А фольгу от шоколадных конфет мы распрямляли с помощью столовой ложки и вкладывали в страницы книг до начала поста. Она предназначалась для мандаринов и грецких орехов, которые мы заворачивали в нее, продевали в иголку нитку и потом развешивали на елке. Мандариновый запах приближался с каждым днем, а еще – запах яблок, которые отец покупал в деревянных ящиках, где, золотые и ароматные, они лежали в тонкой кружевной стружке, и напоминали припомаженных девушек в кружевных воротничках. На ящиках были наклейки «Солнце», «Золотой ранет», «Шестой номер». Яблоки были разного сорта, размера и цвета. Отец приносил эти ящики задолго до Рождества, и мама держала их на полках между дверьми, где было достаточно прохладно, там же наверху, почти под потолком, стояли банки с вареньем, но это те, которые мама и няня берегли для праздника. Однажды Петя не удержался и, когда никого не было дома, подставил табуретку и потянулся к одной из банок. Трудно было удержаться перед соблазном: клубничное и айвовое варенье зачаровывали не только его, но и мое воображение, которое рисовало хрустальные розеточки, наполненные этими лакомствами. Петя потянулся, но сумел ухватиться только за тонкую веревочку, которой было обвязано широкое горлышко банки, и она всей своей трехлитровой тяжестью рухнула на него. Наверное, он страшно ревел, потому что в дверь стала стучать и звонить соседка по площадке, которая случайно оказалась дома. Петя открыл ей дверь, и та увидела зареванную физиономию с огромной синей шишкой на лбу. Удивительно, но банка с вареньем не разбилась! Родители Петю не ругали, а наоборот, смеялись, отчего ему стало еще стыднее за его тайные покушения на рождественские запасы, да еще во время поста.
Вместе с мамой и няней мы задолго до праздника начинали лепить пельмени. Начинка была разная, обычно из трех сортов мяса (свинина, говядина, баранина): считалось, что от этого они сочнее. Уже в начале декабря стояли морозы, а потому, пересыпав пельмени мукой, мы выкладывали их рядами в картонные коробки и выставляли на балкон. Мама, которая выросла на Камчатке, замечательно умела мариновать горбушу, пересыпала большие свежие ломти рыбы укропом и крупной солью, укутывала в льняное полотенце и тоже выносила на холод. Обязательным угощением были у нас в доме и пироги с визигой. Не знаю, есть ли она сейчас, но тогда ни один рождественский стол не обходился без этих пирогов. К ним, конечно, добавлялся и жареный гусь, начиненный капустой и яблоками, или большой свиной окорок с брусничным вареньем. Иногда в духовке томился фазан, а к нему тушилась свекла с брусникой или клюквой. Все это готовилось из расчета не только на семейный рождественский кружок, а и на все последующие дни, когда приходили друзья с детьми и обязательно уносили с собой не только подарки, но и кусочки наших пирогов с визигой и яблоками. Я не помню, чтобы в Рождество за столом взрослые много выпивали. Веселье было не от похмелья, а от радости, что все мы вместе, за нашим семейным столом, в такую дивную волшебную рождественскую ночь. Да, конечно, была и водочка в графинах, и белое и красное вино (шампанское у нас пили на Новый год), наливки, портвейны и для детей сладкие морсы. Нам с Петей разрешали сидеть со всеми, пока мы не засыпали в ожидании Деда Мороза с подарками. Хотелось подсмотреть, настоящий ли он или, как мы подозревали, переодетый папа.
На первый день Рождества всегда приходило много гостей, дети одевались в костюмы, нянечка помогала им гримироваться, заплетала косы, приделывала какие-то немыслимые лисьи и волчьи хвосты и уши, бороды из ваты, кокошники из цветной бумаги и блесток – и начиналось представление!
Надо сказать, что наша няня была большой мастерицей. Она замечательно шила и вышивала, а еще делала искусственные цветы из гофрированной бумаги. Причем все цветы были разные: розы, анютины глазки, маки, колокольчики, ромашки... Из них она плела очень красивые венки для украшения наших танцевальных номеров.
