* * *
Актёр – странная профессия. Конечно, мы сейчас можем покопаться в моих корнях и найти, что мой дед, отец мамы, которого я никогда не видел, по легенде, был замечательным тамадой в Тбилиси. Но, поверьте, это не имеет к актёрству никакого отношения. Актёрство – это такая болезнь, и думаю, она не генетическая – приобретаемая. И даже случаи, когда и отцы, и дети блистательные актёры, не показатель. Более того, скажу: это антигенетическая болезнь. Потому что, если «петух актёрства» клюнул отца, он уже долго никого не клюнет.
* * *
В детстве на ёлках стихи не читал, в самодеятельности не участвовал, и мой уход в театр вызвал у родственников большое удивление. Тётя и бабушка у меня работали в Институте акушерства и гинекологии, они хотели, чтобы я стал врачом, и практически устроили меня в мединститут. Поэтому мой шаг многих удивил, и только моя мама, единственная, всё поняла и сказала: «Если хочешь – иди». Мама была удивительная женщина, с редким чувством внутренней свободы, она всегда доверяла своим ощущениям.
* * *
Моя мама одна растила меня, была война. Но у неё был я, а у меня была она. Лёгкой жизни нет ни у кого. И тяжёлой нет ни у кого. Как кто-то сказал: «Каждый человек сам создаёт свой ад». Так вот, у моей мамы была очень тяжёлая жизнь, если этого захотеть, и у неё была очень легкая жизнь, если этого захотеть. Мама сама была лёгкая, жизнерадостная, гибкая, с юмором, и все мои друзья были в неё влюблены. Когда я уже работал в Ереване, она со мной долго ездила на гастроли. Думаю, мы всё равно хотим радоваться – вопреки всему, всё равно не хотим страдать, а хотим любить.
* * *
Моя первая роль в кино – рабочий Акопа в фильме «Обвал». Его звали Качалка, потому что он был хромым. Мы показывали жизнь молодого рабочего в сложных условиях. Жили на полустанке: с одной стороны гора и с другой стороны гора, а между ними – железная дорога. Когда поезда, подходя к полустанку, тормозили, колодки раскалялись – были красными от трения.
* * *
В семь часов я выхожу на сцену – и дальше, час пятьдесят, у меня одна забота. Я знаю, что я народный артист, что хвалят, что дают ордена – я это знаю. Но я всё должен забыть, не кокетничая, забыть. Потому что у меня одна забота – рассказать вам, например, историю про какого-то матерщинника, у которого дети, который любит младшего, потому что того все лупят. И потом появляется баба, которая может этого младшего отнять... Можете мне не поверить, но когда я выхожу на сцену и мне аплодируют, то для меня нет страшнее проблемы: они встретили артиста Джигарханяна, а я намереваюсь показать им какую-то жизнь, рассказать им историю.
Фото: Рыбаков / РИА Новости* * *
Если ты погрузился в человека, остальное начинает приходить само собой. Когда я начал репетировать «Разгром» с Марком Анатольевичем Захаровым, всё время шли поиски, пока мне не пришло в голову, что Левинсон близорукий. И тогда я поймал, что он человек неконкретный, и всё сложилось… Или вдруг, бывает, находишь что-то в себе. Когда репетировал Нерона, помню, ночью шёл, извините, в туалет, и вдруг, проходя мимо зеркала, увидел обнажённые ляжки и понял, как это отвратительно. Так Нерона и играл – сшили особые трусы.
* * *
У меня о зрителях очень низкое мнение. И сейчас, и во времена шекспировского «Глобуса», коэффициент полезности нашего общения ноль целых одна тысячная.
* * *
Нет на свете человека, который бы не знал, чем кончается «Отелло». Но мы всё равно идём в театр, потому что у нас проблема: наша жена, как нам кажется, косо посмотрела на нашего друга. Это называется «у нас болит зуб». И мы идём, чтобы узнать, что за лекарство вон тому положили и у него уже не болит. У вас есть проблема, у вас есть боль. Гончаров хорошо говорил по этому поводу, что в зале есть «воспалённые зоны». Вы можете об этом даже не догадываться: вы сегодня приоделись, надушились, пришли с приятным человеком в театр, но там, внутри, у вас боль, у вас проблема. И я выхожу на сцену ради таких пяти-шести больных.
* * *
Кино – быстро портящийся продукт. Я смотрю фильм, где я сыграл роль лет двадцать назад, – о, да разве это я?! Я не узнаю себя не внешне, а по содержанию: играет как-то не так, курит не так. Вода прошла, понимаешь? В театре – другой закон. Пока я играю – он со мной, этот Отелло. Сыграл – и он отходит от меня потихонечку.
