Митя Кузнецов – особенный человек из Рыбинска. В мире его знают как музыканта, в России как создателя музея вывесок под открытым небом, а в Рыбинске как устроителя лучших праздников и концертов. Это интервью о творчестве, музыке, ответственности за красоту, самообразовании, русской душе и рельсах, по которым едет Россия.
– Вы человек, про которого есть статья в Википедии. Там написано: «Отмечен грамотой ООН за мастерство и новаторский стиль в музыке. В 2016 вошел в десятку лучших русских исполнителей аутентичной музыки по итогам Russian World Music Awards. За любовь к родной земле, популяризацию фольклора и сильную авторскую идентичность входит в ТОП-10 самых значимых людей Рыбинска. В рамках Гражданского Форума – 2017 в Ярославле награждён грамотой за гражданскую активность». Так кто Вы? Музыкант, активист, этнолог, дизайнер? Кто?
– Я – музыкант, это моё призвание. С двух лет я себя почувствовал музыкантом. Практически все вещи вокруг меня происходили и происходят благодаря музыке. На самом деле мне очень много всего интересно. Иногда я действительно беру себя за руку и говорю: «Всё, надо себя ограничивать». Это особенно чувствуется, когда счетчик пошёл в обратную сторону. Я все-таки прожил уже нормальную порцию человеческой жизни. Суммируя уже возраст своих предков, понимая, что там во мне намешано, примерно представляю, сколько ещё осталось. И чем больше я это осознаю, тем больше я стараюсь себя ограничивать. Стараюсь оставлять для себя самое-самое ценное, где действительно я, во-первых, по-настоящему могу реализоваться, а во-вторых, где я по-настоящему нужен.
– А что это за грамота ООН у вас?
– Мы выступали в Москве в 2002 году. Тогда у меня был совместный проект в группой «Разнотравье», и нас приглашали в центр, там было празднество ООН. Туда приехали представители из разных стран, было много разных русских правительственных организаций. Им просто очень понравилось. Тогда директором был Горелик... по-моему, фамилия у него была.
Группа Разнотравие. Фото: vk.com/raznotravie_off– Для вас это значит что-то особенное?
– Да, честно говоря, особого значения не придавал. Тут вопрос, веришь ты во все эти признания и насколько они тебе важны. Это своего рода коммуникация с внешним миром. Для кого-то важно иметь регалии. Для меня это некоторая проекция внешнего мира на мою жизнь. Поэтому это относится ко мне, вопрос: отношу ли я это к себе.
– Музыка – это главное для вас?
– Есть такое высказывание, не помню точно, кто из наших русских старцев сказал, что на земле от рая осталось две вещи: музыка и цветы. Я, когда услышал эту фразу, был поражён, потому что музыка это моё внутреннее состояние по жизни, но с детства я мечтаю быть садоводом, выращивать цветы. Музыка – она же из всех видов искусства самый непонятный вид: её нельзя ни потрогать, ни увидеть. И, тем не менее, она заставляет и смеяться, и плакать. Интересно, да? Она воздействует прямо на сердце. Даже человек неподготовленный это чувствует.
– Судя по вашей творческой биографии, у вас есть друзья по всему свету. Имея возможности жить и заниматься творчеством где угодно, вы остаётесь жить в Рыбинске. Это крохотный городок, хоть и со своим морем. Почему вы не уезжаете?
– Я чувствую, что здесь жили мои предки, я с ними чувствую связь.
– Вы занимаетесь генеалогией?
– Мы немножко столкнулись с составлением своего родового древа, когда нас выдвигали на конкурс «Семья года». Мы выписали всех наших дедушек, бабушек, прабабушек и приложили к ним фотографии. Но, честно говоря, всю жизнь не хватает времени, чтоб по-серьёзному этим заняться, хотя я очень хочу. Я помню, мы кладбище навещали с бабушкой, на Пасху ходили всегда. Потом все эти картины из прошлого, образы моих предков, о которых мама и папа рассказывали, лица из старинных альбомов…
– С одной стороны, в вашем творчестве и вашей жизни вы опираетесь на традицию. С другой стороны, вы сейчас говорите, что вы жизненно чувствуете связь с этим местом и со своими предками, даже с теми, которых вы не знаете. Но при этом вопрос генеалогии, т.е. практики прорастания, обретения этих зримых корней находится у вас где-то на дальнем плане. У вас здесь не возникает внутреннего конфликта?
