***
У Сергея Сергеевича Аверинцева есть маленькое рождественское слово, которое он обратил к немецкому журналу накануне Рождества 1989 года. Позволю себе его привести:
«Надежда – это не льстивое безумие», – сказал Шиллер. И рождественская мудрость подтверждает это, возводя надежду в ранг одной из трёх богословских добродетелей. Необходимо мужество, чтобы сохранить верность рождественской надежде. Разве рождественская надежда не такая же маленькая, хрупкая, беспомощная, как младенец в яслях? А Ирод? Он такой великий! Его воины тоже не зря едят хлеб. Разве рождественская надежда не такая же хрупкая, как солома в яслях? И запах – как пахнет в хлеву. И младенцу здесь не очень уютно. И жалко, что хозяин гостиницы так легко забыл о новорождённом. Но ещё хуже, что злой царь очень хорошо о нём помнит. Так вот она какая, эта невозможная рождественская надежда! Единственная, которая ещё никого не обманула».
Фото: www.psmb.ruПо сути, это проповедь, духовное слово, которое очень поэтично и содержит в себе оксюморон: «невозможная рождественская надежда. Единственная, которая ещё никого не обманула». Здесь я не могу не вспомнить ту перспективу – эсхатологическую перспективу трёх христианских добродетелей, о которых пишет Алексей Степанович Хомяков, автор первого светского катехизиса в русской культуре «Церковь одна». В конце этого катехизиса Хомяков задаёт себе вопрос: а что же будет с тремя христианскими добродетелями в конце времён, в том самом «тоэсхатон»? Во что обратится любовь? Во что обратится вера? И во что обратится надежда, когда времена и сроки будут исполнены, когда Судия придёт, когда история будет закончена?.. И вот Хомяков пишет: «Всё совершается в свершении общего суда. И Дух Божий, то есть дух веры, надежды и любви, проявится во всей своей полноте, и всякий дар достигнет полного своего совершенства. Надо всем будет любовь. Не должно, однако же, думать, что дары Божьи, вера и надежда, погибли, ибо они нераздельны с любовью. Но одна любовь сохраняет своё имя, а вера, пришедшая в совершенство, будет уже полным внутренним видением и ведением. Надежда же будет радостью, ибо мы на земле знаем, что чем сильнее она, тем радостнее».
Вот это удивительное сочетание двух слов у Хомякова: «надежда» и «радость». Чем полнее надежда, чем сильнее надежда и чем вероятнее осуществление того, на что мы надеемся, тем больше наша радость, тем в более радостном, ну или, если хотите, оптимистическом, жизнеутверждающем состоянии мы пребываем. И здесь мне хотелось бы обратить внимание на удивительное лексическое совпадение и близость этих двух слов в православной русской культуре – «радость» и «надежда». Богородичная литургика нам это демонстрирует: «Царице моя преблагая! Надеждо моя, Богородице! Приятелище сирых и странных предстательнице! Скорбящих радосте, обидимых покровительнице!» – а ведь это одно из любимых народных молений к Пресвятой Деве. Или вспомним акафист, который тоже является поистине народной молитвой: «Радуйся, Радосте наша, покрый ны от всякого зла честным твоим омофором».
Не счастье, а блаженство, не восторг, а радость близки православному этосу. И так же близка ему надежда. Если мы с вами захотим выстроить какой-то юридизм надежды, математику надежды, механику надежды – выясним, что это совершенно невозможно: по слову Георгия Мольтмана, автора работы «Теология надежды» 1967 года, надежде свойственна некая амехания. То есть, когда мы вступаем в ситуации надежды, мы ничего не можем просчитать, мы не можем заимствовать какую-то формулу из решебника, которая подскажет нам, как надеяться, какова последовательность надежды, как мы можем рассчитать успешность или неуспешность нашей надежды... Нет! Это то, что Мольтман назвал амеханией, или то, что Лосев называл «алогическим становлением». Это обетование, это ожидание. Мольтман связывает надежду с этикой послания, которое включает в себя настоящее и протекает из обетования, открывая будущее. Послание он определяет как жажду возможного. Здесь мне почему-то вспоминаются слова Зинаиды Гиппиус, которая говорила в эмиграции: «Мы не в изгнании, мы в послании». Это понимание миссии русской эмиграции: не просто как миссионерства (мы должны воцерковить Европу в православие), но это и как некоего ожидания возвращения России, её пробуждения от летаргического сна большевизма, и как надежды.