Елочные свечи всегда были под особым надзором, за ними наблюдали все. Ведь елка – большая, до потолка, украшенная шарами, бумажными гирляндами, игрушками (еще аж от нашей бабушки) и кусочками вполне возгораемой ваты – могла, не дай Бог, вспыхнуть!
После праздника всем гостям раздавались маленькие подарочки, которые мы заранее готовили своими руками. С помощью мамы и няни задолго до праздника мы шили маленькие красные мешочки из кусочков бархата или атласного шелка, нашивали на них блестки и бисер и наполняли мандаринами, орехами и шоколадками. Туда же мы вкладывали именные открытки со стихами или двумя милыми строчками. Помню однажды, как няня написала нашей подруге, которая всегда смущалась и была очень застенчивой: «Роза вянет от мороза, Ваша прелесть – никогда!». Девочка эта была так рада! Прыгала от восторга и всем показывала открытку.
Календарный Новый год у нас в семье «отмечали», но достаточно скромно. Для нас, детей, он проходил незамеченным. Родители шли на молебен в храм, а потом в полночь выпивали бокал шампанского, и то наша няня ворчала: «Еще пост, а вы себе такое позволяете». Все эти недели поста, вплоть до Сочельника, наша квартира наполнялась вкусными запахами. Они менялись каждый день, и суета вокруг закупок, и особое приготовление каждого заранее продуманного блюда создавали для нас, детей, чувство причастности к чему-то особенно радостному и долгожданному. Наши вечера по мере приближения праздника удлинялись, и нам разрешалось идти спать позднее обычного потому, что каждый из нас разучивал или стишок, или песенку, а иногда и маленькую пьеску, в которой были задействованы взрослые. И здесь мастерицей на всякие шарады и загадки была наша няня. Она помнила их уйму.
С детства нас приучали к церкви, к литургии, к вечерним службам. Конечно, особенно строго в семье соблюдали все недели Великого поста, но в отношении нас, маленьких, были кое-какие поблажки, снисхождения. Я хорошо помню, что строгость была, но это никак не пугало нас, детей. Наш священник, настоятель нашего храма, был для нас чем-то совершенно «своим», доступным, соединенным со всем укладом нашей жизни. Родители, когда мы были совсем маленькими, так устраивали, что мы не мешали им своей возней и плачем в храме. Как только мы уставали стоять (а с этим было очень строго), нас уводили в дальние помещения. Обычно в трапезную, где мы помогали накрывать на стол или сидели в сторонке, читали или рисовали. Бывало, что кто-то из прихожан занимался самыми маленькими, читал и разъяснял детские тексты на евангельские сюжеты, но все это было соразмерено с возрастом каждого. Помню, как однажды отец Николай подозвал меня и сказал: «Тебе исполнилось 7 лет, и ты должна перед причастием обязательно исповедоваться. Ты ведь уже вполне знаешь, что плохо и что хорошо». Я почему-то испугалась и заплакала! А вдруг я не смогу исповедоваться и как нужно «распознать» свои дурные поступки? Но батюшка меня успокоил и сказал: «Вот увидишь, все у тебя получится, ты только задумайся, как ты проводишь каждый день, что говоришь своим близким или друзьям, гневаешься ли ты, грубишь...»
