Лицом повёрнутая к Богу,
Ты тянешься к Нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Ещё на ней не подвели.
Однажды, ещё в Париже, Марине Цветаевой приснился странный сон. Проснувшись, она подробно записала всё, что увидела: «Иду вверх по узкой тропинке горной – ландшафт св. Елены: слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде. Навстречу – сверху лев. Огромный. С огромным даже для льва лицом. Крещу трижды. Лев, ложась на живот, проползает мимо со стороны пропасти. Иду дальше. Навстречу – верблюд – двугорбый. Тоже больше человеческого, верблюжьего роста, необычайной даже для верблюда высоты. Крещу трижды. Верблюд перешагивает (я под сводом шатра-живота). Иду дальше. Навстречу – лошадь. Она – непременно собьёт, ибо летит во весь опор. Крещу трижды. И – лошадь несётся по воздуху – надо мной. Любуюсь изяществом воздушного бега. И – дорога на тот свет. Лежу на спине, лечу ногами вперёд – голова отрывается. Подо мной города… сначала крупные, подробные (бег спиралью), потом горстки белых камешков. Горы – заливы – несусь неудержимо; с чувством страшной тоски и окончательного прощания. Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно – и безнадёжно! – за него держусь, зная, что очередной круг будет – вселенная…»
Это было в ночь на 23 апреля 1939 года. Шли последние недели её эмигрантской жизни.
Ещё в 1937-м муж Цветаевой, Сергей Яковлевич Эфрон, нелегально уехал в Советский Союз. Точнее, бежал, опасаясь преследований французской полиции. Начиная с 1931 года он работал на советскую разведку. Ещё за полгода до Сергея Яковлевича в СССР уехала дочь Ариадна (Аля). Муж и дочь присылали из Москвы в Париж бодрые письма, причём письма Али – просто восторженные. Ей казалось, будто всё в сталинской Москве – как в советском фильме «Цирк».
Сергей Эфрон. Фото: WikimediaПозже Цветаева запишет: «Энигматическая Аля, её накладное веселье».
Цветаева как будто не очень верила в счастливую советскую жизнь. Но сын Георгий (Мур, как его все называли) тоже хотел в советскую Россию, о которой он так много читал на страницах французской коммунистической газеты «Юманите». «Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием», – напишет он два года спустя. Наконец, Цветаеву ещё прежде убеждал Илья Эренбург: «…обещал сказочные тиражи, десятки тысяч экземпляров…». Цветаева о таких тиражах могла только мечтать. Её последний сборник стихов был издан в 1928-м.
В конце концов она решилась. Цветаева и Георгий приехали в Советский Союз 18 июня 1939 года. Сошли с теплохода «Мария Ульянова» и в тот же день сели на поезд, который увёз их в Москву. Она не видела Москвы 17 лет. Это была совсем другая страна, совсем другая Москва. Вместо колокольного звона – перезвон трамваев, шум машин, свистки постовых в белых касках. Некоторое время она крестилась на купола закрытых церквей, обращённых в склады или клубы, потом перестала. В этот период своей жизни она совершенно отошла от церкви. Даже Рождество и Пасху не праздновала. Нет сведений о том, пыталась ли она найти в предвоенной Москве действующий храм, чтобы помолиться, причаститься…
Мур видел Москву впервые, она ему очень понравилась. А Цветаеву новая Москва пугала. Она боялась даже ездить на трамвае, боялась переходить новые широкие площади и улицы, заметно расширенные во время реконструкции города.
Первые месяцы советской жизни Цветаева провела в подмосковном Болшеве, где на предоставленной НКВД даче жил Сергей Эфрон, там же часто бывала и дочь Аля. В ночь на 27 августа Алю арестуют. 10 октября арестовали и Сергея Яковлевича. Цветаева и Мур оказались одни. Без работы, без жилья. С дачи в Болшеве пришлось просто бежать после очередного ареста. Печатать Цветаеву не спешили. Правда, в конце 1940-го она подготовит сборник для «Гослитиздата», но его публикацию остановят после отрицательной рецензии критика Корнелия Зелинского, обвинившего Цветаеву в «формализме». «О, сволочь: З<елин>ский!», – запишет она.