* * *
Я не особенно верующий, но когда ехал первый раз в Иерусалим, почему-то волновался. Когда увидел гроб Господень, меня потрясла простота этого места. Никакого декоративного оформления: свеча, отверстие наверху. Успокаивающе действует! Мы всегда чего-то боимся, а тут – всё просто.
* * *
У нас в Ереване был учитель словесности. Интересный человек. Он, как сейчас принято говорить, косил под Эйнштейна: у него была такая форма головы интересная и пышная прическа. И он всегда любил рассказывать притчу. Он был молодым и шёл со своим профессором, была жуткая погода, дождь со снегом, и он – молодой студент – сказал своему учителю: «Вот всё в жизни знаю, только не знаю, как вода в снег превращается». Прошло много лет, он сам стал учителем и шёл со своим учеником, была такая же жуткая погода, и он сказал своему ученику: «Ничего не знаю, одно только знаю: как вода в снег превращается...». Эта очень точная притча. Поначалу кажется – всё известно. Потом – во всём сомневаешься.
Армен Джигарханян в роли штабс-капитана контрразведки в фильме "Новые приключения неуловимых". Фото: Георгий Тер-Ованесов / РИА Новости* * *
Я за актёрами подсматриваю на репетициях, как они меняются, – это очень интересно, очень! У меня был великий учитель, он давно мне сказал: «Если хочешь наслаждаться театром, не входи ни в какие группировки, компании – наблюдай!». И я, когда достигаю этого, вижу в театре невероятные проявления!
* * *
Мне советовали: «Найми пару критиков, газетчиков – надо раскрутить!». Есть такой путь. Когда некуда идти. Есть другой: появится один спектакль – и он на многие годы определяет успех театра. В Театре на Таганке есть и другие замечательные спектакли, но «Добрый человек из Сезуана» определил успех театра. Тогда так не играли – тогда был кондовый соцреализм, узаконенный, государственный. И вдруг стали ходить на нечто другое.
* * *
Пребывание на сцене – это не очень нормальный акт. Это всё равно что, извините за грубое сравнение, заниматься любовью при народе. Любое творчество – это уединение.
* * *
Мы не кинематографическая страна. Русские – это театр.
* * *
Есть люди, которые удивительно могут связывать свои неудачи или удачи с пробежавшей по делам курицей или упавшим деревом. Но я убеждён, что в нашей жизни самую, может быть, решающую роль играет случай. Вдруг! Вот это «вдруг» многое определяет, именно самое обыкновенное пошлое «вдруг».
* * *
Я думаю, если я сам с собою буду разбирать свою жизнь, то смогу отметить, что прожил счастливую жизнь, поэтому я очень сытый человек, естественно, в творческом плане. Я сыграл то, что хотел, много ездил по стране, так что жаловаться не приходится.
* * *
Меня уже не снимают. Кончился, отыгрался. 300 картин – и хватит. С каждой ролью я заново начинаю жизнь! Прошлые медали не считаю, не вспоминаю, за что их получил. А силы-то уже не те. А ещё съёмки иногда идут на улице, а там дождь, холодно. Да и съёмочная площадка требует здоровья.
* * *
Смерти пока не боюсь. Говорю честно и ответственно: хорошую жизнь я прожил, хорошую! Я получил гораздо больше, чем думал. То счастье от театра, кино, работы, замечательных встреч, какие у меня были, ни с чем не сравнить. А что-то не получилось, не случилось – это моя проблема.
* * *
Знаете, у меня недавно одна молодая актриса спросила:
– Армен Борисович, вы не устаёте всё время улыбаться?
Но почему она решила, что я улыбаюсь нарочно?! А я не нарочно, ей-богу! У меня проблемы: в моём организме живут три мощные болезни, врачи мне говорят, что диски в моём позвоночнике в таком состоянии, что могут заклинить в любую минуту, и тогда сразу операционный стол. Вы представляете, как с таким страхом играть спектакль? Но что говорить об этом всём? Зачем? Это аморально, это не по-мужски: «Ах, у меня вчера болела спина!». Я в том возрасте, когда минусов становится всё больше и больше – я теряю людей, и что мне остаётся? Да, я могу дома закрыть дверь и поплакать в подушку, буквально. Но с утра я просыпаюсь и думаю: «Вот это у меня сегодня плохое, но это неважно. Сейчас я пойду в свой театр, увижу вон ту девочку, реквизитора, она мне нравится, я улыбнусь ей, подурачусь...»
* * *
Судьба и есть жизнь. Лев Николаевич Толстой оказался умнее, когда на вопрос: «Что делать?» – сказал: «Жить!». А всё остальное мы придумываем. Есть жизнь и есть смерть – точка.
