Все поколения советских школьников знали картину «Февральская лазурь» Грабаря – репродукция была опубликована в учебнике русского языка за пятый класс, и миллионы школьников из года в год выводили в тетрадках вымученные предложения.
«Ясное зимнее небо передаёт настроение зимнего леса, уже готовящегося к приходу весны...»
Или: «Настоящая красавица – русская берёзка, укутанная снежными бусами инея...»
Больше глазу зацепиться было не за что. Ну, снег и снег, дерево как дерево. Ни человека рядом, ни лесного зверя – никого и ничего.
И школяры недоумевали: почему же из множества картинок с видами зимних деревьев авторы учебника выбрали именно творение Грабаря.
К сожалению, убогая советская полиграфия и не могла дать ответа на этот вопрос.
Не поможет в этом и интернет.
Чтобы оценить картину Грабаря, нужно пойти в Третьяковскую галерею и с расстояния вытянутой руки посмотреть на эти резкие рельефные мазки, создающие впечатление удивительной глубины.
Эти мазки вовсе не дань модному в те годы течению дивизионизма. Грабарь писал картину, буквально сидя по самую шею в сугробе снега, когда кисть выпадала из окоченевших на морозе пальцев.
Грабарь вспоминал, что идею создания «Февральской лазури» подсказала ему сама матушка-природа. В феврале 1904 года он гостил в имении художника Мещёрина в селе Дугино, в Подмосковье. И вот во время утренней прогулки по лесу художник увидел берёзы, покрытые инеем и ледяной коркой.
«Я стоял около дивного экземпляра берёзы, редкостного по ритмическому строению ветвей. Заглядевшись на неё, я уронил палку и нагнулся, чтобы её поднять. Когда я взглянул на верхушку берёзы снизу, с поверхности снега, я обомлел от открывшегося передо мной зрелища фантастической красоты: какие-то перезвоны и перекликания всех цветов радуги, объединённые голубой эмалью неба. Природа как будто праздновала какой-то небывалый праздник лазоревого неба, жемчужных берёз, коралловых веток и сапфировых теней на сиреневом снегу».
Удивительное зрелище так потрясло живописца, что он мгновенно загорелся желанием запечатлеть «хоть десятую долю этой красоты».
Воодушевлённый художник тут же побежал за своими художественными принадлежностями и, вернувшись, в один сеанс набросал небольшой этюд будущего произведения. На следующий день Игорь Эммануилович вновь вернулся к тем же берёзам, только уже с холстом на большом подрамнике. Перед началом работы художник выкопал огромную яму в снегу, чтобы смотреть на кроны деревьев как можно ниже и захватить как можно больше небесного пространства.
Поэтому писать пришлось очень быстро, пока на морозе не замерзли краски, которые Грабарь отогревал у себя под шубой. Всего за семь дней картина была готова.
И это была не единственная работа Грабаря, написанная в экстремальных условиях. За несколько лет Игорь Эммануилович создал более сотни работ, написанных с натуры в зимнем русском лесу.
Он просто не мог иначе выразить свою любовь к России.
* * *
Интересно, что сам Грабарь родился там, где подобных зим не бывало никогда: Игорь Эммануилович появился на свет 25 марта 1871 года в Будапеште, в семье обычного учителя.
В своей «Автомонографии» Грабарь писал: «Мой отец и моя мать – оба родом из Угорской Руси, обширной области, лежащей в Карпатских горах и входившей в состав Австро-Венгрии. В X веке это было самостоятельное угро-русское княжество, которым управлял полулегендарный князь Лаборец. С пришествием мадьяр и основанием династии Арпада княжество в течение семи столетий сохраняло свою автономию, управлялось наместниками-мадьярами, обычно королевскими сыновьями. Только в XVII веке, после того как православие сменилось унией, эта область стала составной частью Венгрии. Версальским трактатом область включена в состав Чехо-Словакии. Она до сих пор окружена с севера и востока русским и украинским населением Галиции и Буковины, с запада славянами – чехами, словаками, моравами – и только с юга граничит с территорией, населённой мадьярами.
Немцы издавна называют русское население Угорщины „русинамиˮ, или „рутенамиˮ, поляки и украинцы считают его „чистокровно украинскимˮ, но наши отцы и деды решительно оспаривали это утверждение, считая себя коренными русскими...»