Впрочем, к этому времени дела немного наладились. Она снимала комнату почти в центре Москвы, на жизнь зарабатывала переводами. Переводила с грузинского, французского, украинского, идиш, немецкого, английского: «Меня заваливают работой», – писала она. По подсчётам Цветаевой, с 15 января по 15 июня 1940 года она заработала 3840 рублей, включая гонорары за редактуру. Получается в среднем 768 рублей в месяц. Это в три раза больше среднего заработка в советской медицине, в два с лишним раза больше зарплаты квалифицированного рабочего (не стахановца). Ираклий Андроников, известный литературовед и восходящая звезда советской эстрады, был в восторге от её перевода поэмы Важи Пшавелы «Раненый барс». Переводы Цветаевой не только охотно печатали, но даже читали по советскому радио, о чём Цветаева упоминала с гордостью.
Мура в советских школах (из-за переездов с квартиры на квартиру он их сменил несколько) не травили, не называли сыном врага народа. Мур так хорошо одевался, что его принимали за сына большого начальника, «крупного ответственного работника». Соответственно, и относились с уважением. Девочки влюблялись в красивого, умного, очень необычного мальчика.
В литературном мире к Цветаевой относились по-разному. Одни называли ее «белоэмигранткой» и «женой белогвардейца». Другие же считали за честь знакомство с Цветаевой. «Есть друзья, немного, но преданные», – писала она. Литературоведы Николай Вильмонт и Анатолий Тарасенков, переводчик Семён Липкин приглашали её в «Националь» – один из лучших ресторанов предвоенной Москвы. Однажды один из советских поклонников её творчества встал перед Цветаевой на колени и начал целовать ей руки – поцеловал каждый палец.
«Отношение ко мне самое сердечное и почтительное, а некоторые – просто любят», – писала она дочери в марте 1941-го. Как раз в это время Марина Ивановна познакомилась с поэтом Николаем Асеевым, только что получившим Сталинскую премию 1-й степени. Соратник Маяковского, он считался едва ли не первым поэтом СССР. Был в зените славы. Его сборники стихов выходили каждый год (а иногда и дважды в год). Асеев, человек умный и начитанный, Цветаеву ценил высоко. Он сравнивал её с Маяковским, который считался тогда в СССР лучшим русским поэтом XX века. Когда Асеева попросили представить Марину Ивановну секретариату Союза писателей, он воскликнул: «Помилуйте, как я могу представить Цветаеву? Какое я имею на это право? Она может нас представлять!». Он обещал даже поговорить в ЦК о том, чтобы всё-таки выпустить сборник Цветаевой.
Николай Асеев. Фото: Мемориальный музей Н. Н. АсееваЭто хрупкое и весьма относительное благополучие кончилось уже в первые дни Великой Отечественной. Сначала Цветаева собиралась даже переводить какие-то антифашистские стихи, но вскоре вовсе перестала писать. Не могла. С каждым днем всё тревожнее становились сводки Совинформбюро, а через месяц после начала войны немцы стали бомбить Москву. «Я думала, что я храбрая, <…> а оказывается, я страшная трусиха, панически боюсь налётов», – признавалась Цветаева.
Мур дежурил на крыше, готовился тушить немецкие бомбы-«зажигалки». Он не очень этого боялся, зато Цветаеву страх буквально парализовал. Прежде всего страх за сына. Ей казалось, что Мур непременно погибнет или что ему осколком выбьет глаз.
Однажды воздушная тревога застала на улице Цветаеву и Марию Белкину (жену Анатолия Тарасенкова). Мария была тогда беременна (на девятом месяце), бежать в бомбоубежище не могла. Цветаева её не бросила, налёт обе пережили прямо на улице. По воспоминаниям Белкиной, Цветаеву «трясло, она, казалось, была невменяема, она не слушалась меня, и мне ничего не оставалось делать, как прижать её к стене в подворотне. <…> …она вынула папиросы, руки у неё дрожали».
Цветаева решила поскорее покинуть город, уехать и увезти сына подальше от войны.
