– Пётр Яковлевич, голубчик, ну войдите же в положение! Уступите цену!
– Андрей Александрович, послушайте, если у вас нет возможностей оплатить предложенную цену, так и не покупайте – и дело с концом. Другие покупатели на товар найдутся.
– Нет, Пётр Яковлевич, просто так я Дуняшу не отдам! Ну хотя бы треть с цены скиньте!
– Да, Авдотья – девка видная. И хорошая прачка, также и бельё шьёт хорошо. 50 рублей – и ни копейкой меньше.
– Пётр Яковлевич, предлагаю 100 рублей за трёх девок, включая Дуняшу. И в придачу двух борзых щенков – из помета моей Альмы. Не щеночки, а ангелочки настоящие: мордочка, лапки, порода, все прелесть! От сердца отрываю, голубчик!
– Сударь, да зачем мне ваши щенки?! По пятьдесят рублей за каждую – и это моё последнее слово.
– Пётр Яковлевич, без ножа режете!
Примерно такой диалог представляет себе каждый зритель, рассматривая картину Николая Васильевича Неврева «Торг. Сцена из крепостного быта. Из недавнего прошлого», знакомую нам всем по школьным учебникам истории.
Для своего времени это было очень смелое полотно, точно отобразившее весь ужас крепостного права. Видимо, из-за этого первый владелец картины сделал всё возможное, чтобы это полотно никогда бы не увидело свет.
* * *
Примечательно, что сам Николай Васильевич Неврев, будучи выходцем из купеческого сословия, никогда не имел крепостных: по законам Российской империи, право владеть крепостными было закреплено только за дворянами (хотя, конечно, и богатые купцы, и лица духовного звания прекрасно знали, как можно обходить законы и владеть себе подобными).
Но Неврев, родившийся 3 мая 1830 года в Москве, вырос в очень небогатой купеческой семье.
О ранних годах жизни художника довольно подробно рассказал в своих мемуарах известный в те годы московский коллекционер Иван Евменьевич Цветков, писавший свои заметки со слов самого Николая Васильевича.
«Николай Неврев остался после смерти отца пяти лет. Его мать – неопытная молодая женщина – вверила оставшееся после смерти отца состояние, состоящее из денег и лавки, его деду. Дед был человек непрактичный, нетрезвый, скоро спустил большую часть состояния. Дома часто были попойки. Мальчика Неврева отдали в Московское мещанское училище. Неврев был очень живой мальчик. Плохо учился и был большой шалун. Часто оставался в одних и тех же классах и, наконец, был уволен из училища с поведением только лишь порядочным. Обыкновенно мальчиков с хорошим поведением брали на службу в конторы или лавки те купцы, на счёт коих они содержались в училище; но, на счастье, Неврева нигде не принимали на службу ввиду дурной аттестации в поведении; его не пожелал принять к себе на службу даже купец Семён Лепешкин, на счёт которого он как стипендиат воспитывался в училище».
К большому горю своей матери, Неврев и не желал поступать ни в контору, ни в лавку: его тянуло к живописи. Ещё в мещанском училище он любил рисовать и раскрашивать чёрно-белые журнальные иллюстрации. В итоге мать, не зная, к какому делу пристроить отпрыска, решила отдать его учиться живописи. В качестве педагога она выбрала живописца Степанова, который работал учителем рисования в московском кадетском корпусе и подрабатывал на жизнь иконописью и изготовлением портретов богатых сановников на заказ.
«Мать часто навещала Неврева и скоро вышла за Степанова замуж. Степанов был добрый, но слабый человек: любил выпить. И теперь, получив после удачной женитьбы некоторые средства, начал пить с утра до вечера. Неврев больше бегал за водкою для отчима, чем занимался у него живописью. Видя, что дома мало толку для сына, мать отдала его в Строгановское училище. Здесь молодой Неврев начал с увлечением заниматься копированием и научился хорошо рисовать. Раз он до того верно скопировал с гравюры головку, что учитель Дидрих не хотел верить, что головка срисована на глаз, утверждал, что головка сведена на бумагу через стекло. Просил признаться, что он свёл её через стекло. Но Неврев не признался в том, чего он никогда не делал, и проницательный немец объявил ему, что его, семнадцатилетнего юношу, в следующую же субботу будут драть. Неврев не хотел терпеть незаслуженное унижение и оставил совсем Строгановское училище.
