Донецкий плейбэк

Осень 2013 года прошла незаметно – из-за большого количества работы, а в январе 2014-го я поняла, что война пришла в мою страну, хотя тогда ещё не думала, что это будет именно в Донецке. У меня было на тот момент два социальных центра, к тому времени мы уже решили проблему беспризорных и работали с мамочками, которые находились в риске отказа от собственного ребёнка. Донецк не просто большой промышленный город – это целая агломерация городов, у нас много роддомов. К нам приезжали женщины, которые не успели избавиться от нежелательной беременности, и собирались приехать, родить и бросить ребёнка в роддоме. Это одна категория. Вторая – несовершеннолетние мамочки, которым некуда идти с ребёнком, потому что они сироты, а в сиротских общежитиях нельзя находиться с ребёнком. В наших социальных центрах у женщин была возможность пожить от трёх месяцев до года и больше. Мы их обучали, восстанавливали их связь с ребёнком. И в 2014 году мы работали, работали, работали, пока к нам не пошли первые беженцы из Славянска и Краматорска. Это были ошарашенные люди, которые рванули от ужаса в большой город-миллионник. У кого-то были здесь знакомые, у кого-то нет. Больше всего их в отчаяние приводило то, что их город окружили системами залпового огня… и они не могли поверить, что по их украинскому городу будут по-настоящему стрелять именно украинцы. У меня было много социальных работников, психологов – не все верили их рассказам, что это именно украинцы стреляли по городской инфраструктуре: по воде, подстанциям, канализации. Многие мужчины рассказывали, что уехали, когда в девятиэтажке просто нельзя стало жить. Оказалось, что часть людей застряли где-то в районе Святогорска, и там из всех магазинов уже выбрали всё, что можно. Не хватало самого простого: памперсов, туалетной бумаги. Тогда мы в объезд на своём автобусе через Днепропетровскую область, чтобы не захватывать линию фронта – она ещё так не называлась – возили гуманитарку. 

Мы сталкивались с нехорошими ситуациями: то обстреливали автобус, то к нам, дончанам, людям с донецкой пропиской, везущим гуманитарку, было странное отношение – как будто мы не в своей стране находимся или затеяли что-то нехорошее. Нам даже городская администрация не могла сказать, что делать, настолько все были растеряны. 

26 мая у нас в Донецке началась горячая фаза, бои в аэропорту. Мы увидели первые трупы мирных людей на улице, которых убивали из вертолётов. Сейчас уже не помню название города, откуда была вертолётная бригада, по-моему, миргородская. Я видела, как они из вертолётов убивали гражданских… пять трупов я видела.

Женщине, пострадавшей во время обстрела, оказывают помощь, Донецк, 2014 год. Фото: Михаил Воскресенский / РИА Новости

– Украинские вертолёты?

– Да, да. Люди-то все бежали в панике, не знали, куда деться. Я это увидела и летом вывезла оба социальных центра. Непросто было найти, куда вывезти большое количество женщин с большим количеством детей, которые к тому же не очень хорошо справляются с жизнью, то есть просто нуждаются в опеке. Мы нашли религиозную организацию в Днепропетровске, общину, которая приняла этих мамочек с детьми. Центры невозможно было уже держать. Один пострадал очень сильно. После прямых попаданий снарядов у него была разрушена крыша, выбиты все окна… Тогда мы просто начали заниматься гуманитаркой, понаходили знакомых, кто не уехал со своим транспортом, и стали развозить гуманитарку, которую вначале сами и собирали по людям. Я работала на горячей линии, а в конце 2014 года снова открыла социальный центр, потому что оказалось, что женщины продолжают рожать, продолжают нуждаться в поддержке. До 2017 года проработали центры, пока у нас не было полной блокировки с Украиной. Никаких связей с Россией у меня до этого не было. В 2017 году мы закрыли центры, и это все было не очень красиво. Мне сказали: у тебя работа сильно связана с ЧП, а любые ЧП теперь решаются так – если ты накосячила, что-то произошло не очень хорошее – тебя ждёт подвал. Мне эта идея совершенно не понравилась, как осуществлять своё служение через подвал, как-то у меня в голове не укладывалось. Я оставила эту работу. 

