дети могли думать о чём-то другом.
Когда мы были в таком вот подавленном настроении, нам с Мике хотелось многое себе позволить. Убежать от реальности. Зачастую по вечерам мы пили много вина и жили так, как будто каждый день мог стать последним.
Одновременно с тем, что беспокойство всё сильнее мешало нам сохранять наши обычные отношения с детьми, это беспокойство стало концентрироваться вокруг них. Я всё время думала о детях. Представлять, что вот я взяла и умерла. Мама не имеет права умереть.
Мне нужно заботиться о детях! И о Мике! Внутри меня сидел такой ужас. Неужели я умру, неужели я теперь умру?
* * *
Я считала, что хорошо, что дети довольно маленькие, что они по-настоящему всего не понимают. Хотя Юсефин понимала достаточно, а вот Оскар не вполне осознавал то, что произошло. В самое трудное время они много времени проводили с Ингер, нашей няней. Большую часть времени я разъезжала по врачам, Мике молился, чтобы дети успели вырасти ещё хоть на пару лет, пока я умру. Это он рассказал сейчас, уже после всего. Что он молился, чтобы у них сформировался более чёткий образ их мамы, чтобы у них был шанс запомнить меня как следует. Чтобы Оскару исполнилось как минимум девять лет. Но одновременно он знал, что это было бы слишком много, чего можно было бы желать.
* * *
В январе, спустя полгода после того, как я узнала о своей опухоли, Roxette получил от короля медаль.
Мике не так давно сказал, что, наверное, они считали, что я скоро умру, и потому решили поспешить. В этом он определённо прав. В любом случае, я тогда была чрезвычайно польщена и обрадована такой оценкой. В то же время это было безумно сложно. Требовалось, чтобы я появилась на публике. Я не показывалась на людях с тех пор, как заболела, и к тому же, я была почти лысой.
Мы с Мари Димберг отправились на поиски шляпы для меня и искали такую, чтобы она была с леопардовым рисунком.
Накануне вечером за день до церемонии вручения медали в дверь Мари Димберг позвонил репортёр из Expressen по имени Никлас Рислунд. Был поздний вечер, и она уже легла спать. Никлас Рислунд сообщил, что он получил сведения о том, что мой рак прогрессирует. Что метастазы уже якобы распространились на грудь и остальные части тела. Мари Димберг сказала, что она не комментирует слухи о моём здоровье и что она предпочла бы сейчас, чтобы её оставили в покое и она могла бы пойти лечь спать. Он стоял на своём и полагал, что Мари Димберг сейчас будет звонить мне, чтобы получить подтверждение этой информации. Мари Димберг попросила его проявить уважение и оставить меня в покое. Он ответил, что он всё равно это напишет, поэтому лучше пусть она делает, как он ей говорит.
В конце концов Мари Димберг пришла в ярость. Они стояли и кричали друг на друга. Он продолжал утверждать, что она является официальным представителем публичной персоны и что она, таким образом, несёт на себе определённые обязательства. В ответ ему Мари выкрикнула, что она вообще не обязана информировать его и Expressen о состоянии моего здоровья. Закончилось всё тем, что она захлопнула перед ним дверь.
* * *
Новость о моей болезни разнеслась по всему миру. Мои фанаты прислали список имён и сообщили, что они запустили ради меня молитвенную цепочку по всему миру. Что они молятся за моё выздоровление. То письмо я поместила в рамку, и оно принадлежит к одним из самых дорогих мне вещей. Для меня оно безумно много значило.
Многие люди также дали о себе знать и предлагали нам альтернативные методы лечения. «Перечислите 20 000 долларов на этот счёт, а затем проглотите этот вот песок». Такие вот советы. Что-то вроде этого.
* * *
Ещё помню, как Стефан Эйнхорн с целью утешить нас рассказал о том, как раком болел его собственный отец. Его отцу доктор сообщил, что ему остался всего год жизни. Дело в том, что сам доктор умер раньше его отца. Целью рассказа Стефана Эйнхорна было утешить нас тем, что мы никогда не знаем, сколько времени у нас есть в распоряжении.
Но утешения не получилось. В нашем положении единственное, что мы хотели услышать, – это что можно было бы принять некую таблетку и сразу выздороветь. Это было единственное, что мы тогда желали услышать.
* * *
Ещё мы связались с одной частной клиникой, которая работает на основе религиозно-мистического учения об антропософии. Там у них есть отделение, где лечат онкологию. Но оказалось, что оно больше напоминает хоспис. Его пациенты занимались различными формами художественного творчества.