С тех пор прошло очень много времени, я выросла, стала взрослой, но до сих пор мне требуется огромное усилие перед исповедью, чтобы понять себя, осознать грехи не только на уровне «бытовом» или детском (когда я доводила до слез мою нянечку), а услышать нашептывания греховные, собраться с мыслями и со всей строгостью к себе распознать, где я завидовала, плохо думала о людях, мало молилась или недостаточно помогала... И конечно сразу, как только задумаешься над этим, хотя бы над одним таким поступком, наваливается целая лавина, которая в каждодневной жизни как бы затмевается суетой, растворяется в ежеминутных делах, и ты не видишь за этим самого себя. Ведь очень трудно постоянно себя контролировать, но если ты живешь по совести, то, конечно, в тебе происходят некие зарубки, отметинки твоих грехов. Позднее, уже в юности, у меня был маленький опыт посещения монастырей. Это были паломничества на несколько дней. Но именно там я как-то внезапно поняла, как необходима очистительная исповедь и молитва перед принятием Святых таинств. Скажу еще, что до сих пор, мне очень трудно исповедоваться часто, каждую неделю, и особенно у незнакомого священника. Может быть, это происходит от того, что очень долгое время у нас в семье был один духовный отец, он нас чувствовал, и мы, дети, выросли с ним. Отец Николай обладал замечательным свойством – он никогда никого не принуждал и не ругал. Помню, как в свои пятнадцать-семнадцать лет мне не очень хотелось ходить на ежевоскресные литургии, в моей голове стали возникать разные сомнения, крутиться вопросы, на которые я не находила ответы и даже не всегда могла обудить с моей подругой. Уж не знаю, как, но отец Николай заметил мое состояние и однажды, после вечерней, подозвал к себе и сказал: «Если тебе по каким-то причинам сейчас трудно бывать в храме, то постарайся дома молиться утром и вечером, читать Евангелие, и знай, что я всегда готов с тобой поговорить». У меня словно камень с души упал...
Но вернусь к детству. 6 января – Навечерие, или Рождественский Сочельник – был последним днем Рождественского поста, канун Рождества Христова. В этот день мы готовились к наступающему празднику, квартира была наполнена особой праздничной суетой.
Мы, дети, уже знали, что само название «Сочельник» происходит от слово «сочиво» – блюдо, приготовленное из вареных зерен риса или пшеницы, которое обычно вкушают только после литургии. Поэтому часть Сочельника 6 января проходила у нас в полном неядении, до первой вечерней «вифлеемской» звезды. Пост предрождественский соблюдался у нас до конца вечерни. Однако ведь служба вечерни соединяется с литургией, служится утром, поэтому отец Николай нам объяснял, что и постимся мы до того момента, когда в центр храма выносится свеча и перед свечой поется тропарь Рождеству Христову. Те из нас, кто причащались на ночной Литургии, по церковной традиции, вкушают пищу в последний раз не менее чем за шесть часов до времени Причастия, или примерно до 6 часов вечера. И здесь дело не в конкретном количестве часов, что 6 или 8 часов нужно пропоститься и ни минутой меньше, а в том, что устанавливается некая граница, мера воздержания, которая помогала бы и нам соблюсти меру.
Помню, что не всегда мы, дети, выдерживали эти длинные службы, частенько засыпали. Встретить праздник ночью – конечно, это была особая душевная радость. Таких служб в году очень мало - на Рождество и Пасху, и все эти замечательные особо торжественные службы совершаются ночью. Как красиво украшался наш храм на Рождество, всюду еловые ветви, живые красные и белые цветы, и в воздухе стоит особый запах, смесь жасминного ладана с лесом, елью, медовые свечи и таинственная полутьма, перед тем как все засияет светом и торжественным песнопением!
По мере взросления после Рождественской литургии у меня оставалось чувство, которое как-бы не хотелось расплескать, хотелось надолго сохранить духовную радость. Наша нянечка была человеком очень набожным и почти всегда оставалась на разговление в храме. Помню, как она объясняла, как бы извиняясь перед нами: «Не могу я после длинного Поста, только что причастившись на литургии, окунуться в ваше семейное застолье, пир и смех». Но надо сказать, что это с ней было не каждый год. Почему она делала такие антракты в соблюдении строгости, объяснений толковых от нее было не добиться. Мама нам говорила, что есть такие люди, особенно подвижники, аскеты, монахи, богато наделенные благодатными дарами Божиими, что за шумным торжеством они теряют благодатный настрой. Для них внешняя часть второстепенна. Но как нам, простым мирянам, распознать и провести такую четкую грань между духовным и земным, между состоянием, в котором пребывают аскеты и мы, грешные? Повредит ли человек своему молитвенному состоянию, если он вместе со всеми разделит семейную радостную трапезу после литургии? На этот вопрос я получила ответ гораздо позже, когда поняла, что состояние созерцания, молитвенности всегда связано с приливом духовной радости, благодати, которую Господь щедро изливает на своих рабов. Но мы не можем себя сравнивать с монахами-аскетами, с нас и спрос другой, а потому демонстративный отказ от общего радостного семейного застолья иногда напоминает ханжество и фарисейство.
