В своё время я действительно написала «Жизнеописание Михаила Булгакова». Сейчас сложно представить, но когда книги Михаила Афанасьевича впервые появились на прилавках советских магазинов (с 1962 по 1967 год), о нём вообще ничего не было известно. В это сложно поверить, но его биографии просто не было. Второго такого случая в истории литературы в принципе нет. Все факты о Булгакове можно было пересчитать на пальцах одной руки: родился в Киеве в доме преподавателя духовной академии, кончил медицинский, был врачом в Смоленской губернии. Потом попал в Москву – как, неизвестно. Известно про оглушительный успех «Дней Турбиных», ну и про то, что было три жены. Последнюю все знали. Вот и всё.
«100 друзей»
В начале 70-х замечательный человек, один из лучших в мире историков России Пётр Андреевич Зайончковский взял меня работать в отдел рукописей (Российской государственной библиотеки – «С»), где я должна была обработать весь архив Булгакова. Обзор архива – очень чёткий канонизированный жанр. Мы не должны расписывать его биографию или заниматься литературоведением. Мы должны под строкой о ссылке биографии дать определенные факты, а в графе «литературоведение» перечислить все рукописи важных сочинений, по возможности все письма, библиографический материал и т.д. Когда я взялась за архив Булгакова, то ссылаться было не на что. Вам хорошо известно, что никаких книг о Булгакове не было, и тогда я вместо обычных двух-трёх печатных листов написала двенадцать. И это было первым очерком биографии. Я написала двенадцать листов, которые все были испещрены фактами. Откуда факты брались? Я беседовала лично с его последней женой Еленой Сергеевной – полтора месяца мы провели бок о бок каждый день, с одиннадцати до одиннадцати. Потом в начале ночи я приходила домой и записывала, переживала всё то, что она мне рассказала. Кроме этого я беседовала с людьми, которых мне указала Елена Сергеевна, а их было около ста человек. Так была написана первая биография Булгакова, но я продолжала старательно собирать всё, что могла найти про его жизнь. Например, у меня было написано, что в 1920 году он был во Владикавказе. Больше я ничего написать не могла, потому что не знала, зачем его туда понесло. Я догадывалась, но я не могла свои догадки писать.
На тот момент были живы все три жены Булгакова и его сестра Надежда Афанасьевна Земская, которая, конечно, обо всём прекрасно знала. Но они стопроцентно знали, как и все советские люди, что если только упомянуть, что он был военным врачом в добровольческой армии, то все издания будут прекращены, потому что наша многими до сих пор любимая советская власть публиковала людей не по таланту, а по биографии. А он не просто выступал против неё каким-то абстрактным образом, а выступал с ружьём, ездил с военным лазаретом. Теперь переходим к делу.
Михаил Афанасьевич Булгаков родился в Киеве в 1891 году, внук двух священников. Многие путали, много лет говорили, что он сын священника, но нет – он сын преподавателя духовной академии, которому профессорство дали всего за несколько месяцев до смерти. Так же незадолго до смерти отцу дали потомственное дворянство, то есть с точки зрения структуры Российской империи Михаил Афанасьевич Булгаков был дворянин. Кстати, так же как и Маяковский, потому что тоже он дворянин. Это так, заметка на полях. Киев, конечно, интересным был городом, многоконфессиональным, что очень важно. Если вы откроете словарь Брокгауза и Эфрона и захотите узнать, сколько было в Киеве евреев, кавказцев всяких, татар, поляков, то вы не узнаете. Вы узнаете только опосредованно. Там будет написано: православных столько-то – это значит русские и украинцы, смекай-понимай, их тогда никто разделять не собирался в Российской империи, католики – значит, понимай поляки, лютеране – понимай немцы, магометане, как тогда называли, – это и татары, и, скорее всего, дагестанцы – моя родня, иудеи – евреи т.д.
Мариэтта Чудакова. Фото: Максим СоболевВ свое время я познакомилась с замечательным человеком Евгением Борисовичем Букреевым. Он учился в соседнем классе с Булгаковым, а потом был однокурсником по медицинскому. Когда я к нему приехала, мне навстречу вышел человек 92 лет в костюме и галстучке, практикующий врач, голова в полной ясности. Его отец, кстати, до 104 лет преподавал математику в университете. Так вот, он рассказывал, а я записывала за ним. Он говорил о том, что раньше, переходя в гимназии из четвёртого класса в пятый, ребята, можно сказать, начинали жить общественной жизнью. В четвёртом классе, например, (тогдашние 13–14 лет) полагалось непременно прочесть, как он произносил, «Бёкля и Дрепера». В пятом классе начинали участвовать в разнообразных кружках: экономических, философских, религиозно-богословских. С 6–8 классов кружки были общие для всех. В кружке Селихановича (русский педагог, философ, член Киевского религиозно-философского общества, читал курсы по литературе – «С») разбирались литературные, философские вопросы. Нужно было, например, в пятом классе изучать учебник по философии Виндельбанда. Булгаков никогда не участвовал ни в каких кружках, он был инертен в этом отношении. 1905 год застал их в 5 классе, Булгаков вспоминал, что было собрание на каких-то квартирах, валялись на постелях, курили, произносили зажигательные речи. На этом все кончалось. Они, конечно, били стекла, швырялись чернильницами. Булгаков участвовал именно в такого рода коллективных действиях, но в советах, митингах, собраниях никогда не участвовал». Это тоже весьма важно.