– Я могу исследовать умом – какие-то даты, понимать, где человек жил, как выглядел, а у меня просто акцент смещён на другое, именно на мою внутреннюю память, это такое состояние.
– Родовое древо можно составить и развивать. Как передать то, о чём вы говорите?
– Это как обучаться с мастером: ты должен постоянно находиться рядом с ним. Когда мы живём все вместе с детьми, им это передаётся без слов. Это же всё чувствуется, мы же не только языком общаемся. Ведь мы тоже как единый организм. Мы не говорим себе: рука поднимись, рука опустись. И с домашними так же.
– А у вас есть какие-то домашние, семейные, сложившиеся традиции?
– Тяжело и долго это было в современных реалиях воспитать, но у нас есть общая трапеза. Это уже вполне в наше время считается традицией, я бы сказал геройским поступком со стороны тех, кто её устанавливал. И я за этим очень внимательно следил, устраивал большие разборки, скандалы, чтобы все приходили к столу и не кусочничали по углам.
– Вы обрели большую популярность в России благодаря вашему музею живой старинной вывески под открытым небом. Вам никогда не говорили, что это, может быть, и красиво, но в стране есть проблемы поважнее, например?
– В соцсетях очень много критики было. Говорили: «Что вы там ерундой страдаете, займитесь лучше более ощутимыми вещами».
Музей Живой Старинной Вывески под открытым небом в Рыбинске. Фото: vk.com/mityakuznya– И зачем вам это?
– Для меня это создание мира. Мы уже поговорили о музыке, но разные миры создаются разными средствами, хотя принцип сохраняется – это ощущение гармонии и созидания. Вот это меня по-настоящему привлекает. И когда я выбираю определённое средство реализации, внутри это практически всегда одинаковый алгоритм. Есть тема вывесок, есть тема городского праздника, есть тема усадебника. Они по своему эмоциональному состоянию чуть разные, но по своему внутреннему содержанию они помогают человеку многое переосмыслить, многое с точки зрения культуры. Вывески для меня это культурный проект. Через них очень многое можно вытащить из нашей культуры и традиции. И я вижу резонанс, насколько многим людям важно нашу культуру подтянуть к себе. Погублено же много очень. Я верю, что человек через этот мир должен преобразиться внутренне, вступить на самосозидательный путь.
– Но очень часто эта прекрасная вывеска обрамляет монстра белой пластиковой двери. Что вы скажете на это?
– Во-первых, очистить территорию – это не один год. Люди должны ещё прийти к этому и осознать. Я надеюсь, что волна критики на этот счёт подтолкнёт жителей города к этому осознанию. Недавно у нас администрация города предприняла попытку решить этот вопрос, но, к сожалению, предложения, которые они сделали, не были убедительны для предпринимателей или владельцев зданий. Общественность отвергла инициативу администрации. Просто они предложили директивный путь. А естественное состояние людей – это отвергать директивное предписание, спущенное сверху. С вывесками мы это смогли сделать. Но там был личностный подход, не жёстко административный. Хотя понятно, что административно тоже пришлось вмешаться, но сам подход был тоньше, чем просто директивные методы.
– Вы чувствуете свою ответственность за то, что находится рядом с вашими вывесками на фасаде? Или же пускай занимается администрация?
– Я здесь свою ответственность не чувствую. Моя задача – поменять рельсы, а не сделать всё своими руками. Моя задача – поменять угол зрения, чтобы химическая реакция сработала в мозгах, и человек начал смотреть на вещи совершенно по-другому.
Фото: vk.com/mityakuznya– С чем связана ваша надежда, что угол зрения у людей поменяется?
– Часто это зависит от локальной ситуации. Вот сейчас мы продолжаем проект уже в другом городе, и я вижу, как много зависит от личности руководителя города. Но при этом мы же помним мышь, которая что-то придумала, а её саму послали это делать. Так и получается: если ты придумал, в этот момент начинается твоя ответственность. У меня такая ответственность была и есть по отношению к моей идее с вывесками. Поэтому все удары, особенно на первом этапе, когда люди отвергали всё новое и непонятное, я принимал на себя. Даже администрация не подвергалась таким атакам, как я. Но в этом была моя позиция: я придумал, я это сделал, я знаю, как это разработать, я за это отвечаю.
– Что наставило вас на этот жертвенный путь? Можно было обойтись без шишек.
