Так начинается автобиография того, кто в случае канонизации вполне мог бы стать святым покровителем журналистов и авторов детективов. Его называли «принц парадокса», «человек колоссального гения», «человек-гора», «учитель надежды»... Гилберт Кийт Честертон – английский писатель, чей вклад в национальную и мировую литературу составляет чуть менее десятка полноценных романов, более тысячи эссе на разные темы, детективные рассказы о патере Брауне, две христианские апологии («Ортодоксия» и «Вечный человек»), два трактата о святых («Святой Франциск Ассизский» и «Святой Фома Аквинский»), стихи, автобиография и многое другое. После его смерти в 1936 году в Ватикане его назвали «защитником веры», а на могиле сияют слова «Рыцарь Святого Духа». Однако трудно щеголять тем, что ты его читал. Поверхностный взгляд цепляет скорее его стиль и яркость, динамизм событий, но самые главные его тайны открываются тем, кто готов последовать и за его смирением.
Гилберт Честертон в возрасте 7 лет. Фото: общественное достояниеВся его жизнь была славной битвой, хотя голос он повысил раза 3 в жизни – и то, когда заступался за других. Он неотступно боролся с духами своего времени: пессимизмом и нездоровым интересом к потустороннему. «Бунт против христианской этики был, а если не вернулись к христианской мистике, то уж несомненно вернулись к мистике без христианства. Да, мистика вернулась со всем своим сумраком, со всеми заговорами и талисманами. Она вернулась и привела семь других духов, злее себя» (эссе «Битва с драконом») с теософским смешением всех вер в одну, с непротивленчеством, с социальной несправедливостью, с самодовольством и гордыней. Его оружием были кротость, оптимизм, основанный на благодарности, а потом уже и самая традиционная христианская вера, нашедшая Того, к Кому восходит всякая благодарность. Честертон вновь и вновь утверждал то, что бытие – это уже благо и уже победа. «В первой, мальчишеской, книге стихов я спрашивал, через какие чистилища прошёл я до рождения, чтобы получить в награду право смотреть на одуванчики».
Его методом был парадокс и юмор, а ещё – острая любовь к бедным и простым людям. О парадоксе читаем в автобиографии: «Поверхностные люди полагают, что парадокс – что-то вроде притянутой за уши шутки. Те, кто посмотрит на дело внимательней и глубже, обнаружат, что религия кишит парадоксами. Пример такого парадокса: „Кроткие наследуют землюˮ. Те же, кто вглядится в самую глубь, увидят, что парадоксально всё, что значительно» (Автобиография, глава 4 «Как быть безумцем»).
Бернард Шоу, Хилэр Беллок и Гилберт Честертон. Фото: общественное достояниеОн невероятно часто ввязывался в споры с друзьями и оппонентами, живущими и ушедшими. Особенно заядлыми спорщиками они были с Бернардом Шоу. Рассказывают об одном их диалоге (надо себе представить худого Шоу и огромного Честертона):
– Посмотрев на вас, можно подумать, что Англия голодает, – сказал Честертон.
– Зато глядя на вас, можно подумать, что вы в этом виноваты, – ответил Шоу.
Наш старший современник академик Сергей Аверинцев писал: «честертоновское видение вещей сплошь да рядом бывает вызывающе неверным в конкретных частностях и неожиданно верным, даже точным, в том, что касается общих перспектив, общих пропорций... Любая тема – предлог, чтобы ещё, и ещё, и ещё раз поговорить о самом главном: о том, ради чего люди живут и остаются людьми, в чём основа, неотчуждаемое ядро человеческого достоинства... Неистощимый, но немного приедающийся поток фигур мысли и фигур речи, блёстки слога, как поблёскивание детской игрушки, – и после всего этого шума одна или две фразы, которые входят в наше сердце. Все ради них и только ради них» (С.С. Аверинцев «Неожиданность здравомыслия»). О его биографии можно сказать чрезвычайно много, но лучше почитать его автобиографию, чтобы вместе с фактами пропитаться духом и тем светом, который озарял его уже с раннего детства. «В ранней юности я пытался прийти к этому, [что встретил в христианстве] с другого конца, я стремился к неверной земной надежде и к небольшому конкретному счастью, но с самого начала я остро, до боли, ощущал именно эти опасности. Я чувствовал, что всё на свете портят уныние и самонадеянность». В старости этот свет воссиял ярко и ровно: «мой несовершенный, приблизительный культ благодарности не спас меня от неблагодарности, особенно страшной для меня. Но и здесь я обнаружил, что меня ждёт ответ. Именно потому, что зло таилось в сфере чувств и воображения, его могла победить только исповедь, с которой кончаются одиночество и тайна».
Гилберт Честертон и Фрэнсис Блогг, 1898 год. Фото: общественное достояниеЕго детство было счастливым. В юности он много болел, был очень рассеян, нередко засыпал на учебных занятиях и при этом был удивительно кроток и незлобив. Свою невесту Френсис он встретил в 1896 году, признался ей в любви в 1898-м, венчались они в 1901-м. До конца жизни он рыцарски воспевал свою жену.
Ты появилась в светлом новом платье
Зеленовато-яблочного цвета,
Который, как и все цвета, идёт
К каштановым и мягким волосам.
А я у Бога тихо попросил,
Чтоб Он, владыка времени, тебя
Позволил мне увидеть на земле
В серебряной короне седины,
В обличье немощи, в плаще бессилья
И в маскарадной маске увяданий,
Которую вот так же озарит
Сияние твоих бессмертных глаз.