– Что значит «накосячить»?

– Всякое бывает. Допустим, мама сбежала, и хотя мы всё сообщили и все её ищут, но в итоге ребёнка она погубила – это же очень серьёзное ЧП, кто-то должен за него отвечать. Но это не значит, что не надо помогать другим мамам. Когда нормально выстроена вся вертикаль, ты людям властным можешь рассказать про особенности работы, что никогда не будет стопроцентного успеха, что всегда будут сложные ситуации. Если же объяснить ничего невозможно и когда что-то такое случается, тебя могут просто закрыть в подвале – то твоё дело становится угрозой для тебя и для твоей семьи, это неправильно. В общем, я не нашла тогда нормального контакта с властью. У нас уже был с мужем небольшой кофейный бизнес – мы с пикапчиков «Таврия» продавали кофе. И я решила, что театр и кофейный бизнес – наверное, этого мне пока что хватит. Я, кстати, очень долго хотела снова открыть эти центры, всё ждала, когда опять можно будет регистрировать общественные организации. Но теперь, когда можно, я уже начала создавать сообщество через театр, хотя мне всё равно кажется, что это не так практично, не так конкретно, как когда ты помогаешь мамам, которые могли бы без тебя остаться без собственного ребёнка, или ребёнок мог остаться без собственной мамы. И, конечно, мне жалко, но раз жизнь так повернулась, буду заниматься тем, что получается, чтобы мой город жил, как мне хочется, чтобы вокруг меня было устроено пространство.

– Как случился ваш переход в театральный мир? Это тоже оказалось делом милости, сострадания, какая-то новая проекция сочувствия, которая по Тютчеву – вид благодатного дара?

 – Я точно помню, что начала этим заниматься как хобби, просто чтобы сохранить себя. Потом я поняла, что плейбэк даёт мне силы жить в ситуации, когда очень сложно. Ещё через некоторое время мне открылось, какая сила у самого этого вида театра, в котором можно увидеть, что любая история важна, понять свою историю, делиться историями. Прислушайся – какую бы историю человек ни рассказывал, он не зря рассказывает, есть причина, почему он именно об этом сейчас говорит. Тогда я увидела, что это замечательная точка входа во что-то новое, как там много силы и много поддержки для людей. Наверное, вот…

– Помните свою первую историю?

– Я хорошо помню историю, которую я услышала. Она меня очень сильно тронула, к тому же оказалось, что я была героиней этой истории… Это одна из девочек рассказывала, когда у меня ещё работал центр. У неё выпадали волосы после родов, а я ей купила какой-то совсем недорогой шампунь с перцем в аптеке. И она рассказывала эту историю и плакала. В общем оказалось, что для неё это был первый случай за много лет, когда о ней позаботились, именно о ней, конкретно о ней, просто о ней – о Жене. Для меня это было удивительно. Я не успевала по ходу своего делания замечать, что даже самые маленькие поступки могут так сильно влиять на людей. Это было для меня открытием ещё потому, что и в зале многие зрители расплакались. Это тоже было очень странно. Ну казалось бы, что такое подарить шампунь! Мы никогда не знаем, что будет точкой входа в человека, что его так сильно тронет. Я просто искренне переживала за неё, что она расстраивается из-за этих волос. Мне нужно было, чтобы мама к ребёнку подходила не расстроенная, чтобы у неё были силы на ребёнка, чтобы обмениваться с ним силами.

– Сколько лет было Жене? 

– 22 года. Не самая молоденькая девочка, если честно. Ещё и это было удивительно. Если б 17, я бы, наверное, поняла. У неё был даже опыт уличной жизни к этому моменту. Сейчас с ней связь утрачена, но известно, что всё в порядке и с ней, и с ребёнком – как-то в социальных сетях я видела фотографии, которые она выкладывала.

– А как это можно было сыграть с шампунем?