– Дело в том, что себе изменять не будешь. Если тянет, если ты чувствуешь тягу, то надо делать. А потом работа – это творческий процесс. Это самое главное, потому что на самом деле важнее тот труд, который ты производишь. Я не думаю в этот момент о родине, но думаю, как бы это всё доделать, исправить, улучшить. А когда всё готово, когда ты анализируешь, переосмысливаешь, ты по-любому приходишь именно к тому, что у этого есть не только прикладное, но и глубинное значение, без этого никак нельзя. Тогда какой смысл? Но сейчас проект реализован. Моя пиковая мощность была нужна на эти четыре года, но сейчас я должен как бы просто поддерживать ситуацию, подогревать, продолжать проект. Где-то перенести его в другой регион, допустим, где он востребован, что мы и делаем сейчас. А в Рыбинске мы всё, что могли, реализовали. Сейчас его используют в политических целях, и мне эта игра – не интересна. Я вышел из неё, потому что политика – интересная игра, но просто цена какова? То, что мы сделали, это гораздо важнее. Мы с Ниной Матвеевой, художником и соавтором, по сути реализовали то, что мы хотели. Когда мы повесили вывеску «Магнита», по сути это был прорывной момент. Он поменял правила в контексте всей страны, поменял мышление людей, дал осознание возможностей, которые у нас есть. А моя задача была как раз в том, чтобы поменять правила игры в культуре нашей страны.
– У вас были единомышленники или помощники в проекте?
– Да, конечно! И урбанисты подключились, когда мы в Рыбинске всё это развернули. И Нина, и мой замечательный сосед. Но ведь даже администрация является единомышленником, если говорить объективно, потому что, несмотря на политику, отдельные люди из администрации оказали в проекте неоценимую помощь. Потом есть единомышленники в рамках конкретной идеи, а есть единомышленники в том, чтобы поменять культуру, неважно в какой форме это делать. Одним нравится, что я здесь делаю с музыкой. Есть те, которым нравится, когда я выхожу на большой город. По сути – это просто форматы, один поменьше, другой побольше, а результат один и тот же.
– Вы говорите про изменения. Прошлый год был довольно непростой. Все помнят и Хабаровские волнения, и в Москве за Навального люди выходили, и еще будут выходить, очевидно. Что-нибудь происходило в Рыбинске?
– Тут были волнения небольшие. В Рыбинске, говорят, даже революция прошла незаметно: на конях проехали, объявили, что революция, и всё. Хотя это я уж сильно утрирую, люди погибли всё-таки. Но в Рыбинске было, да, и в Ярославле тоже есть круг людей, кто поддерживает оппозиционеров.
– Вы ходите, участвуете в митингах?
– Нет.
– Почему нет?
– Для баланса, наверное, это полезно в государстве. А по поводу себя я считаю, что я добиваюсь этих результатов иными способами. У меня свои стратегии, как я это делаю. И часто считаю, что это не совсем эффективно, когда люди выходят на протесты. Если подумать, есть другие пути, и я их успешно реализую.
– Еще немножко, с другой стороны посмотрим на вашу гражданскую позицию. Вы сказали, что вы – человек этого места и никуда отсюда в принципе не собираетесь. При этом море, которое за пределами этой местности называют водохранилищем, имеет сложную историю. Это было сто тридцать тысяч беженцев, полсотни затопленных храмов, три монастыря, 700 деревень, усадьба, земли. Вас это беспокоит? Или вот оно есть и есть, дело прошлое – было да прошло.
– За это прошлое больно, конечно. Хотя есть еще другая позиция. Я знаком с обществом мологжан (потомков переселенцев из затопленной Мологи – АВ). Буквально месяц назад на этом месте мы сидели и разговаривали с бывшим председателем этого общества. Он – директор очень крупного предприятия в Рыбинске, и он сказал такую вещь интересную, мол, все говорят о трагедии, но забывают ещё о той пользе, которую водохранилище принесло стране. Вот вроде бы человек, который находился в эпицентре всех процессов, но говорят, что объективные плюсы люди совершенно не замечают. Это его мнение, я его озвучиваю, чтобы показать: внутри самих мологжан есть такая позиция.
Фото: vk.com/mityakuznya– У большинства советских людей (советских по своему психотипу, по воспитанию, а не только по рождению) мерило всего – это успех страны, экономика, что-нибудь в таком роде. По этим же критериям оправдываются жертвы XX века. Говорят, что были перегибы на местах, были лагеря, зато ядерная бомба и победа в войне тоже были. И ты понимаешь, что пытаются вот этим «зато» перекрыть последствия катастрофы. Если человеческая жизнь – это винтик экономической системы, то тогда это можно сравнивать. Но сто тридцать тысяч переселенцев – это сто тридцать тысяч судеб.
