В фейсбуке есть отдельное сообщество под названием «Кухня Дорман». И говорить о «Литургии смерти» Вы согласились тоже тут, на своей кухне. Это важно?
Знаете пренебрежительное выражение «кухонные интеллигенты»? Вот я как раз такой интеллигент и есть. Потому что кухня в России – это основа горизонтальных связей, а горизонтальные связи, в свою очередь, основа нормального общества. Партии можно запретить, НКО можно задавить, а кухни не задавишь. В 20–30-х годах прошлого века моя бабка собирала арестованному соседу передачи на своей кухне, и это во все времена было нормально. Из кухонь потом же вырос Фонд помощи политзаключенным. Мы же помним, как было в СССР: когда сажали отца семьи, его родные часто оставались без средств к существованию, и на жизнь им собирали «по кухням» – отсюда и весь Фонд. «Кухонные сообщества» появляются всюду, где есть человеческое движение. И я вообще не очень понимаю, какой еще может быть формат выживания, кроме кухонь и личных связей. Особенно в России. Поэтому кухня – да, это, на мой взгляд, лучшее место для доверительного разговора.
Вы ведь долго прожили в эмиграции, где и познакомились с о. Александром Шмеманом. Там идея «кухонь» уместна?
Там, конечно, так остро не стоит проблема возрождения гражданского общества. Что там возрождать? Нет проблемы разрыва: США какими были, такие и есть, общество хранит себя во многих институтах, помимо кухонь. А у нас, случалось, что кроме кухонь все сносили. На самом деле, человека поскреби – там цивилизации-то мало. Как показывает российская история, любящие друг друга соседи очень легко начинают друг друга резать. Спасение здесь только в личном общении, которое рождает то самое человеческое движение. Это я для себя сформулировала довольно скоро после того, как вернулась в Россию в 1992-м. С тех пор, наблюдая, как кто-то строит и поддерживает вертикаль, сама строю горизонталь. В целом, преуспела: мои горизонтальные связи дотягиваются теперь до Владивостока. Оказывается, в России удивительно много порядочных людей – и чем дальше, тем больше, – с которыми можно посидеть на одной «кухне». Ну а раз вы упомянули о. Александра, то замечу: он-то прекрасно понимал «кухни», прекрасно сидел за столом, общаться любил, людей любил. В этом смысле, ему было близко то, о чем мы говорим.
При этом, родившись в Эстонии в семье эмигрантов, о. Александр в России никогда не был. Его, православного священника в Америке, сложно назвать «кухонным интеллигентом».
И не надо, он вообще не любил громких дефиниций. В России он не появился, потому что сознательно не хотел приезжать при советской власти. Он был вполне интегрирован в зарубежную культуру, пожалуй, даже больше, чем Набоков, и его действительно можно считать человеком трех культур – русской, французской и американской. А вот советское было не его, он это чувствовал и не хотел иметь с ним ничего общего.
Зато сейчас его труды, переведенные Вашей рукой, признаны на родине «лучшим философическим сочинением». Это можно считать своего рода возвращением?
О. Александр и в советские годы таким образом начинал «возвращаться»: в «Самиздате» неизвестные добровольцы переводили его работы, тайком распространяли. Так, например, «Водой и Духом» появилась в России. О. Александр очень был рад. Почему сейчас его книга получила премию? Думаю, «Литургия смерти» просто вышла вовремя. Если бы я издала ее лет десять назад, может быть, она бы не была так прочитана.
Что значит «вовремя»?
По крайней мере, она оказалась как раз тем, что искало жюри премии, в частности, его председатель Олег Генисаретский: попыткой выхода за узкий контекст церковной ограды, попыткой обогатить богословской мыслью общекультурный контекст. Для Шмемана это было важно, потому что он любил культуру и не представлял, как церковь может без нее существовать. Потом, рискну предположить, нашему обществу как раз сейчас полезно было напомнить о смерти как о неминуемом событии в жизни каждого, задать таким образом очень личные и очень неудобные вопросы.
Вы говорите «как раз сейчас», имея в виду атмосферу последних лет, заряженную враждой и пренебрежением к чужой жизни?