* * *
Вернувшись домой, Николай Неврев познакомился с неудавшимся актёром Выксунского театра Иваном Скотти, братом известного живописца Михаила Скотти, выдающегося художника, академика Императорской академии художеств. Иван Скотти и сам когда-то учился в Академии художеств, но свернул на другой вид искусства – на актёрство. В качестве платы за жильё (Иван Скотти был собутыльником отчима, который пригласил бездомного актёра пожить у них в чулане) он принялся обучать Николая. Показал, как составляются краски, как надо держать кисть в руке и накладывать мазок за мазком.
Вскоре Николай стал помощником отчима. Степанов брал заказы у местных начальников на портреты, а работал за него Неврев.
Его первая работа – портрет какого-то местного священника. Далее Неврев написал портрет дочери полковника Старова.
«Дочь полковника была некрасива, – писал Цветков. – Конечно, чтобы удовлетворить заказчика, нужно было и польстить заказчице, и сохранить сходство – задача очень нелегкая для всякого художника, не только для новичка-ученика. Неврев долго работал над этим портретом, и этот заказ имел огромное значение в его жизни. Неврев работал в квартире Старова, который занимался ходатайством по делам. Случилось, в это время, запил у него переписчик. Старов, по спешности дела, попросил Неврева оставить портрет и заняться перепиской спешных бумаг. К большому удовольствию, Старов скоро заметил, что Неврев превосходно переписывает: грамотно, правильно, чисто и разборчиво, и он принял юношу на работу переписчиком.
В 1850 году Николай Неврев, накопив немного денег, решил оставить службу у полковника и поступил в Московское училище живописи и ваяния – первое художественное учебное заведение в Москве, открытое стараниями Михаила Ивановича Скотти.
Михаил Иванович Скотти сразу оценил природное дарование ученика своего брата и, не жалея свободного времени, с удовольствием занимался с Николаем, очень скоро превратившимся в его любимого ученика.
Но в 1856 году Неврев вынужден был покинуть стены училища, не окончив своего обучения: на место Скотти был назначен новый преподаватель, с которым не сложились отношения. Уже тогда Николая Васильевича отличал нелюдимый и неуживчивый характер, он не признавал никаких социальных условностей и компромиссов. Неврев очень тяжело сходился с людьми, предпочитая всем компаниям одиночество и работу. Но раз уж он пускал в своё сердце человека, то оставался с ним навсегда. Друзьями на всю жизнь для него остались два Василия – Пукирев и Перов, его товарищи по учёбе в Московском училище живописи.
Они стали своего рода предшественниками передвижников: молодые художники, устав от бесконечных повторений полотен итальянских мастеров Ренессанса, всерьёз увлеклись «бытовым жанром» – так в те годы называли обличительные картины на темы российской действительности. Причём помимо выпускников Московского училища живописи в бытовом жанре пробовали свои силы и некоторые из учеников Петербургской академии художеств – Волков, Якоби, Юшанов, Прянишников, Соломаткин, Морозов, чьи имена, словно шлейф кометы, выстроились в художественных справочниках вслед за Перовым.
* * *
Но Неврев и в этой компании стоял наособицу – прежде всего потому, что главными работами художника в основном были портреты, отличавшиеся глубиной образов, психологизмом и реализмом изображения.
Как сообщает первый биограф Неврева художественный критик и археолог профессор Адриан Прахов, успехи художника в области портрета были так велики, что петербургские власти хотели даже наградить Николая Васильевича, не имевшего законченного художественного образования, званием академика, но в связи с введением Академией художеств нового устава звание это художником получено не было.