* * *
Дед художника по матери Адольф Иванович Добрянский-Сачуров был богатым помещиком и выдающимся деятелем национального возрождения австрийских русин. В 1849 году он был прикомандирован в качестве гражданского комиссара от австрийских властей к русскому корпусу, направленному на подавление венгерского восстания. Впечатления от похода могучей русской армии, солдаты которой говорили на понятном языке и исповедовали близкую веру, привели к тому, что в Закарпатье усилилось чувство общности с Российской империей.
«Всю свою жизнь дедушка отдал на борьбу против мадьяризации русских и славян в Австро-Венгерской империи, – писал Грабарь. – Фанатический поборник славянской идеи, он неоднократно ездил в Россию, был в дружбе с Хомяковым, Аксаковым и всеми славянофилами. В славянофильских кругах его встречали не только радушно, но и с почетом, а в Австро-Венгрии он был признанным главой славянства и самое имя его было символом объединения славянства».
Также Грабарь вспоминал, что дедушка строго следил за чистотой его русской речи, стремясь избавить её от влияния местных говоров.
«Дед заводил у себя в имении, где я рос и воспитывался в детские годы, всяческие русские навыки и обычаи, вывезенные из Москвы и подмосковных имений. Он носил русскую бороду и презирал австрийские бакенбарды. Всё – от манеры говорить и обращения с дворней до халатов и курительных трубок включительно – было подражанием русскому помещичьему быту. Он всю жизнь скорбел, что его родители, бывшие униатами, дали ему неправославное имя – Адольф...
Оба они и моя мать невероятно идеализировали свою далёкую родину-мать, от которой были оторваны всякими историческими неправдами. Во всей русской государственности и самом укладе патриархально-помещичьей русской жизни они замечали только светлые стороны, достойные подражания, кругом же себя видели одни недостатки. Главными врагами „русского делаˮ считали мадьяр и немцев, а основным врагом православия – католичество и всё, что с ним связано, даже в славянской среде. Поэтому врагами были и поляки, которых они ненавидели всей душой, а уж заодно и украинофилы...»
Постепенно вокруг Добрянского сформировался тайный кружок славянофилов, призывавших к воссоединению с Россией.
«Среди верных соратников Адольфа Ивановича был и мой отец, Эммануил Иванович, овдовевший в начале 1860-x годов и женившийся в 1863 году на старшей дочери деда Ольге Адольфовне Добрянской».
Собственно, вспоминал Грабарь, у дедушки с бабушкой было пять дочерей и двое сыновей, каждый из которых связал свою судьбу с Россией. Так, сыновья служили в русской армии, а одна из сестёр, Елена Адольфовна, вышла замуж за Антона Будиловича, будущего ректора Юрьевского университета и редактора «Московских ведомостей».
Но самым известным деятелем «русской партии» был отец художника Эммануил Иванович, который в середине 1860-х даже выставил свою кандидатуру в депутаты Будапештского парламента. К негодованию властей, русинские области горой встали за своего депутата.
«Его явная антимадьярская деятельность создала ему репутацию врага государства и династии и вынудила его бежать из Венгрии в ближайшую соседнюю страну – Италию, где было немало карпатских эмигрантов, и в числе их дедушкин друг, священник Терлецкий, живший в Милане в семье миллионера-горнопромышленника князя Демидова Сан-Донато, собственника Нижне-Тагильских заводов, в качестве воспитателя его детей. Терлецкий устроил отца преподавателем к детям, и здесь он прожил около трёх лет, после чего с ними переехал в Париж, где также пробыл три года. В 1876 году он приехал в Россию, приняв здесь фамилию Храбров...» (В скобках стоит уточнить, что это вовсе не «перевод» фамилии – дело в том, что «грабарями» в России в позапрошлом веке называли профессиональных землекопов.)
Вскоре в Россию приехал и Адольф Добрянский, который был принят самим наследником престола великим князем Александром Александровичем – будущим императором Александром III. Увы, эта поездка сыграла роковую роль в жизни семьи: после возвращения в Австро-Венгрию Адольф Иванович попал под полицейское наблюдение. И это было не просто «наблюдение»: всех, заподозренных в симпатиях к России, власти империи Габсбургов отправляли на каторгу. Поэтому Игорь Грабарь и его старший брат Владимир были вынуждены бежать к отцу в Россию.
И вовремя: вскоре Адольф Добрянский и его дочь Ольга, мать художника, стали основными обвиняемыми на громком судебном процессе по обвинению в «российской пропаганде». Обвинение требовало для отца с дочерью смертной казни, но сфабрикованное дело рассыпалось только благодаря вмешательству российских адвокатов.