Храме Сошествия Святого Духа в Казани во время рождественского богослужения. Фото: Максим Богодвид / РИА НовостиКогда мы говорим слово «надежда», мы прежде всего должны добавить некий генитив, сказать: надежда на что или на кого? Нет абстрактной надежды, которую можно лелеять в себе. Мы обязательно надеемся на что-то или кого-то. «Надеюсь на тебя» означает, что ты для меня надёжа. Удивительное свойство этого однокоренного слова в русском языке! «Надежда на кого» является более важной, на мой взгляд, чем «надежда на что», потому что, надеясь на какие-то не входящие в свободу человеческой воли вещи, я могу и разочароваться в этой надежде. Вспоминается анекдот, который мне рассказал в своё время в Париже Николай Михайлович Осоргин. Когда они ездили в лагеря РСХД, он очень любил общаться там с Владимиром Николаевичем Ильиным. И вот они как-то поднялись в воскресенье в горы, в Альпы. Шёл дождь. Николай Михайлович обмолвился: «Будем надеяться, что к четвергу погода установится». В четверг они снова поднялись в горы, дождь шёл не переставая... И Ильин сказал: „Ну вот видите, Владимир Николаевич, погода установиласьˮ». Хороший пример того, как «надежда на что-то» посрамляет.
А вот когда я надеюсь на кого-то, я могу рассчитывать с большим основанием, что этот человек на одной волне со мной, что он ответит на мой призыв. И важно, что этим «Кто» может быть не только человек, но и Бог. Я надеюсь на Бога. Есть русская поговорка: «Надейся на Бога, а сам не плошай». Она очень хороша, так как прекрасным образом подчёркивает синергийность надежды. Надежда активна безусловно, но в то же время подразумевает взаимодействие с энергией другого человека. Я могу предположить, я могу рассчитывать (но – опять-таки – не механически!), что другой человек откликнется на мою надежду, вступит со мной в какую-то синергийную связь. Поэтому стоит, наверное, сказать, что надежда связана и с таким понятием, как сопричастность, комуньон. И, конечно, надежда связана с открытостью: без неё не будет простора для надежды. Поэтому Мольтман говорит, что христианской надежде противоположна стоическая отрешённость, стоицизм, который призывает нас к тому, чтобы оставить всякую надежду. Есть масса латинских выражений на этот счёт: «neque spe, neque metu» («ни надежды, ни страха»). Этому важному стоическому принципу можно противопоставить другой, по преимуществу христианский – «dum spiro spero»: пока дышу, надеюсь.
Одним словом, надежда говорит нам о том, что мы не одиноки в этом мире, что есть некое присутствие, есть некая сопричастность, в перспективе которой возможно преодолеть своё отчаяние. Можно говорить о мужестве отчаянья, можно говорить о мужестве безделья. А можно говорить о мужестве надежды. Это другая перспектива, и, мне кажется, гораздо более продуктивная, которая вовсе не делает из нас утопистов, надевающих розовые очки. Надо сказать, что Мольтман написал свою книгу «Теология надежды» как ответ на другую книгу философа Франкфуртской школы Эрнста Блоха, которая была издана в 50-е годы и называлась «Принцип надежды». В ней надежда рассматривалась как разновидность социальной утопии, автор говорил о надежде на революцию, волевой ход человеческих масс и т. д. А Мольтман как бы приподнимает эту перспективу чисто земной эсхатологии. Он показывает, что надежда – это некий трамплин, который даёт нам возможность выхода из любой катастрофы, из любой земной истории, из любой трагической ситуации – к Богу. Она нас освобождает, возможно, даже от трагического, травматического опыта, который засасывает нас в механию, как засасывает синдром Туретто в психиатрии, когда мы постоянно повторяем какие-то навязчивые действия или движения... Она даёт нам силы пересмотреть свой опыт.
Завершая, я бы хотел обратиться к одному из любимых авторов Сергея Сергеевича Аверинцева, с рождественского послания которого началась моя мысль. Это французский поэт Шарль Пеги, прошедший сложную личную эволюцию и серьёзно повлиявший на католическую мысль ХХ века. У него есть замечательное стихотворение о надежде, небольшой кусочек которого я приведу в своём переводе:
«Маленькая надежда идёт вперёд между двух своих взрослых сестёр. И никто на неё не обращает особого внимания. По дороге спасения, по пути плоти, по ухабистой дороге спасения, по бесконечной дороге посреди двух сестёр путешествует маленькая надежда. Посреди своих двух взрослых сестёр – уже замужней и уже матери; на них глядят. Христианский люд глядит лишь на двух старших сестёр. На первую и на последнюю, которые идут, спеша в настоящее – в тот миг, который проходит. И христианский люд видит лишь старших сестёр. На старших сестёр бросает он взгляд. На ту, что справа, и на ту, что слева, и будто не замечает ту, что посередине – младшую, ещё школьницу, которая идёт, запутавшись в сестриных юбках... И народ охотно верит, что старшие ведут меньшую за ручку посреди них, чтобы помочь ей осилить эту ухабистую дорогу спасения. Слепцы не замечают, что, напротив, – та, что посредине, ведёт своих взрослых сестёр, и что без неё они были бы ничем, эти зрелые женщины, потрёпанные жизнью. Это младшая ведёт всех за собой...».
И я хочу пожелать нам всем надежды в это непростое время!