Но Неврев, ставший к тому времени одним из самых модных и востребованных портретистов России, был совершено равнодушен к признанию академиков.
Заказы сыпались как из рога изобилия, у Неврева появились деньги, почёт, положение в обществе.
Только под влиянием реформ государя Александра II и Манифеста об освобождении крестьян Неврев решает попробовать себя в жанровой живописи. И он пишет «Торг. Сцена из крепостного быта». Эта картина в 1865 году прозвучала как гром среди ясного неба.
* * *
Наверное, в России нет человека, который бы не видел картину «Торг (Из недавнего прошлого)», служившую обличительной иллюстрацией к школьному учебнику истории об ужасах крепостничества. Но парадокс в том, что современники Неврева воспринимали это полотно совсем иначе.
И всему виной – мелкие, но очень важные детали, которые сегодня уже совершенно не «прочитываются» зрителем.
Итак, сначала посмотрим на покупателя, сбросившего плащ и шляпу на спинку кресла. Спрашивается: а что же – в доме зажиточного помещика не было прихожей и вешалки? Но одежда здесь изображена отнюдь не случайно. Шляпа гостя – это «боливар», разновидность широкополой шляпы-цилиндра, названной в честь генерала Симона Боливара. Он был национальным героем Южной Америки, вождём борьбы за независимость американских колоний от Испании. В тот период шляпа-«боливар» была фирменной одеждой фрондирующей столичной молодёжи. Именно в этой шляпе щеголял пушкинский Евгений Онегин:
«Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар...»
Однако уже в 1825 году модный московский журнал «Московский телеграф» сообщил, что «боливары» теряют популярность.
Так что висящий на «боливар» – это знак того, что действие картины происходит не в таком уж и недавнем прошлом, а в начале 1830-х годов.
Ещё один маркер эпохи – висящая на стене гравюра-портрет мужчины в напудренном парке, имя которого можно прочитать только на самых качественных репродукциях. Это маркиз Оноре Габриэль Рикети де Мирабо, известный деятель Великой французской революции, знаменитый оратор и один из авторов опубликованной в 1789 году «Декларации прав человека и гражданина». Портрет Мирабо был самым отличительным признаком русского либерала, и не случайно, что гусарский генерал Денис Давыдов в 1836 году посвятил моде на Мирабо строки популярных сатирических стихов:
«А глядишь, наш Мирабо
Старого Гаврило
За измятое жабо
Хлещет в ус да в рыло».
Итак, перед нами сидят не просто помещики, а помещики-либералы, торгующие «живым товаром» – крепостными девушками, которых привёл в господский дом деревенский староста. Крестьянские девушки в ужасе, никто из них не хочет покидать отчий дом и родных, но против воли барина не попрёшь. Для господ же это обычный процесс – за стопкой домашней наливочки порассуждать о свободе, о демократии и о ценах на крепостных, на быдло, как любят сейчас выражаться иные поборники прогресса.
Ведь что тогда, что и сейчас для наших отечественных либералов простой народ является некой тёмной массой недочеловеков, рабочим скотом, призванным обслуживать касту господ. Поговорите с любым из таких «либералов», и вы увидите, что все права и свободы они хотят исключительно для себя – вернее, для своей тусовочки «избранных», а вот «ширнармассы» лучше вообще лишить права голоса, потому что эти люмпены вечно не за тех голосуют и не о том думают.
* * *
Ещё обратите внимание на ряд деталей. На стене висит картина с античным сюжетом: то ли «Рождение Афродиты», то ли «Персей и Андромеда». Впрочем, название и не важно. Сам факт того, что в деревенской усадьбе висит на стене такое полотно, говорит о том, что помещик был, во-первых, весьма богатым человеком и, во-вторых, привык жить в столице, где подобная роскошь была в порядке вещей. Как, кстати, и книги на этажерке, как и ртутный барометр Торричелли на стене – прибор, совершенно невообразимый для российских помещиков того времени. Как домашний синхрофазотрон в избе колхозника.