– Я понимаю, что это трагедия, но я не могу сказать, что прочувствовал это до конца. Мы потеряли святыни, три монастыря, ушла под воду огромная культура, культурища просто! Но вот нас здесь никто не затопил. А сколько мы потеряли здесь без затопления? Вот не было бы затопления, приехали бы мы сейчас в Мологу, чтобы мы увидели скорее всего? Те же разрушенные монастыри, просто они по-другому были бы разрушены. Мы бы смотрели на те же убитые дома, покалеченные войной судьбы людей, на то, что мы в любом случае потеряли.
– Тут есть тайна русской души – любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу. Потомкам переселенцев теперь некуда вернуться. И больше того, огромная проблема, что они не чувствуют в этом беды.
– Для кого она проблема? Для них? Нет, они просто хранители своей трагичной истории. Я ещё успел повстречаться с настоящими мологжанами, сейчас-то единицы остались, очень старенькие люди. Тут в основном живут дети мологжан и внуки. Они могут помнить боль, наверное, своих родителей, но она всё равно не может передаться в таком насыщенном виде, какой она была у переселенцев. Люди, которые родились в нынешнее время, воспринимают это уже как данность. Невозможно вернуться назад.
– Невозможно. Но зачем тогда вы делаете вывески XIX века? Вернуться туда все равно уже нельзя, люди живут сегодняшним днем, а вы зачем-то бьётесь тут с такой причудой?
– Дело в том, что у каждого народа есть свой культурный код. Мы его несём независимо от того, в какое время мы живём. Мы – продолжатели этого кода. Это сохраняет нас как нацию, помогает нам существовать как личностям. Мы не случайно помещены быть русскими в этот мир. Потерять этот код опасно, но, к сожалению, мы его во многом потеряли и теряем. На уровне памяти его надо обязательно сохранять. И как бы мы ни говорили сейчас про мологжан, это надо помнить обязательно. Да, мы не чувствуем сейчас это в той мере, в какой это чувствовали предки, но это не исключает того факта, что мы должны быть носителями и хранителями этого кода. Иначе мы просто сотрёмся с этой земли. У нас как у нации на этой земле есть своя миссия.
– Есть? Какая она у нас?
– Я не дам ответ. Я размышлял над этим, но каждый раз мои мысли приходят к более личностному видению этого.
– Что значит для Вас быть русским человеком?
– Однажды ко мне приехал Юджин. Это музыкант, мой друг из Америки. Он сказал, что в отличие от американцев русские люди держатся своих корней. «Они прямо вросшие в землю, в своих предках живут. Я чувствую в вас силу продолжения жизни», – сказал он. Да, нам дана печь испытаний, огонь, который постоянно вспыхивает у нас здесь в стране и мотает нас. Сопротивление ему позволяет быть нашей душе подвижной, живой, такой гибкой для того, чтобы проходить путь самосовершенствования. Все эти ситуации делают из нас человеков с большой буквы. Я считаю, что нам, русским, это даёт возможность пройти свой земной путь, стать чуть более творцами, почувствовать это, приблизиться к первообразу.
Многие говорят, что русский человек и православный человек это – синонимы. В себе я это чувствуют. И для меня это – неотделимо. Я даже считаю, что в дохристианские времена у нас была предрасположенность к какой-то душевности, любви. Знаете, даже через русскую зависть постигаешь очень многое. Вся эта борьба, на самом деле, позволяет размягчиться твоей душе и не закостенеть.
Это правда очень серьёзный вопрос, но я думаю, что особое пристальное внимание к своей душе, оно очень типично для русского человека. Чтобы прожить жизнь и измерить её глубину своим деланием. Это состояние Марфы и Марии одновременно. В этом баланс между молитвенным состоянием и деланием. И то, и другое необходимо, одно другое поддерживает. Как говорят, что труд без молитвы невозможен, как и молитва без труда. Мне кажется, что в русском человеке – это заметно. И даже наша русская лень бывает полезна, она позволяет человеку оставаться в состоянии созерцания. Лень – это состояние творческого человека. Лень – это своего рода инструмент для самосохранения, чтобы ты остался творцом. Я думаю, что даже эта русская черта нас, как русских людей, тоже хорошо описывает. И пусть это будет характеристикой моей личной русскости.