– Ой, это было очень… Это же плейбэк! Там один актёр сыграл волосы, которые хотели с ней расстаться, а потом в итоге соединились. Но это было не смешно, а очень трогательно, ведь в плейбэке самое главное – понять, про что история. Если история про заботу о человеке, то надо найти способ показать это аккуратно и красиво. Не сам факт покупки шампуня изобразить. Мне и нравится плейбэк своей метафоричностью, и тем, что люди говорят нам: «Вот я посмотрела, как вы сыграли, и наконец-то поняла, что это для меня, почему я сама эту историю вдруг вам рассказала». Я поэтому и думаю, что не бывает проходных историй.

– Помните первую историю, которую рассказали вы?

– Теперь, наверное, не вспомню. Главное в другом – про 2022 год у нас все в театре говорят, что пережили его только благодаря плейбэку. Все были жутко уставшие к 2022 году – от того, что Донецк, от того, что всё время неспокойно, связь плохая, почты нет, банковской системы нет, прилёты. Продукты-то уже все были, но всё равно мы же помнили, как жили раньше, и понимали, как живут люди, которые могут сесть на поезд или самолёт и поехать, куда хотят, а у нас с 2014 года нет этой роскоши свободы передвижения. В 2022 году было очень морально тяжело – травма на травму, но мы продолжали собираться и репетировать. Часть года мы не выступали, нигде не делали перфомансы – не до того было. Но сами для себя мы играли собственные истории. Это очень сильно поддержало ещё и потому, что мы каждую неделю встречались – родные люди. За 2022 год нас стало сильно меньше. Один парень с семьёй уехал в Питер, другой паренёчек молоденький уехал учиться в Россию, потому что пришло время учиться, а у нас же ничего не работало – ни школы, ни вузы. Один парень погиб – Саша Мусенко. Кстати, он был верующий человек, православный.

Он очень много рассказывал про некоего отца Николая, что здесь был в Донецке такой батюшка, который много работал с заблудшими душами музыкантов. Вокруг него группировались люди очень творческие. У него была студия звукозаписи – он помогал им записываться и найти путь, когда они сбились с пути. У этого моего друга Саши тоже была зависимость, вот он его и вытаскивал таким способом.

– Александр ушёл воевать?

– Да. Он работал тьютором в частной школе, и у нас в театре он долго был. Мы планировали, как нам всё продолжать, и вдруг его мобилизовали. После этого с ним несколько месяцев не было связи. Потом я всё-таки его нашла, мы передавали ему всё, что ему там нужно было – он списочки нам писал. Потом у него родилась идея поехать театром к детям в Петровку, где люди жили в условиях близких к бомбоубежищу – у него и там был знакомый священник. Мы подумали, что здорово было бы приезжать туда или больничными клоунами, или театр им показать, в зависимости от того какой там возраст. Это всё можно сделать, но идея и все связи были у Саши, которого вот не стало…

– Когда он погиб?

– Он погиб весной, 4 апреля 2023 года, но 40 дней прошло, пока его тело смогли достать и эвакуировать. Опознавали Сашу уже просто по остаткам вещей. Я очень хотела его выдернуть с фронта, потому что мне казалось, что там не только учителю и актёру, вообще там никому не место. Я для себя уверена, что проблемы, и особенно политические проблемы, надо решать по-другому, не способом убийства людей. Ещё в декабре 2022-го мы искали способы его вернуть, и он, в принципе, соглашался. А потом он сказал мне: «Знаешь, Тань, я понял, что хочу пройти этот путь до конца». Я не поняла, что он имел в виду, и так и не знаю, что он имел в виду.

– Понятно, мне кажется.

– Мне – нет. 

– Человек хочет прожить и прожил свою судьбу, свою жизнь, и так он её увидел. Разделить свою судьбу с теми, кто там, на фронте, и через это и с теми, кто здесь. Скажите, а есть особенности плейбэк-театра на вашей земле?

– На нашей земле? Для этого надо много ездить и видеть, чтобы знать, чем наша отличается.

– Вы же представляете себе её наверное лучше меня?