Красноречив и облик хозяина: теплый домашний халат, щегольские красные туфли – явно заграничные, трубка – кстати, это альпийская «егерская» трубка, распространенная только в Германии.
Никого вам этот господин не напоминает?
Да это же вылитый шарж на Петра Чаадаева, отпрыска старинной аристократической семьи, офицера-гвардейца, обласканного при дворе дипломата, который после длительного путешествия по Европе внезапно стал первым оппозиционером в России. И в 1836 году Чаадаев опубликовал в журнале «Философические письма» трактат, в котором он объявил православие главной ошибкой варварской России.
«Как могло случиться, что самая поразительная черта христианского общества (речь о свободе – авт.) как раз именно и есть та, от которой русский народ отрекся в лоне самого христианства? – писал Чаадаев. – Откуда у нас это обратное действие религии?.. Вы знаете, что по признанию самых даже упорных скептиков уничтожением крепостничества в Европе мы обязаны христианству. Духовенство показало везде пример, освобождая собственных крепостных, и что римские первосвященники первые способствовали уничтожению рабства в области, подчиненной их духовному управлению. Почему же христианство не имело таких же последствий у нас? Почему, наоборот, русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйских?..»
Рабство, по мнению Петра Яковлевича, стало главной чертой и русского характера, и самой России: «Тусклое и мрачное существование, лишённое силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании…»
Не удивительно, что в православной стране, где религия была возведена в ранг государственной идеологии, подобные высказывания от одного из «своих» восприняли как бред сумасшедшего. Собственно, император Николай I действительно объявил Чаадаева душевнобольным и предписал отправить его в ссылку из столицы под принудительный надзор родственников, «дабы г. Чаадаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха».
И Пётр Яковлевич был вынужден отправиться в имение к тетушке – в село Малые Липки, что до сих пор стоит над поймой реки Клязьмы во Владимирской губернии. И, между прочим, в имении, по ревизской переписи, значилось 85 мужского и 107 женского пола душ крепостных крестьян. И на волю Пётр Яковлевич никого не отпустил.
Правда, уже в 50-е годы, переехав в имение Хрипуново, Пётр Чаадаев стал освобождать крестьян – но с условием, что они пожизненно будут арендовать у него землю. Причём цену на землю назначал сам Пётр Яковлевич, исходя из каких-то своих соображений. И крестьяне терпели: а куда деваться-то?
Один из современников Чаадаева писал: «Крестьяне под его управлением жили счастливы, довольны и спокойны. Любили, боялись, гордились им».
* * *
Наконец, мало кто понимает, что на этой картине изображена не просто торговля людьми, но настоящее преступление против законов Российской империи.
Ещё государь Александр I, желая уничтожить право помещиков торговать людьми в розницу, как африканскими рабами, подал в Государственный совет проект закона о запрете продажи людей без земли. Но императору возразили: зажиточные помещичьи крестьяне – опора экономики империи – лишались возможности покупать у бедных соседей сыновей для поставки в армию рекрутов за своих детей; дворяне же, имевшие не деревни, а только людей, приписанных к домам, не смогли бы продавать их отдельно от дома и таким образом избавляться от негодных слуг.
В итоге император ограничился только тем, что запретил печатать в газетах объявления о продаже людей без земли.
Тем не менее в 1808 году император запретил торговать крепостными на ярмарках, а в 1833 году государь Николай I запретил разлучать крестьянские семьи при продаже. Семейством считались отец, мать, незамужние дочери и неженатые сыновья – как несовершеннолетние, так и совершеннолетние.
Но изображённая на картине девушка, к которой протянул руки помещик-сластолюбец, – это замужняя женщина и мать семейства: её голова покрыта «повойником», тогда как незамужние девушки либо носили венцы, либо повязывали платки. Женщина молчит, но какое отчаяние в её фигуре, в её глазах.