Ночное мерцание наряженной елки, которая оставалась у нас до Крещения, огонь цветных крученых свечей, поблескивание серебряного «дождя», маленьких ангелков, снегурочек, птичек, китайских фонариков и разноцветных шаров – все это и днем и ночью сохраняло в квартире волшебную атмосферу. Иногда, когда взрослые засыпали, мы с Петей ночью прибегали на цыпочках в столовую, забивались на кушетку, в подушки, и, затаив дыхание, наблюдали за елочной красотой в темноте.
Елка жила какой-то особенной жизнью, была совсем не похожей, конечно, на ту, еще голую и холодную, только что принесенную с мороза, прямо из леса, с остатками снега на стволе. Теперь она становилась частичкой нашей жизни, любовно украшенная, да еще игрушками «семейными», она тоже становилась членом нашей семьи, не только делила радости, но и щедро дарила их. Отец каждый год подкупал несколько больших шаров или разноцветные елочные бусы, а мы с Петей и няней вырезали и клеили бумажные гирлянды, флажки, «цепи», которые папа, взгромоздившись на стремянку, растягивал, приколачивал от стенки к стенке под потолком через всю квартиру. В ночной тиши вся эта елочная красота от какого-то невидимого движения воздуха медленно поворачивалась на своих тоненьких веревочках, крутилась вокруг оси, светилась, искрилась и жила загадочной жизнью... Мы не очень верили в Деда Мороза, но почему-то верили, что подарки нам приносила именно елка, что они, как грибы, вырастали именно под ней. Подарки всегда были интересные, и никогда их не было много, скорее даже, мало. Но! Почему-то так было устроено (конечно, по волшебству!), что эти подарочки всегда были нам сюрпризом, который мы не ждали. Петя мечтал, например, о деревянной лошадке, но нет – елка ему дарила теннисную ракетку, и он, который никогда и не думал играть в теннис, вдруг влюбился в него. Помню, как однажды я получила на Рождество в подарок маленькую швейную машинку. Она была крохотной, но совершенной копией маминой зингеровской. Вы догадались. Именно так я начала обшивать своих кукол.
Очень грустно было наблюдать, как постепенно елка начинала осыпаться. Хотя ее жизнь у нас была продлена почти на 20 дней из-за огромного ведра с водой, в котором она стояла вместе с крестовиной. Иногда, но это зависело от породы ели, она выдерживала и даже давала новые зелененькие побеги вплоть до февраля. Уж не говоря о том, что родители всегда праздновали старый Новый год, который приходится на середину Святок, и елка наша оставалась вполне свежей. Это праздничное настроение, шутки, посещения оперы, балетов, детских спектаклей оставались у всех вплоть до Крещения.
Разбирать елку для нас, детей, было всегда грустно. Петя плакал, а потому мама и няня так устраивали, что в наше отсутствие, пока мы были в школе или на прогулке, быстренько снимали все игрушки, заворачивали их в тонкую папиросную бумагу, шары обволакивали ватой и складывали до следующего года в коробки, которые хранились на антресолях. Когда мы возвращались домой, все было убрано, иголки с паркета и ковров подметены, гирлянды – сняты, и сама елка исчезала, как в сказке, будто уносилась кем-то неведомым до следующего праздника.
Прошло много десятилетий, жизнь наша стала другой, а в советские годы были времена, когда нам нельзя было праздновать Рождество и даже запрещено было украшать елку вифлеемской звездой. Нам оставили только Новый год, но и то он был другим, не таким радостным и частенько голодным. Но так счастливо распорядилась моя судьба, что живы еще «из той жизни» несколько друзей, которые вспоминают наши праздники и непередаваемое состояние рождественского счастья, переходящее почти в волшебство, привитое нам с детства родителями. Оно осталось со мной на всю жизнь.
Ксения КРИВОШЕИНА, Париж
Глава из книги «Пути Господни». Санкт-Петербург: Сатисъ, 2012