– Думаю, что в нашем плейбэке очень много историй про потери и про какие-то «технические» ужасы войны. Про то, как это всё происходит и про то, откуда люди берут силы для жизни. Человек, конечно, не приходит рассказывать: «а силы я беру…» В этике плейбэка не принято записывать и передавать рассказанные истории – это прозвучало здесь и сейчас, мы взяли этот опыт и ушли с ним. Получается, что эти истории уникальны – они однажды звучат и лишь однажды могут быть сыграны, они не публикуются, если рассказчик не даёт на это особого разрешения. Но если бы делать книжку, получилась бы целая хрестоматия о том, как люди выживают в невыносимых условиях, откуда они берут ресурсы для жизни, что их поддерживает. Пока эта «хрестоматия» остаётся только у нас в головах, лишь мы ей можем пользоваться. Однако я заметила, что эти рассказы – достояние всего зала. Понятно, что люди слышат настолько, насколько они открыты в данный момент к слову друг друга. У нас это часто обмен способами и стратегиями выживания. Наверное, особенность всякого плейбэка – это скорее отличительная особенность зрителей, которые приходят рассказывать. Получается, что у нас это люди, которые живут в состоянии войны, выживают, но продолжают что-то делать, креативить, создавать. Я не думаю, что где-нибудь в Германии или даже в Екатеринбурге истории именно такие.

Отверстие в стене после обстрела ВСУ жилого сектора в Буденновском районе Донецка, 2022 год. Фото: Сергей Аверин / РИА Новости

– Мне на память сейчас пришла фраза основателя трудового Крестовоздвиженского братства Николая Неплюева, который говорил: «в нас человечество переживает опыт Братства». А сейчас в вас, как бы это громко ни звучало,  человечество тоже переживает некий новый опыт преодоления ужаса, смерти, разрухи через творческое умение слушать и слышать друг друга. Мало где так близко нищета и смерть соседствует с благами культуры и цивилизации. Проезжаешь район Донецкого аэропорта, где просто в пыль всё сметено огнём, люди в посёлках, по которым прошёл фронт, живут в разбитом аварийном жилье без воды, электричества и тепла, а проедешь 10 километров – и сидишь в ресторане, театре или в библиотеке, разговариваешь под чаёк о Достоевском.

Какой важнейший ваш пережитый в плейбэк-театре опыт, давший прирост в понимании мира или нашего времени, а ещё лучше – в понимании человека?

– Расскажу, что меня очень сильно тронуло за последнее время. У нас в одном из сёл, из тех, которые сейчас называют «новая территория», уже после нашего перфоманса остался один мужчина. Я хорошо помню, где он сидел, потому что мужчин было не так много, я на него посматривала и ждала, будет ли от него история. Я понимала, что он остался, значит, что-то хочет рассказать, а он никак не мог. 

У нас просто так всё было задумано, что сначала мы делали перформанс, а потом пили чай со всеми, кто пришёл, чтобы можно было ещё просто поговорить. Там было много детей с родителями. И только когда все дети ушли, мужчина начал рассказывать, что у него погибли почти все родственники, только один родственник остался. В его селе всего-то семь погибших и пятеро из них – его семья. Они прятались в подвале и попало прямо в подвал. Когда к этому подвалу они бежали во время обстрела, кто-то забыл тапки и попросил его за ними сбегать. Пока он поднимался за тапками, в это время к ним и прилетело… 

Мы не играли эту историю, мы просто разговаривали с ним. Он тогда сказал, что он ни с кем про это не разговаривает. Мужчинам вообще сложно, если я правильно понимаю, начать говорить о таком и о том, что ты чувствуешь. Он нам доверил этот рассказ про себя и потом очень нас благодарил. Для меня, конечно, это был большой дар, что нам, людям из Донецка, рассказал это человек из мирного села, через которое только перекатилась эта война. Перекатилась, да и дальше покатилась. Я много об этом человеке думала и была удивлена его глубине, отсутствию у него какой-то злости, не то что там ненависти, осуждения. Очень много мира в нём было. Но и при этом была такая необходимость поделиться тем, что вот это с ним произошло. Он рассказывал подробно про каждого человека, который там в подвале погиб, о двух своих дочках и внучке. 