Тамошний врач был ужасным человеком. Он начал с того, что стал меня отчитывать. Что-то вроде того, что раз у меня рак, то я сама в этом виновата. И поскольку он поселился именно в моём теле, то я сама и виновна, что он там. Я якобы сама довела себя до этого. Меня это вконец сломило. Я могу общаться только с дружески настроенными людьми, он же был чрезвычайно суровым и осуждающим.
Он продолжал настаивать, что я сама навредила своей иммунной системе, кроме всего прочего, потому что употребляла алкоголь. Я его не забуду никогда, никогда я не чувствовала себя такой потерянной, как тогда, внимая его морализирующему монологу.
Во всяком случае, он выписал какой-то растительный экстракт, который можно было раздобыть только в местечке под названием Ярна. Через определённые промежутки времени туда за ним отправлялось такси. Это занимало три часа и стоило нам по нескольку тысяч крон каждый раз.
* * *
Мике делал попытки подготовить меня к смерти. Но для него было крайне сложно выяснить, как я, к примеру, представляю себе свои похороны, без того, чтобы пробить брешь в моей броне, которая выражалась в отрицании реальности и которая защищала меня от окружающего мира.
Он обратился в реабилитационную клинику в Эстрагордене, где мы прошли совместную терапию с целью научиться, что делать в случае, если в семье кто-то умрёт. Мы сидели и разговаривали, но до меня так и не доходило, что ведь речь, собственно, идёт обо мне самой.
Ещё он созвонился с пастором из Эстра Юнгби, у которого я когда-то проходила конфирмацию и который нас венчал и крестил наших детей. Пастор был очень любезным и понимающим. Он приехал сюда, прямо к нам домой. Ту встречу я почти всю проплакала и не могла понять – или просто не желала понимать – о чём же все со мной хотели поговорить. Мике пришлось прибегать к различным уловкам, чтобы я описала ему, как я хочу, чтобы это было. К примеру, он мог говорить о том, какие бы ему хотелось похороны для него, и внезапно мог спросить, какие похороны я хотела бы для себя.
* * *
С тех пор прошло уже больше тринадцати лет. И, между прочим, можешь себе представить, что я только сейчас могу это произнести – «опухоль мозга»?
Очень долгое время я не могла произнести этого вслух. Этот шок сидел во мне многие годы. И горе. Для меня было очень сложно принять то, насколько серьёзно я была больна, хотя отрицать это мне становилось всё сложнее и сложнее. Я предпочитала об этом ни с кем не говорить. Как будто, если я этого не признаю, то этого и нет. Понимание и осознание того, что я могла умереть, могло возникнуть у меня лишь на пару мгновений, когда я лежала ночью без сна.
* * *
Мы действительно испробовали почти всё, чтобы сохранить свет и надежду. Чтобы не быть предвзятыми по отношению к альтернативным методам лечения, а чтобы рассматривать и пробовать и их тоже.
Мы открыли для себя метод лечения, именующийся рейки. Одна фантастическая женщина, которую мы знаем, пришла к нам домой и прикладывала руки к разным частям тела с целью передачи энергии космоса. После этого ты чувствуешь себя намного более расслабленным и более сконцентрированным.
Анки, так её зовут, была знакома с одним медиумом. Он был очень специфическим человеком. Когда он появился у нас дома, он начал с того, что осушил стакан ликера Jägermeister и поставил какой-то диск, чтобы ввести себя в транс.
Затем он сменил диск и осушил ещё один стакан Jägermeister. После этого он начал говорить совсем другим голосом, как говорили в старину, на старо-шведском языке. Он превратился в ангела Иоанна. Мы сидели с открытыми ртами. Он говорил о нашей жизни так, как будто у нас было будущее.
Всё это происходило тогда, когда мы не верили, что оно у нас есть. Когда всё казалось мраком, в какую сторону мы бы не смотрели. А мы просто жаждали увидеть свет.
После этой встречи у нас была эйфория. Мы снова обрели веру в то, что всё ещё может уладиться. Веру в то, что у меня может быть шанс пережить всё это.
Медиум увидел нас в каком-то монастыре, а наш дом в Испании выглядит как монастырь. Он говорил о каком-то сердце, и мы долго размышляли, что бы это могло быть. Довольно быстро мы поняли. Мы привыкли называть наш дом El Corazon, а по-испански это означает «сердце». Наверное, это он и имел в виду.
Когда он вышел из транса, он был настолько пьян, что просто вывалился из нашей мансарды, где проходила встреча.
* * *
В августе 2003 года было решено провести мне третью операцию с целью убрать попавшие под воздействие облучения и повреждённые участки мозга. Специалисты также хотели посмотреть, не осталось ли там живых раковых клеток. Именно после этой операции я и получила самые серьёзные повреждения, с которыми я борюсь по сей день.