В это время семьи писателей уже начали эвакуировать. Советские писатели в те годы – люди обеспеченные. Их жёны-домохозяйки увозили детей в тыл, устраивались там. Некоторые приезжали с мужьями, если тех не призвали в армию. Богатые писательские жены скупали продукты в огромных количествах: «Для некоторых не было предела, не останавливали никакие цены. Бочками скупали мёд», – пишет Наталья Громова в своей книге, посвящённой эвакуации писателей. Однако и для них эвакуация всё же была тяжёлым испытанием. Положение Цветаевой было намного хуже: денег мало, мало продуктов. С собой она везла рис, насыпанный в наволочку: «…вот рис кончится, что будет? Рис кончится…».
Друзья не советовали ехать. Самуил Гуревич, возлюбленный Али Эфрон, умный и деятельный человек, приложил много усилий, чтобы переубедить Цветаеву. Он понимал, что та просто не выдержит столкновения с реальностью нестоличной советской России. Жизнь в Москве была сравнительно комфортной. Мур был категорически против эвакуации, сопротивлялся, как мог. Но он был всё же послушным мальчиком и подчинился решению матери.
8 августа они с Муром пришли на Северный речной вокзал. Цветаева навсегда покинула Москву.
После долгого утомительного путешествия пароход остановился у пристани небольшого города Елабуга. Это было 18 августа 1941 года. Ей оставалось жить меньше двух недель. 31 августа 1941 года она повесится, оставив три предсмертные записки. Сыну, коллегам-писателям и Николаю Асееву. Писателей она просила помочь Муру, Асеева умоляла «взять его (Мура. – С.Б.) в сыновья». Её просьбу Асеев не исполнит.
Нина Берберова, узнав о гибели Цветаевой, злобно бросила: «Как тут не повеситься, если любимая Германия бьёт бомбами по любимой Москве…».
Владислав Ходасевич и Нина Берберова. Фото: WikimediaВ самом деле, Цветаева Германию любила. Её дед (по материнской линии) был остзейским немцем. Ещё девочкой-подростком она впервые увидела Германию, курортный Шварцвальд. Некоторое время училась в немецком пансионе во Фрайбурге.
Приход Гитлера к власти, немецкая оккупация Чехии её потрясли.
О, дева всех румянее
Среди зелёных гор –
Германия!
Германия!
Германия!
Позор!
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь – сказками туманила,
Днесь – танками пошла.
Ещё весной 1939-го, когда Европа только стояла на пороге новой войны, Цветаева предчувствовала катастрофу Второй мировой и будто не хотела до неё дожить.
О, чёрная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.
За год до гибели, в разгар безуспешных поисков новой квартиры Цветаева записывает: «Никто не видит – не знает, – что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк <…> Я год примеряю – смерть».
Летом 1941-го, во время германского наступления, казалось, что гибнет мир. Люди даже с крепкими нервами, взрослые и сильные мужчины порой не выдерживали. И всё же самоубийство Цветаевой 31 августа 1941 года остаётся тайной. Она давно была на грани самоубийства, но что же толкнуло её? Ведь рядом с ней был шестнадцатилетний Мур, о котором надо было заботиться. Дочь сидела в лагере. Ещё жив был и Сергей Яковлевич: ему уже вынесен смертный приговор, но ни Цветаева, ни Мур так и не узнают о его смерти.
Обвиняют Мура. Мол, он был слишком эгоистичен, слишком холоден с матерью, попрекал её этой поездкой – «татарской антрепризой», как он однажды выразился. Но Мур всегда был таким. Возможно, ему не хватило душевного такта. И всё же он хоть и попрекал мать, но, конечно же, не мог толкнуть её на самоубийство.
Обвиняют коллег-писателей. Не помогли ей, вовремя не поддержали. Цветаева была одной из немногих, кого привезли в Елабугу. Большинство эвакуированных литераторов оказались в Чистополе. Цветаева хотела туда переселиться, а для этого пришлось приложить немало усилий. К тому же в городе оказался переизбыток писателей. На всех не хватало рабочих мест. Как найти там работу? Деньги скоро должны были кончиться. 26 августа она написала заявление:
«В Совет Литфонда
Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.