* * *
Ольга Адольфовна сразу после вынесения оправдательного приговора уехала в Россию – отныне другого пути у семьи Грабарей не было.
Россия очаровала переселенцев с первого дня. Грабарь вспоминал: «Отец привёз нас в небольшую квартирку, которую снимал (в Егорьевске. – В.Т.) в деревянном доме лавочника Ивана Ивановича Кедрова, на самом конце города, перед только что разведённым в чистом поле городским садом, недалеко от кладбища. Низ занимал сам хозяин, отделивший большую часть помещения под лавку и склады. Помню аппетитно раскрытые бочки с мелкозернистой розово-серой икрой, которую я очень любил, с солёными груздями, рыжиками, клюквой, огурцами и капустой. Бочки стояли на улице перед лавкой, словно зазывая публику. Снаружи висели всех цветов кастрюли и чайники и много всякой всячины.
Внутри я помню только вкусные вещи: любимые конфеты-леденцы, продолговатые и круглые, в виде палочек, в пёстрых бумажках, с распушенными хвостами, халву, пастилу, мармелад, монпансье, орехи всех сортов, мятные и тульские пряники, калужское тесто и много всякой снеди: ветчины, колбас и сыров. Проходя каждый день мимо всех этих соблазнов, я думал: какой счастливец Иван Иванович – может целый день есть любимые лакомства, на выбор и даром. Я был его частым покупателем, хотя редко приходилось покупать больше чем на медяки.
Отец снимал мезонин в три комнаты с кухней. В квартире была скудная меблировка, купленная по случаю, и великолепный пушистый кот Васька, приблудившийся к прежним жильцам и так и оставшийся в квартире на лежанке. Кухарка нас ждала с обедом и самоваром. Вечером меня пошли показывать приятелям отца, Покровским, жившим в соседнем доме, последнем по улице, – отцу Ивану, или Ивану Яковлевичу, и Елизавете Алексеевне. Он был соборным священником и как две капли воды походил на смеющегося попа в картине Сурикова «Боярыня Морозова», которая появилась на выставке через шесть лет после моего первого знакомства с отцом Иваном. Батюшка был худ и сух телом и характером. Матушка была дебелая и рыхлая, чудесное, добрейшее существо. Не имея детей, она сразу ко мне нежно привязалась и оставила у меня на всю жизнь наилучшие воспоминания.
Впоследствии я много раз ездил в Егорьевск только для того, чтобы побывать у неё. Так как мать моя скоро уехала снова в Чертеж, ибо была главным сподвижником дедушки и занималась с ним большой политикой, то Елизавета Алексеевна незаметно стала для меня второй матерью, любовно меня опекала, засыпая подарками.
Я поступил в приготовительный класс. Учителя относились ко мне со всей сердечностью, как к сыну своего товарища. Хотя матушка боялась, не окажусь ли я отсталым по гимназическим предметам, её опасения были напрасны: я шёл, не только не отставая, но впереди других. Из всех учителей меня интересовал и увлекал только один – учитель рисования и чистописания Иван Маркович Шевченко. Он был первым настоящим художником, которого я до тех пор видел. Вскоре я узнал, что он окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества, знал, что он пишет картины и портреты масляными красками, и мне до смерти хотелось как-нибудь к нему забраться, чтобы собственными глазами увидать, как пишут картины и что это за масляные краски, о которых я знал только понаслышке...»
Именно в гимназии Грабарь, по собственному выражению, и влюбился в живопись.
* * *
В 1882 году 11-летний Игорь Грабарь отправился на учебу в Московский императорский лицей в память цесаревича Николая. Жизнь в лицее оказалась непростой. Он был там «живущим стипендиатом», а окружали его мальчики из состоятельных семей, которые не упускали возможности подшутить над бедностью Грабаря. Он ушёл с головой в живопись и рисование: «У меня было четыре возможности работать с натуры в стенах лицея: писать из окон, писать портреты окружающих, ставить себе натюрморты и сочинять сцены из жизни и быта лицея, списывая детали с натуры».
Грабарь окончил лицей с отличием, из Москвы он отправился в столицу – как и его старший брат Владимир, он по настоянию отца поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Также он поступил на историко-филологический факультет, успевая писать рассказы для популярного журнала «Нива», рисовать иллюстрации и выступать как художественный критик с обзорами выставок.
Тяга к искусству привела Грабаря в мастерскую знаменитого педагога, профессора Павла Чистякова, у которого в разные годы занимались Василий Поленов и Валентин Серов.