После операции у меня развилась некая форма афазии. Я всё время знала, что я хочу сказать, но у меня не получалось это выговорить. Я могла напевать, это было большим утешением. Петь без слов.
Но слова просто взяли и исчезли. Это был такой ужас. Можешь себе представить?
В течение двух лет я едва могла говорить. Долгое время мы с Мике не имели возможности разговаривать вообще. Я не могла читать, и у меня исчезла кратковременная память.
Всё, что я могла делать раньше, всё это ушло.
Не иметь своего языка общения – это сущий ад. Говорить, писать или надлежащим способом выражаться.
* * *
По сравнению с тем, к чему я привыкла, моя жизнь круто изменилась. Я просыпалась и шла в душ. Затем направлялась в рабочий кабинет и садилась за компьютер. Но воспользоваться им я не могла.
У меня была апатия, большую часть дня я просто сидела. Смотрела в окно. Или просто перед собой. Спустя несколько часов я ела и шла укладываться спать. И так продолжалось несколько лет. Полная депрессия. Пустота. Одиночество.
Слаба Богу, есть дети, потому что временами мне приходилось приходить в себя и собираться с силами.
Иногда Мике был довольно строг со мной, и полагала, что я должна стараться всё делать сама. Когда мне нужно было подобрать слово или объяснить, что же я, собственно, имела в виду, он мне не помогал. Другие пытались прийти на помощь, но Мике считал, что я быстрее научусь, если буду стараться объясниться самостоятельно. Так оно и есть, даже если иногда это давалось крайне трудно.
* * *
В конце концов я тайком бросила принимать кортизон, не понимая, насколько это опасно. Но я его так ненавидела. Я также пропускала приём лекарств от эпилепсии. Я как будто жила в мире отрицания, в другом мире.
Это привело к тому, что у меня случился эпилептический приступ. Об этом я помню мало, но Мике мне всё рассказал.
Мы находились на вершине горы в местечке Дувед вместе с семьёй Кларенса Офвермана. Предполагалось, что там мы устроим пикник. У нас с собой был жареный цыплёнок и бутылка вина. Всю дорогу на подъёме мне было страшно, и возможно, это был тот самый страх, который сигнализирует о начале приступа. Помню, я думала: зачем нам подниматься туда, наверх, мне было страшно, и я ненавидела это, памятуя о том, что я не приняла моё лекарство от эпилепсии, как была должна.
Перед приступом Мике заметил, что я перестала вступать в контакт. Он спросил меня, могу ли я назвать свой личный номер.
– Да, хорошо, – ответила я.
Что бы он ни спрашивал, я отвечала одно и то же.
– Да, хорошо.
– Как тебя зовут?
– Да, хорошо.
Какой это был ужас для Мике.
Он решил, что у меня новая опухоль мозга.
* * *
По большей части, как я уже говорила, всё становится лучше, но некоторые вещи до сих пор даются мне с трудом. Как с обозначением времени. С этим у меня по-прежнему проблема. Я знаю, сколько время, но я не могу это сказать. Я могу перепутать «без двадцати» и «двадцать минут такого-то». Но зачастую я всё равно знаю, что не смогу сказать это правильно. Для названий месяцев мне приходится делать из них тираду: январь, февраль – а сейчас март!
* * *
Теперь я не могу читать книги или газеты. Не могу читать субтитры к фильмам и не могу работать на компьютере. Раньше я обожала читать книги. У меня всегда была какая-нибудь книга, которую я читала. Мне этого очень не хватает. Я немного смотрю телевизор. В основном прогноз погоды. Это мне всегда хочется знать. Ну и, само собой, не только это.
Самое главное, чтобы всё происходило размеренно.
Я могу написать за раз несколько слов. У меня есть записная книга, в которой я тщательно записываю всё, что мне нужно знать. Но одновременно не должно происходить много всего. Иначе наступает ступор.
Мне всегда легче всего было с детьми. Они так быстро научились, что я могу и чего не могу. Иногда мне приходится повторять что-то, чтобы быть уверенной, что я этого не забуду. Иногда я могу что-то написать, но не могу после этого прочесть. Если у меня стресс, то я пишу слишком быстро и потом не могу прочесть написанное.
* * *
У меня дефект зрения ещё с той самой первой операции, которую я так ненавижу. Одним глазом я вижу лишь тоненькую полоску света. К примеру, чтобы видеть, где ты сейчас, мне пришлось повернуть голову вправо. У себя дома я знаю всё от и до, так что это не представляет проблемы.
Ну а если я, к примеру, нахожусь в аэропорту! Там я вообще не справляюсь. Если у меня стресс, то я забываю, что нужно посмотреть вправо, и ударяюсь головой. Если людей много, то мне приходится идти с кем-то.