В 1902-го начал вести критическую колонку в Daily News, а в 1905-м – еженедельную колонку в The Illustrated London News, которую он вёл в течение следующих тридцати лет. В это время он стал очень известным журналистом и до 1914 года написал большую часть самых известных трудов. В книгах Честертона многие из нас открыли для себя рыцарскую сторону христианства, когда человек готов биться за то, что ему дорого, не теряя при этом милосердия и присутствия духа, даже если все вокруг считают его безумцем. В романе «Шар и крест» католик Макиэн вызывает на дуэль атеиста Тернбулла за то, что тот оскорбил Божью Матерь, а их дуэль, которая никак не начнётся, но и до конца книги никак не закончится, приводит к тому, что люди вновь начинают верить, что в жизни есть то, за что стоит сражаться «Разве я могу вас останавливать? То, что вы делаете, по-моему, так глупо, что это должно быть правильно». Всем силам зла, захватившим Англию, больше опасны именно два человека, которые всерьёз верят и верны себе и готовы за свою веру биться, а более всего опасен афонский монах, который знает тайну и силу Креста.
Гилберт Честертон. Фото: Howard Coster / chesterton.ruВ книге «Человек, который был Четвергом» (1908) мы встречаемся с романом о семи анархистах, желающих уничтожить мир, и о полицейском среди них, кому этот мир чрезвычайно дорог. «Вдруг где-то на улице весело заиграла шарманка.
Сайм замер и подобрался, словно зазвучала боевая труба. Он ощутил, что неведомо откуда на него снизошло сверхъестественное мужество. Бренчащие звуки звенели всей живучестью, всей нелепостью, всей безрассудной храбростью бедных, упорно полагавшихся там, в грязных улочках, на всё, что есть доброго и доблестного в христианском мире.
Мальчишеская игра в полицейских ушла куда-то; он не ощущал себя ни посланцем приличных людей, притворившимся сыщиком, ни посланцем старого чудака из тёмной комнаты. Здесь он представлял людей простоватых и добрых, каждый день выходящих на бой под звуки шарманки. Он возгордился тем, что он – человек, это ставило его неизмеримо выше сидевших рядом чудовищ». В автобиографии мы читаем, что, по свидетельству одного из известных психоаналитиков, этот незрелый роман спас некоторых людей, укрепив или даже вернув им душевное здоровье.
Тема душевного здоровья, как и здоровья духа, постоянно проходит в романах, рассказах и эссе Честертона. По его словам он сам был близок к безумию, особенно в молодые годы, и он вновь и вновь указывал на то, что исцеляет и хранит человека от безумия или всепожирающей пустоты века сего. «Против поборников опрощения можно сказать одно: они ищут простоты в делах неважных – в пище, в одежде, в этикете; в делах же важных становятся сложней. Только одна простота стоит стараний – простота сердца, простота удивления и хвалы... Да, одна простота важна – простота сердца. Если мы её утратим, её вернут не сырые овощи и не лечебное бельё, а слёзы, трепет и пламя. Если она жива, ей не помешает удобное старое кресло. Я покорно приму сигары, я смирюсь перед бургундским, я соглашусь сесть в такси, если они помогут мне сохранить удивление, страх и радость». Его размышления о радости и благодарности, удивлении и хвале с разных сторон повторяются почти во всех его книгах, особенно в «Ортодоксии» (1910), которую он написал ещё до сознательного вступления в католическую церковь: «Раньше я пытался радоваться, повторяя, что человек – просто одно из животных, которые просят у Бога пищу себе. Теперь я и впрямь обрадовался, ибо узнал, что человек – исключение, чудище. Я был прав, ощущая, как удивительно всё на свете, – ведь я сам и хуже, и лучше всего остального. Радость оптимиста скучна – ведь для него всё хорошее естественно, оно ему причитается; радость христианина – радостна, ибо всё неестественно и поразительно в луче нездешнего света».
И завершается эта книга, которую называют одной из самых оптимистичных книг XX века, так: «Человек больше похож на себя, человек более человечен, когда радость в нём – основное, скорбь – второстепенное. Меланхолия должна быть невинным предисловием, лёгким, ускользающим налётом – хвала должна быть жизнью души. Пессимизм, в лучшем случае, – выходной день для эмоций. Радость – великий труд, которым мы живы. Язычник или агностик полагает, глядя на человека, что эта первичная потребность никогда не удовлетворится».
В детстве он написал «Бог мой щит и латы». В конце жизни, когда Честертон почти потерял популярность и остался во многом не понят теми, кто любил его бойкие статьи молодости, но не приняли его дальнейший выбор, в последней главе автобиографии он пишет: «История моей жизни кончается, как всякий детектив: проблемы разрешены, на главный вопрос найден ответ. Тысячи совсем других историй заканчивались так же, как моя, и так же разрешались совсем иные проблемы. Но для меня мой конец – моё начало... Я верю, что есть ключ, открывающий все двери. И как только я подумаю о нём, передо мной встает моё детство, когда дивный дар пяти чувств впервые открылся мне, и я вижу человека на мосту с ключом в руке, которого я увидел в стране чудес папиного театра. Однако теперь я знаю, что тот, кого зовут Pontifex Maximus, строитель мостов, зовется и Claviger, несущий ключи. А получил он эти ключи, чтобы связывать и разрешать, когда рыбачил в далёком захолустье, у маленького, почти тайного моря».