Последствия обстрела в Макеевке. Фото: Александр Черных / Коммерсантъ

Я не знаю, почему есть такая потребность у нас оставлять эти истории друг другу, такая большая человеческая необходимость. Это удивительно для меня, очень-очень сильно удивительно. У меня есть такие боли внутри, которыми я не могу ни с кем поделиться. И, наверное, это очень большая сила – уметь делить с людьми не только радость, а боль. 

Я очень боялась, кстати говоря, ездить по новым территориям, потому что я очень переживала, что столкнусь с тем, что люди где-то в глубине души считают, что на нас лежит вина, на дончанах, что с ними вот такое произошло. Этот мужчина избавил меня от этих переживаний. Он мне вернул ощущение, что я просто человек, я не решаю, куда пойдёт война, что случится, и не надо себя поедом есть. Я просто человек и на человеческом уровне делаю то, что могу, и люди на своём человеческом уровне это принимают. Но на своём человеческом уровне мы тоже очень много можем сделать друг для друга.

– А бывают по-настоящему весёлые истории среди этой трагедии и ужаса?

– Да, да, бывает и так, что зал прямо плачет от смеха. И у нас такая незатейливая история была в Торезе. Девочка-подросток рассказала очень смешную историю, как они ехали на велосипеде и наехали на каких-то мальчиков. Весь зал долго смеялся, и после этого вышла девочка рассказать историю, что у неё погиб папа, и ей не с кем об этом поговорить. Я не знаю, как это срабатывает, но у нас так периодически случается после того, как смеются до слёз. Видимо, этот момент доброго смеха рождает какую-то такую соединённость в зале, какое-то такое доверие, что ты вдруг можешь на большой зал – там много тогда собралось у нас людей в Торезе – рассказать совершенно личную историю, как будто ты просто один на один с этим миром в этот момент. 

У нас как-то девушка рассказывала историю, как ей на Пасху сделали предложение, и были такие приключения молодёжи, гонки, кто-то куда-то ехал, потом падал… Эти истории, кстати, тяжело играть. Они сами по себе смешные, когда человек рассказывает, уже зал вроде как посмеялся – а надо ещё её и поставить смешно. После той истории вышла другая девушка рассказать, как она приехала волонтёром в Донецк, её посадили в тюрьму по политической статье и как она на зоне организовала КВН и была там капитаном. И когда они в зоне готовили выступление, её за острый язык посадили в карцер, прямо когда её команда выступала. И она только слышала хохот с улицы, где проходил КВН, и не могла понять, какая команда шутит. Это ведь ужас, да? Человек сидит в карцере и переживает только о том, справится её команда или нет. А потом пришла начальница колонии, которая её посадила в карцер, и говорит: «Молодец, твоя команда победила». Может быть, забавно звучит, но это же страшная история. Люди к нам приходят посмотреть театр, повеселиться, выдохнуть, почти никто не думает, что смогут что-то рассказать, никто заранее не планирует рассказывать свои личные истории. 

– В Мариуполе мы слышали немало благородных историй, как правило очень трогательных. Последняя – рассказывали про одного тридцатипятилетнего парня, Юру, который ухаживал за всеми соседями во время того страшного штурма их города в 2022 году. Готовил еду на костре у подъезда, помогал старикам спускаться в подвал, ходил за водой. И во время очередного артналёта он торопил всех бабушек заходить в укрытие, последняя сильно замешкалась, он её прикрыл собой у входа, и его осколками засекло насмерть. 

– Сам про себя человек не расскажет историю благородную. Это же ситуация хвасты, а в том и смысл нашего театра, чтобы не про других людей рассказывать. Даже если человек рассказывает про другого, я тогда расспрашиваю, что это для него, чтобы понять, почему он решил это рассказать. Всё равно, рассказывая про другого, мы сами вырисовываемся, ведь почему-то именно это выбираем для рассказа. Есть такие благородные истории, и они не обязательно связаны с войной. Вот на последнем перформансе парень рассказал, как он ехал к нам на перформанс и увидел человека из Горловки, который стоял, прислонившись к дереву. Он себе дальше поехал, а потом подумал: «А вдруг это не пьяный?» Там было одностороннее движение, он включил аварийку, подъехал на задней передаче, и выяснилось, что этот человек шёл в больницу и ему стало плохо. Он отвёз мужчину в больницу и тот прямо там потерял сознание. И он говорил не про хороший поступок, а про то, насколько мы в спешке можем не заметить других людей, насколько мы живём стереотипами. Видим, что человек привалился к дереву – наверное, пьяный. А надо научиться видеть в людях людей, спрашивать, не нуждается ли человек в помощи. Это речь не о подвиге, а о каком-то своём открытии, маленьком, но всё-таки очень важном.