М. Цветаева».
Должно быть, Марина Ивановна не понимала, что работа судомойки во время войны – это не величайшее самоуничижение, а очень выгодная должность, за которую ещё пришлось бы побороться с другими претендентами. Близко к продуктам, кухне… Впрочем, столовая Литфонда откроется в Чистополе только в конце октября или в ноябре 1941-го… А до этого надо было как-то дожить.
Просьба Марины Цветаевой в Совет Литфонда города Чистополя, 26 августа 1941. Фото: kitaphane.tatarstan.ruОднажды Лидия Чуковская сказала Цветаевой: «Одному я рада, <…> Ахматова сейчас не в Чистополе. Надеюсь, ей выпала другая карта. Здесь она непременно погибла бы.
– По-че-му? – раздельно и отчётливо выговорила Марина Ивановна.
– Потому что не справиться бы ей со здешним бытом. Она ведь ничего не умеет, ровно ничего не может. Даже и в городском быту, даже и в мирное время…
– А вы думаете, я – могу? – бешеным голосом выкрикнула Марина Ивановна. – Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?..»
Есть и ещё одна версия. Мол, Цветаевой в Елабуге могли предложить стать осведомителем, на что она, конечно, пойти не могла. Но побоялась и отказать, чтобы не арестовали её и Мура. Логично, но бездоказательно. Базируется эта версия на одной записи в дневнике Мура от 20 августа:
«Сегодня мать была в горсовете, и работы для неё не предвидится; единственная пока возможность – быть переводчицей с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет».
Но вряд ли за этим сообщением можно найти след какого-то более секретного, загадочного события. Сколько-нибудь профессиональный сотрудник «органов» мог бы легко убедиться в полной профнепригодности Цветаевой для работы тайным агентом. В своё время в Париже её не привлекали к работе в советской разведке, даже о деятельности собственного мужа у неё были сведения очень приблизительные и фрагментарные.
Есть поразительный документ – письмо писательницы Натальи Соколовой к Марии Белкиной. Соколова пересказывает в нём слова своей матери Надежды Блюменфельд и Жанны Гаузнер. Обе женщины беседовали с Цветаевой за несколько дней до её гибели. Цветаева говорила им, «что вот Мура скоро призовут в армию, отправят на фронт, этого она не вынесет, не переживёт – ждать писем, не получать месяцами, ждать и получить последний страшный конверт, надписанный чужим почерком… Так и будет, ничего нельзя изменить, иного не дано. Именно это ей предстоит. Нет, нет, она не согласна, не желает. Ей отвратительна, невыносима такая зависимость от обстоятельств, от непреложности, такая обязательность всех этапов трагического пути…»
В августе 1941-го Муру было шестнадцать лет. До призыва в армию оставалось два с половиной года. До гибели – два года и десять месяцев. 7 июля 1944-го он будет ранен в бою за деревню Друйка в северо-восточной Белоруссии и погибнет, очевидно, во время эвакуации с поля боя в госпиталь [1]. Поразительно, что Цветаева, судя по этому свидетельству, не просто боялась его смерти. Она была уверена, что сын погибнет на войне. Будто видела его судьбу в открытой книге. И была уверена, что всё равно не переживёт гибель сына.
Георгий Эфрон. Фото: WikimediaА если бы пережила?
Цветаевой было всего 48 лет. Младшая сестра Марины Ивановны, Анастасия Цветаева, проживёт девяносто восемь лет. А ведь она считалась более слабой, болезненной, чем Марина. Так что Цветаева могла бы прожить ещё очень много лет. В шестидесятые-семидесятые годы она стала бы живой легендой, почти богиней. Её бы носили на руках. Дожила бы до выхода своих новых сборников, до собственного собрания сочинений. Не только великий поэт, но и выдающийся реформатор поэтического языка, она, вполне вероятно, могла получить и Нобелевскую премию. Сама история литературы второй половины XX века была бы иной.
[1] Обстоятельствам гибели сына Цветаевой посвящена интересная статья Виктора Сенчи в журнале «Новый мир».