Грабарь с восторгом вспоминал занятия в студии: «Придя в мастерскую, новенький в восторженном настроении садился перед моделью и начинал её рисовать, а иногда и прямо писать. Являлся Чистяков, и, когда очередь доходила до него, учитель принимался разбирать каждый миллиметр начатого этюда, причём свою уничтожающую критику сопровождал такими прибаутками, словечками, усмешками и гримасами, что бедняка бросало в холодный пот и он готов был провалиться от стыда и конфуза в преисподнюю…».
Тем не менее, если Владимир Храбров стал успешным адвокатом в Киеве, то Игорь, хотя и окончил юрфак с отличием, но всё-таки решил связать свою жизнь с искусством и поступил в Академию художеств, где занимался в студии у Ильи Репина.
* * *
Через год Грабарь отправился в своё первое путешествие по Европе, которое затянулось на несколько лет. Он побывал в Париже и Италии, где увлёкся импрессионизмом. Затем он поселился в Мюнхене, где в политехникуме прошёл полный курс по архитектуре, после чего учился в художественной школе Антона Ашбе, затем стал преподавать в ней совместно со своим наставником и наконец открыл собственную студию.
Это был успех! Русский художник учит европейских студентов основам живописи и архитектуры – подобного успеха мало кто добивался за рубежом.
Весной 1900 года Игорь Грабарь побывал на Всемирной выставке в Париже. Он вспоминал: «Незабываемы впечатления, вынесенные мною от ретроспективного отдела выставки, в котором впервые столь полно были представлены такие гиганты французского искусства, как Милле, Курбе, Мане. Но эта выставка мне подсказала мысль, не дававшую мне с тех пор покоя, – мысль, что художнику надо сидеть у себя дома и изображать свою, ему близкую и родную жизнь. Милле, Курбе и Мане писали то, что видели вокруг себя, потому что понимали это своё лучше, чем чужое, и потому что любили его больше чужого».
* * *
В 1901 года Грабарь бросил всё и вернулся на родину.
И принялся исступлённо работать над написанием своей России – морозной, солнечной, яркой, снежной. Словом, той, которую, наверное, только и может увидеть романтик-европеец, ещё не познавший усталости от вечного холода и сумрачной русской хмари.
НазваниеКартина Игоря Грабаря «Иней», 1905 год. Фото: wikipedia.org[/caption] Именно в этот момент Грабарь понимает, насколько в самой России русское искусство оторвано от своих корней. Насколько даже профессуре Академии художеств неизвестно своё русское искусство, погребённое под спудом прозападного пренебрежения. Это ведь на Западе выстраивалась чёткая эволюция национальной культуры и искусства – от античности через Тёмные века к Ренессансу, классицизму и модернизму. В России же вся культура дореформенной допетровской Руси была объявлена «варварством» и «дикостью», недостойной сколько-нибудь серьёзного изучения. Доходило до абсурда: преподаватели и студенты знали назубок всех художников-итальянцев, допустим, XIV столетия, но не имели ни малейшего понятия, кто построил и расписал воздушные храмы Владимиро-Суздальской Руси.
Причём если история иконописи благодаря византийскому наследию Феофана Грека или мастерству Рублёва ещё кое-как признавалась в академических кругах, то история русских фресок была покрыта мраком неизвестности.
«Древнерусская живопись ни разу не была предметом исследования, которое бы охватывало её развитие и в котором художественное существо её было бы определённо выдвинуто на первое место, – писал Грабарь. – Из всех искусств, какими занималась художественная история, это искусство остаётся менее всего известным и оцененным... Важность изучения иконографии не подлежит сомнению, но почти всегда такое предпочтение иконографии истекает из заранее принятого мнения о „художественных несовершенствахˮ русской иконописи».
Возрождать любовь русских к древнерусскому искусству взялись инородцы, навсегда влюблённые в Россию. Прежде всего издатель – немец Иосиф Кнебель, задумавший издать фундаментальный труд «История русского искусства». Игорь Грабарь стал редактором и составителем.
Вдохновившись масштабностью задачи, Грабарь начал собирать материалы по всей стране. Он колесил по дальним монастырям и скитам, выискивая потрясающие образцы древнерусских фресок. И сегодня именно эти чёрно-белые фотографии из «Истории искусства» являются единственной возможностью увидеть редчайшие по красоте стены древних храмов, уничтоженных большевистским режимом.
