– Учёные часто сторонятся журналистики, полагая, что это занятие поверхностного дилетанта. Был ли вам присущ этот страх? Если да, то как с ним боролись? – Мне этот страх был присущ в полной мере. Когда в середине 1990-х годов я начал сотрудничать с журналом «Коммерсантъ», был абсолютно уверен, что писать не буду. Я собирал в библиотеках материал для людей, которые писали, и декларировал, что чукча не писатель и никогда им не будет. В «Коммерсанте» тогда было много публикаций на исторические темы. Ещё не угас общественный интерес к табуированным в СССР темам, связанным с прошлым. Читая эти материалы, я часто думал, что по тому или иному вопросу я знаю то, чего автор не знает. И мог бы сделать это интереснее. Но это были просто размышления. После дефолта 1998-го я ушёл из «Коммерсанта», а в 2000-м вернулся уже в качестве пишущего автора. Писал я под псевдонимами и ото всех скрывал, что Александр Малахов (под этим именем я печатался в «Коммерсанте») и Фома Ерёмин (псевдоним для других изданий) – это я. Мне казалось невозможным писать на темы, в которых я не являюсь специалистом. – Сколько лет продлился ваш журналистский опыт в «Коммерсанте» и что вас как учёного заставляло «спотыкаться» при выборе интонации и тем научно-популярных лонгридов? – Этот анонимный период продолжался с 2000-го по 2006 год, когда под псевдонимами было написано порядка двухсот текстов. Первые статьи были связаны с церковной историей, с сюжетами, которые хотя бы отчасти были связаны с моими профессиональными занятиями. Но потом тематика расширилась. Темы в основном привязывались к круглым датам, то есть я читал календарь памятных дат на месяц вперёд и предлагал темы. Тогда это было для меня в первую очередь стилистическим упражнением. Поступая на филфак, я, само собой разумеется, планировал стать писателем. Но за годы учёбы, а затем и работы, я совершенно разучился писать по-русски. Дело в том, что я довольно много занимался историей Русской церкви. Постоянное чтение дореволюционных материалов привело к тому, что я усвоил тяжеловесный синтаксис синодальной бюрократии, который дополнялся структуралистской терминологией. На выходе получалось что-то совсем нечитаемое. Так что мне пришлось вновь осваивать русский письменный, а также заново учиться строить тексты. Проблема заключалась в том, что научная статья должна быть верифицируемой, то есть содержать в себе материал, позволяющий проверить её истинность. В результате научный текст оказывается перегруженным примечаниями и объяснением случаев и явлений, которые неочевидно вписываются в авторскую идею. В журналистском тексте ничего подобного быть не может. Здесь должна быть одна последовательно раскрытая идея и увлекательные примеры. В противном случае человек, для которого чтение текста не работа, а развлечение, просто отвлечётся и перейдёт к другим делам. Обращаясь к широкой аудитории, учёный чувствует себя немножко профессором Выбегалло из повести «Понедельник начинается в субботу». И куда более ценным кажется текст, который, цитируя тех же Стругацких, «способны воспринять всего двести-триста человек на всём земном шаре, и среди этих двух-трёх сотен довольно много членов-корреспондентов и – увы! – нет ни одного корреспондента». Это переучивание далось довольно тяжело, но навык писания понятных текстов оказался очень полезным. В том числе и для моей основной работы. – Вы говорите, что писали под псевдонимами, а как получилось, что вы решили выйти из тени? – В 2014 году я вернулся в «Коммерсант» в качестве внештатного автора. Это был уже совсем иной способ сотрудничества. В выборе тем была практически полная свобода, и, начав писать о том, что мне действительно интересно, я решил, что уже необязательно прятаться за псевдонимами. Да и время изменилось. Теперь стало легче объяснить, по крайней мере самому себе, зачем нужно писать популярные тексты. – Вы филолог, при этом диапазон тем широк – от алфавита до аборта. Как вы выбирали темы? – О прошлом можно писать, опираясь на методы разных наук. И совершенно не обязательно при этом отталкиваться от экономических изменений или рассматривать происходящие события как конфликт интересов определённых социальных групп. Можно, например, исходить из того, что в мире ничего не происходит без посредничества текстов. Из одних текстов мы узнаём о прошлом, из других – о современности, актуальных тенденциях, политике и моде. А ведь тексты – это основной предмет филологии. Филологический подход к изучению прошлого может дать очень много. Я не обладаю специальными знаниями в области физиологии, но я могу проследить, как в XIX–XX веках менялась система аргументации в популярных книгах, посвящённых уходу за младенцами или контролю рождаемости. Я не разбираюсь в технологии кремации. Но вот о том, как и когда в европейской культуре Нового времени появилась идея, что трупы можно сжигать, почему эта идея вошла в моду и стала ассоциироваться с прогрессом, мне есть что сказать. Это будет разговор не про технологии или гигиену, а про язык культуры, про то, как в разные эпохи люди относились к смерти.
Филолог Александр Кравецкий. Фото: из личного архива
