Он был признанным, всемирно известным писателем, но его биография долго напоминала путь страданий. Его провозгласили моральным ориентиром, но недоброжелатели всё равно не уставали его травить. Его именем называли школы и улицы, но при жизни он оставался фигурой неудобной, поскольку тревожил общественное спокойствие, говорил не то, что хотелось слышать.
Бёлль казался парадоксом. Он презирал богатство, но стал богатым. Ненавидел национальную браваду, но укрепил уважение к Германии. Был голосом «поколения руин», а стал нобелевским лауреатом. Символизм вручения премии в 1972 году выходил за рамки литературного: он воплощал «другую Германию» – непокорённую и совестливую. Служил шесть лет в нацистской армии, но не был запятнан. Верующий католик, он не боялся говорить правду – подчас нелицеприятную – о церкви. Его голос был услышан не только на родине, но и в Нидерландах, в Польше, в Израиле.
«Я вернулся с войны с пустыми руками и страстным желанием снова писать», – сказал он, получая Нобелевскую премию. Ему ничего не досталось даром, его путь был долгим, но собственным.
Уроки страдания
Рождённый в 1917 году, выросший в католической кёльнской семье, он повзрослел в годы нацистской диктатуры. В письмах с фронта, адресованных будущей жене Аннемари, Генрих Бёлль предстаёт перед нами ещё наивным юношей, не свободным от общего заблуждения. Но уже в этих строках пробивается ощущение своего предназначения. «Я должен сказать людям, что страдание – это дар», – писал он. Страдание – это не что-то навязанное, а нечто вручённое. Не правда ли, что в этих словах слышится Достоевский, Евангелие? А ещё попытка удержать человеческое в бесчеловечном.
Таков и тон ранних рассказов Бёлля – бедствия, сомнения, кротость, молитвенная тишина. В его сборниках рассказов «Поезд прибыл по расписанию» и «Странник, когда ты придёшь в Спа…» мы видим героев, отказавшихся участвовать в общем шествии, но не переставших смотреть на мир с болью. Проповедь ли это? Возможно. Ведь именно так Бёлль держался за достоинство человека.
Бёлль написал ряд блистательных сатир, среди которых особенно известны «Не только под Рождество» и «Молчание доктора Мурке». Сатира у него – это не критика мира вообще, а резкое обличение конкретных фрагментов реальности. В рассказе о докторе Мурке – это культурная индустрия, точнее – радиодом как воплощение её идеала. Место непрерывного звука, а за этим стоит идея уничтожения тишины. Всё пространство должно быть заполнено шумом деятельности. Этот мир Бёлль предвосхитил за полвека до его полного наступления. Доктор Мурке – один из многих отказников у Бёлля, который собирает мгновения тишины, и это его форма сопротивления, безмолвное «нет».
О свободе и риске
В последние годы жизни публичный образ Бёлля всё заметнее смещался в сторону политической фигуры, хотя сам он к этому стремления не проявлял. Поводом стало, прежде всего, его выступление 1972 года, опубликованное в журнале Der Spiegel под заголовком, который не принадлежал ему: «Ульрика хочет милости или свободного прохода?» (Ульрика Майнхоф – западногерманская журналистка, одна из идейных лидеров Фракции Красной армии). Формально это был призыв к участникам Фракции свернуть свою самообъявленную «войну» против общества, по сути же – прямая критика методов, к которым прибегала популярная таблоидная пресса, прежде всего Bild, превращая страх в идеологический инструмент. Бёлль не подбирал выражений: говорил о «подстрекательстве», о «грязи», даже о «голом фашизме». Этого оказалось достаточно, чтобы его сделали мишенью. Особенно рьяно к этому подключились газеты издательского дома «Шпрингер». Ответ Бёлля был литературным – он написал рассказ «Потерянная честь Катарины Блюм», где тема медийного насилия обретала художественную форму. Но с этого момента его образ писателя всё чаще подменялся образом нравственного проповедника.
Он знал об этом и не скрывал раздражения. Быть символом он не хотел, и не потому, что стеснялся или избегал ответственности, просто это не совпадало с его внутренним устройством. Бёлль был человеком письма, а не трибуны. Он ценил в слове не то, что оно утверждает, а то, как оно живёт. «Есть внутренняя достоверность формы, которая важнее, чем достоверность содержания», – говорил он, имея в виду, что правда должна быть не только сказана, но и сказана точно.