«Эта „История искусстваˮ есть в сущности почти уже история русской культуры. Мне хотелось бы выпустить 12 томов… Нужен занимательный рассказ, близкий к описанию жизни и быта в разные эпохи, иллюстрированный произведениями искусства», – писал он.
Первый выпуск «Истории» вышел в 1908 году, всего же до 1915 года было выпущено восемь томов.
* * *
Работу над многотомником прервали «благодарные» русские националисты, устроившие 27–29 мая 1915 года трёхдневный «немецкий погром» в Москве.
Впрочем, первые антинемецкие эксцессы произошли ещё в столице сразу же после объявления войны: петербургская публика (причём не одни так называемые люмпены) при полном попустительстве полиции разгромила и сожгла германское посольство на углу Большой Морской и Исаакиевской площади. Даже бронзовых коней, стоявших на крыше посольства, стащили и потом утопили в Мойке.
Также была запрещена немецкая речь, а все населённые пункты с «немецкими» названиями переименованы. Так Петербург стал Петроградом.
Генерал Деникин писал: «Весной 1915 года, когда, после блестящих побед в Галиции и на Карпатах, российские армии вступили в период „великого отступленияˮ, русское общество волновалось и искало „виновниковˮ. По стране пронеслась волна злобы против своих немцев, большей частью давным-давно обруселых, сохранивших только свои немецкие фамилии. Во многих местах это вылилось в погромы. Особенно серьёзные беспорядки произошли в Москве, где, между прочим, толпа забросала камнями карету сестры Царицы, Великой Княгини Елизаветы Феодоровны…»
Досталось и издательству Кнебеля. Многие стеклянные негативы были намеренно разбиты погромщиками:
– Чего это ты, морда немецкая, наши иконы фотографируешь?!
Грабарь в отчаянии писал: «Ведь потому-то я и вынужден был прекратить выпуск „Историиˮ, что все негативы – до 20 000 штук, – снятые под моим руководством, а в значительной степени и мною лично, были уничтожены. Среди них были не сотни, а тысячи драгоценнейших уник, документов, ныне уже не восстановимых, ибо я исколесил всю Россию, весь Север, все значительные усадьбы в центральных губерниях».
Лекарством для Игоря Эммануиловича стала общественная работа: его избрали на почётную общественную должность попечителя Московской Третьяковской галереи. Грабарь провёл масштабную перепланировку экспозиции музея, превратив частную коллекцию в музей европейского типа.
* * *
А через два года художник столкнулся с новыми погромами – уже в масштабах всей страны.
И тогда Игорь Грабарь решил спасать от погромщиков-большевиков всё, что сможет спасти.
Он сам стал большевиком. В 1918 году по его инициативе в Москве открыли Центральные реставрационные мастерские и Институт истории искусств Академии наук СССР.
Благодаря Грабарю сохранили и отреставрировали многие произведения иконописи, включая и знаменитую «Троицу» Андрея Рублёва. В начале века реставрацию называли ремонтом, и у мастеров был соответствующий подход: перед реставрацией не проводили научных исследований. Грабарь же хотел сделать реставрацию наукой: он привлекал к работам учёных – химиков, физиков и микробиологов. По планам Грабаря, а зачастую и при его непосредственном участии, в 1918–1930 годах были проведены пятнадцать экспедиций – в Новгород и Псков, по городам Поволжья, в Крым и на Кавказ – по выявлению, сбору, реставрации культурных сокровищ России. Он организовывал экспедиции и участвовал в них. Специалисты справедливо охарактеризовали этот период «эпохой великих открытий».
За свою долгую яркую жизнь Грабарь и его ученики спасли сотни памятников древней культуры, отдали много сил учёту и сохранению ценностей Троице-Сергиевой лавры.
* * *
Более того, Грабарь спас от уничтожения и шедевры немецкого искусства: в начале 1943 года он выдвинул идею компенсации потерь советских музеев за счёт конфискации произведений из музеев Германии и её союзников. Возглавил Бюро экспертов, которое составляло списки лучших произведений из музеев Европы, готовил «трофейные бригады», отправлявшиеся на фронт, и принимал эшелоны с произведениями искусства, которые были спасены от бездумного уничтожения.
На закате жизни Игорь Грабарь поселился в дачном поселке Абрамцево, любимом месте многих русских художников. Он продолжил заниматься живописью и работать над «Историей русского искусства». В письме коллегам Грабарь писал: «Вы увидали бы, какой у меня с третьего этажа моей дачи русский простор открывается – просто дух захватывает. Всё лето занимался живописью…».
…Наконец-то он смог себе это позволить.