Я имею в виду, что о смерти полезно помнить – тогда становишься ответственнее. Когда умер директор музыкальной школы нашего района, его тело с оркестром провожали по улице, многие ученики шли рядом. Когда на нашей лестничной клетке у соседей разбился 22-летний сын, с ним прощались дома: доска гроба стояла в коридоре, друзья все шли и шли… Сейчас куда-то напрочь исчезли и оркестры, и домашние проводы. Говорят о медикализации смерти – попытках загнать ее в спецучреждения, чтобы не мешала жить. В хосписы, больницы, морги… Но ее ведь не загонишь. Это опасная иллюзия – стараться не замечать смерть, забывать о своей «пришлости» на земле.
Скажите, а что дает этот опыт «пришлости»? Эмиграция, например, дает?
Это скорее опыт веры, чем опыт физических перемещений по земле. Эмиграция как раз часто связана с желанием и на новом месте воссоздать свое старое. Это желание вырождается в шизофрению: нельзя жить в одной стране и при этом считать, что она тебе чужая, а на самом деле ты корнями принадлежишь к чему-то там, чего ты никогда не видел. Особенно страшно, когда родители-эмигранты воспитывают в «своей исконной» культуре детей – любая реконструкция выглядит чудовищно, не имеет ничего общего с реальностью. О. Александр, кстати, спасаясь от этой шизофрении, бежал из русской гимназии, кадетского корпуса, во французскую гимназию – он чувствовал фальшь эмигрантского воспитания.
Но в результате своих поисков он пришел все-таки в православный храм. Можно ли считать это прорывом к исконной культуре и вере?
В каком смысле исконной? Если в смысле – исконно русской, то нельзя. О. Александру, да и всем учащимся Свято-Владимирской семинарии, в которой он был ректором, и всем верующим, общавшимся с ним, даже в голову бы не пришло считать православие «исконно русским». Как раз там я приобрела неоценимый опыт «вселенского православия»: в семинарии было мало русских, на службах стояли студенты из Ганы, например, и можно было радоваться, что по всей земле проповедано слово Христово. Книги Шмемана потому так читаются, потому так актуальны для всех и в разные годы, что находятся в контексте «вселенского православия», лишены «местечковости». И еще, нужно сделать важное уточнение в вашем вопросе: Шмеман пришел не в храм, а в церковь. И вообще вряд ли можно говорить о том, что он «пришел», он вырос в верующей, церковной семье и в церковь ходил с детства.
Это разница между «храмом» и «церковью» для вас существенна?
И для него тоже. Слово «храм» вошло в мой религиозный обиход только в Москве, когда я вернулась из эмиграции. Там мы никогда не говорили, что «идем в храм», храм – это же ветхозаветное понятие: он был, и он разрушен. Мы всегда знали, что идем в церковь, в собрание верующих.
Центром которого был о. Александр?
Центром, конечно, был Христос. По отношению к Шмеману вообще не стоит использовать громких наименований – духовный отец, наставник и прочее. Ему бы это очень не понравилось, это не его стихия. Он был живой человек, противоречивый, чрезвычайно остроязыкий. Он умел замечательно шутить о «священных» для нашего круга предметах – правах человека, эмиграции. Видимо, потому что хорошо знал, как мало стоят громкие слова и что на самом деле за ними скрывается. Мое любимое произведение Шмемана – это его «Дневники», там виден живой человек, с которым можно лично встретиться, как на «кухне». Чтобы его правильно понять, полезно читать именно их – задают нужный тон.
Избегая высоких наименований, замечу, что, видимо, общение с о. Александром задавало не только горизонталь, но и вертикаль жизни.
Это так: чтобы существовала нормальная горизонталь, должна быть вертикаль. Но ее нельзя искусственно «выстраивать»: все наши проблемы оттого, что людей привлекают в церковь, а то и в храм, но не ко Христу. Потому что ко Христу насильно не привлечешь, не привлечешь и убеждением. Здесь помогает только личное свидетельство, которое вообще не требует громких слов. Нашу семью с о. Александром связывала теплая дружба, и мне совсем не нужно было его о чем-то таком спрашивать, просить «духовных советов», одного его примера в жизни было более чем достаточно. Посмотри, как он живет, и делай так же – вот принцип работы христианской «вертикали», который, кстати, прекрасно дополняется горизонталью дружбы и братства.