– Я вообще-то хотел с вами поговорить про больничных клоунов, про смех в Донецке, про то, изменились ли дончане с 2014 года и как.

– Если верить, что какое пространство вокруг, такие и люди – замечу, что пространство очень сильно изменилось. У нас Донецк был очень красивый и ухоженный город, город-цветок. Возле каждого дома, магазина какие-то клумбочки, всё чистенько, но мне он очень не нравился до 2014 года. Я не любила Донецк. Я всё время его называла городом нуворишей, меня отталкивала какая-то жажда власти и богатства у нас, очень неприятные для меня. А сейчас я вижу город очень уставших людей. Больно видеть весь город в сорняках, без цветочков. Это последствия войны, которые не от снарядов, а от того, что у людей всё меньше и меньше сил создавать вокруг себя красоту. Это грустно. Но с другой стороны, я вижу, что люди внутренне не изменились, что у нас живут очень творческие люди, и всё равно они пытаются что-то делать вокруг себя, пусть уже не с такой энергией, как раньше. У нас очень много демографических изменений, много приезжих, временных людей, тех, кто восстанавливает город, и военных. Я не отношу к их числу волонтёров, потому что волонтёры – мне кажется, что я их отличаю на улице – они осветляют город. Это люди, понимающие, что такое служение, это люди, вдохновлённые чем-то. Мне казалось, что раньше процентов тридцать дончан были такие же светлые, вдохновлённые своей жизнью, своей работой. 

– А есть какое-то наблюдение у вас: это трудное военное время – оно человека испортило, огрубило, углубило? Чего больше, по-вашему?

– Да, интересно. Мне кажется, трудное время углубляет единицы. Я не верю, что просто от того, что время трудное, человек начинает глубже относиться к жизни и лучше понимать другого человека. Вот в 2015 году мне так и показалось, как вы говорите, что сложности, с которыми люди столкнулись, просто смели что-то наносное с нас, какую-то шелуху. Как будто луковицу раздели, а там оказались такие приятные сочные листы. Люди заинтересовались, для чего они живут. Донецк стал городом людей, которые любят свою жизнь, любят других, многие занимались взаимопомощью прямо по-настоящему. Но это не длилось долго. Мне кажется, в 2015−2016 годах Донецк был городом людей с сияющими глазами, хоть всё и было очень сложно. Но мы слишком долго живём в такой ситуации, когда ты что-то делаешь, делаешь, а результаты смывает и смывает очередная волна войны. Это просто забирает у части людей веру в то, что можно для чего-то строить, что это построенное может как-то пригодиться. В Донецке в 2015 году, если попали куда-то снаряды или осколки, сразу дырки латали. Постоянно у нас выезжали ремонтные бригады, здания восстанавливались и троллейбусы продолжали ездить. А когда на теле любимого города всё растёт и растёт количество больших незаживающих ран, а ты не в состоянии это исправить, то рождается чувство, что нам на такую большую беду уже не хватает сил. Но надо делать какие-то маленькие дела и маленькие шажочки. Это нас и держит: пойти сдать кровь, собрать людей в театре, пойти встретиться с теми, кто тоже что-то подобное регулярно делает, понимать, что ты не один. Но беда сильно большая, как мне кажется. 

– Ну вот, мы закончили на «беда слишком большая», а в следующий раз поговорим о смехе. Больничные клоуны – это же, я так понимаю, мы просто ухохочемся.

– Ой, очень сомневаюсь.

Продолжение следует