* * *
Удивительна дальнейшая судьба картины Николая Неврева. Картина «Торг» была представлена на выставке Общества любителей художеств, где её сразу же купил известный в то время коллекционер живописи Сергей Иванович Карзинкин, представитель знаменитой купеческой династии Карзинкиных, сделавших миллионы на торговле чаем.
Но в своем особняке на Покровке Сергей Иванович просто забросил картину на чердак и более не вспоминал о ней.
Сложно сказать, чем было вызвано такое отношение к картине. Возможно, Сергей Иванович, сам будучи в душе либералом, был оскорблён таким злобно-карикатурным изображением патриарха российского либерализма. Возможно, в дело были замешаны какие-то личные мотивы.
Дело в том, что близкий родственник Сергея Ивановича – Андрей Александрович Карзинкин, хозяин Большой ярославской мануфактуры, стал героем картины «Неравный брак» Василия Пукирева – друга Неврева. Поговаривали, будто бы Карзинкин увёл у художника невесту Софью Николаевну Рыбникову (и не случайно Пукирев написал самого себя позади невесты).
Возможно, Сергей Иванович вообразил, что в образе сладострастного покупателя Неврев изобразил либо самого Карзинкина, либо его отца, купившего себе за огромные деньги дворянский титул и имение в Тульской губернии.
* * *
Так или иначе, но на чердаке картина пылилась до самой смерти Сергея Ивановича в 1887 году. После его смерти вдова Юлия Матвеевна продала полотно Петру Третьякову, страстно собиравшему все творения Неврева.
Вернувшийся из небытия «Торг» вызвал настоящий фурор. Картина экспонировалась на Академической выставке в Петербурге, а затем на Всероссийской выставке в Москве.
«Посмотришь единую секунду на эту картину, – писал критик Владимир Стасов, – и русская история теснится тебе в душу; долгие столетия и бесчисленные поколения, замученные, не отмщённые и изруганные, проносятся перед воображением...».
Но к тому времени уже ничего не могло развеять депрессию Николая Неврева.
После «Торга» и внезапного забвения картины, по словам критика Адриана Прахова, в жизни Неврева «случился переворот, повлиявший на впечатлительную его натуру весьма неблагополучно». К сожалению, до сих пор остается неясным, в чём же именно состоял «переворот» в жизни Неврева. И был ли как-то этот переворот связан с его работами. Но Неврев погрузился в беспросветную апатию и почти совершенно перестал работать. Так прошло почти десятилетие.
Только в середине 70-х годов он воспрянул духом – благодаря графу Алексею Сергеевичу Уварову, сыну того самого графа Уварова, создателя формулы идеальной государственности в России: «православие, самодержавие, народность». Уваров-младший курировал открытие в Москве Русского исторического музея, который предполагалось «украсить картинами из отечественной истории». И он решил привлечь художника к написанию исторических картин.
Неврев увлёкся заказом и немедленно принялся за работу. Две первые картины – «Роман Галицкий принимает папских послов» и «Присяга Лжедмитрия I Сигизмунду III на введение в России католицизма» – были показаны широкой публике в 1881 году на IX Выставке Товарищества передвижных художественных выставок. Неврев получил официальное признание и приглашение вступить в Товарищество, в печати его называли «маститым представителем исторического жанра».
Но последующие его произведения в историческом жанре – «Патриарх Никон перед судом 1 декабря 1661 года», «Марина Мнишек в московской тюрьме», «Захар Ляпунов и Василий Шуйский», «Последние минуты митрополита Филиппа» и другие – подобного успеха уже не имели.
* * *
Публика вновь охладевает к творчеству Неврева, и это приводит его к неизлечимой депрессии.
Последние годы своей жизни Николай Васильевич Неврев провёл уединённо в своём имении Лысковщина в Витебской губернии, страдая от нервного расстройства и одиночества. Он практически не работал, испытывая глубокую внутреннюю неудовлетворённость, порождавшую у него симптомы нервного расстройства.
В этом подавленном состоянии Николай Васильевич Неврев 3 (16) мая 1904 года покончил с собой во время нервного припадка. Он был похоронен в своём имении.