* * *
В Эрстагордской клинике мне предложили программу по реабилитации. Они помогли Нельсону Манделе и сделали это в полной тайне, так что нам эта клиника показалась надёжной и заслуживающей уважения, чтобы туда обратиться. Каждый вечер воскресенья Мике отвозил меня туда, и я жила там неделю. Я заставила их повесить шторы, там всё выглядело так скучно.
Моя ментальная реабилитация состояла в том, чтобы сидеть за компьютером и показывать на зелёный шар, хотя под ним было написано «чёрный шар». Некоторым образом я должна была научиться отделять слова от картинок, но у меня не получалось сформулировать это разумно. Чем больше проходило времени, тем хуже я себя чувствовала. И тем больше во мне росло чувство собственного достоинства. Мне казалось, что мой случай – безнадёжный, что я буду вечным пациентом.
* * *
Спустя девять лет с того времени, как я заболела, у меня начала сдавать нога. Стопа подворачивается, а это приводит к проблемам с равновесием. Сегодня самым моим большим горем является потеря подвижности тем образом, как это произошло. Я действительно сильно от этого страдаю, и я очень боюсь, как бы не стало хуже. И сама нога тоже сильно ослабла. Мне трудно ходить, и я всё время боюсь упасть.
* * *
На прогулках меня сопровождает мой тренер. Только если я за кого-то держусь, я могу нормально ходить. Я так люблю быть на воздухе, гулять! Мою больную ногу необходимо всё время нагружать, иначе будет хуже. Здесь дома, у нас в подвале, есть беговая дорожка, по которой я стараюсь ходить, чтобы разрабатывать ногу.
Раньше у меня были планы начать что-то вроде программы по реабилитации с другими людьми, имеющими схожие проблемы. Мы поехали туда и посмотрели, но после этого мне расхотелось. Там были лишь старые люди. Для меня там было бы слишком уныло.
Мари Фредрикссон. Фото: Ева Ринальди* * *
До того, как я заболела, я была очень подвижным человеком. Я танцевала и прыгала по всей сцене. Посещала тренировки по боксу и занималась бегом. Обожала плавать. Это я могу делать до сих пор в Испании, дома в бассейне. Но здесь, в Швеции, люди сразу начали бы глазеть на меня, а я так не могу.
Я являюсь честолюбивым и жизнерадостным человеком, душа которого заключена в немощное тело. Это ужасно печально. Но это и трудно, поскольку, как только я выхожу куда-то, я чувствую, что на меня смотрят.
Как она себя чувствует? Как она теперь выглядит?
* * *
С ногой и со стопой – это реальная проблема. И, в отличие от прочих симптомов, стало только хуже. Ты как будто со связанными за спиной руками. Падаешь, снова встаёшь, опять падаешь. Ах, и ещё эта зависимость от других людей, как же я это ненавижу.
* * *
В течение прошедших лет я молчала. Ушла в себя. Был период, когда я молчала в семье. Мике и дети смеялись над вещами, смысл которых я не успевала ухватить. Они жили в своём мире, со своими компьютерами и т. п. Они говорили о вещах, которые я не понимала.
Я чувствовала себя чужой. Но в то же время я не хочу, чтобы на меня сильно обращали внимание. У всех должна быть своя жизнь без постоянных угрызений совести.
Но молчать — это не всегда плохо. В молчании есть нечто, что я люблю. Сегодня я завишу от тишины и покоя совсем по-иному. Конечно, это очень печально. Эта печаль, которая всегда ходит рядом, которая всегда здесь. Но в этом состоянии я нахожусь не всегда.
Иногда я о ней забываю и радуюсь жизни, как это было раньше. Мы часто всей семьёй веселимся. Я обязательно должна об этом сказать. Мы много смеёмся. А смех придаёт сил. Одновременно с этим, мне становится очень хорошо. Фантастическая семья, фантастическая работа, фантастический дом. Когда я об этом думаю, то сама себе приказываю, не сидеть и не хныкать.
* * *
Что мне действительно помогло в моей реабилитации, так это когда Пер Гессле сказал, что он хочет, чтобы мы снова отправились в турне. Без сомнения, это стало самым лучшим для меня лекарством.
Я была безумно счастлива, что мы снова отправимся в дорогу, но ещё я нервничала. Справлюсь ли я?
Все эти тексты песен, смогу ли я их вспомнить?
У Пера на сцене есть электронный суфлер, но ведь читать с него я не могу. Я должна наизусть знать весь репертуар, а с моими проблемами с памятью, это нелегко. Но Пер только шутил со мной по этому поводу и утверждал, что и раньше я плохо знала наизусть все тексты. Поэтому он и говорит, что если я вдруг забуду текст, то мне всего лишь нужно повернуть микрофон к публике. Они то знают все тексты песен!