Мой собеседник, Евгений Борисович, рассказывал, что он сам в пятом классе был убежденным анархистом, каковым, по его словам, остается по сей день. Он смеялся надо мной, говорит, вас же учат не пойми чему. Например, вы считаете, что анархизм – это означает отсутствие всякой власти. Анархизм тогда появляется в обществе, когда оно созрело для этого, чтобы не было власти авторитарной. Так что это у вас всё не так. Как он мне говорил, ну, что там вы, как вас научили – вы же не сможете. Вы зачем приехали? Я говорю, я хочу о Булгакове что-то узнать и кроме того почувствовать десятые годы. «Нет, вы не сумеете, – говорит он мне, – бессмысленно стараться. Ваше поколение не сумеет ничего этого понять. Например, многим известно о документе периода контрреформ конца XIX века, прозванном “циркуляр о кухаркиных детях” (рекомендовал директорам гимназий затруднять поступление детей из неблагородных слоёв – «С»). Знаете ли вы, что вопрос о принятии этого документа пять раз ставили на голосование и в итоге его так и не приняли – он остался на уровне циркуляра». Он говорит, что вы ничего этого не знаете. У нас, например, была первая гимназия – аристократическая. В классе было сорок человек, из них восемь «кухаркиных детей», из самых бедных семей, из подвалов. За них частью платило государство, часть – богатые купцы. Все это были хорошие ученики, кто-то стал инженером-путейцем, кто врачом, кто адвокатом. Все «кухаркины дети» выбились в люди.
«Квасной монархизм»
Что тут особенно важно: Булгаков в гимназические годы был совершенно бескомпромиссный монархист, квасной монархист. Да, да, так говорилось тогда, не только квасной патриот, но и квасной монархист. Кто читал внимательно «Белую гвардию», тот помнит, как он отвечает на вопрос Малышева: «Вы как к социалистам относитесь?» «Я, – вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, – к сожалению, не социалист, а монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова “социалист”. А из всех социалистов больше всех ненавижу Александра Фёдоровича Керенского». Но для того, чтобы вы поняли, почему он так ненавидит Керенского, я должна дать некоторую справку, чего многие не понимают и чего не знают. Дело в том, что был момент, когда можно было остановить товарища Ленина и не допустить советской власти. Недавно кто-то в фейсбуке написал: «Ну как это могло быть, что в Петербурге, где было столько офицеров, власть в октябре 1917 отдали какой-то горстке бандитов?»
Действительно, как? Чтобы это понять, давайте вспомним, что Ленин обладал нечеловеческой целеустремлённостью. Нечеловеческой устремлённостью пули, летящей к цели. Бывает, может, раз в тысячелетие рождаются такие люди, или в столетие. Он победил лишь этим: решительностью и целеустремлённостью, ничем другим. Хочу пояснить азбучную истину, что Ленин не был великим мыслителем, он был, пожалуй, неглупым, может быть, умным, но не великим. Он же верил, что после России революция полыхнет по всему миру! Как на это мог рассчитывать человек, который до этого прожил в Европе 17 лет? Я не могу постигнуть это! С 1900 по 1917 он живёт в Женеве, преподает, видит эту спокойную, умиротворенную жизнь. Тогда там, как и сегодня, миллионеры ездили не на машинах, а на трамваях, потому что не положено показывать богатство и т. д. Это очень упорядоченная жизнь с укоренёнными традициями. Так что он не был великим мыслителем, но был очень целеустремлённым.
Так вот, в то время Керенский обращается за помощью к генералу Корнилову. Корнилов на тот момент был единственным человеком, который по свойствам личности мог противостоять Ленину. Другого не было. Абсолютно жёсткий генерал. Керенский заключил с ним союз и дальше происходит такой психологический поворот. Керенский видит, что у Корнилова очень сильные диктаторские замашки, и если он в Москву войдёт и Ленина победит, то он станет диктатором, а Керенский будет уже не главой страны, а министром юстиции. Именно так бы и произошло, но он не должен был этого пугаться, потому что ему грозило гораздо худшее. Но он разорвал союз с Корниловым и заключил с Лениным. Булгаков это прекрасно понимал. Если бы Керенскому показали на две минуты три окошечка: Россия 1922 года, 1937 года и еще какого-нибудь года, то он заключил бы союз не то что с Корниловым, а с самим дьяволом против Ленина. Но вперёд заглянуть нельзя. Вот почему Булгаков ненавидит Керенского. Он знает, кто проиграл Россию.
«К обезьяне и обратно»
Одна из исследовательниц Булгакова написала в своё время: «Важно отметить, что монархизм героев “Белой гвардии” не автобиографичен. К семье Булгаковых всё это никакого отношения не имеет». Я не скрою, написала здесь не позиция биографа, а энтузиазм поклонницы, желающей сказать как можно больше хорошего о любимом писателе. Так вот: Булгаков был самый настоящий монархист до конца своих дней. Никогда в самих текстах он не пошатнулся, потому что никогда не был социалистом, хотя вокруг были сплошь социалисты. Думаю, многим из них потом было очень тяжело, их разъедало, потому что человеку невыносимо знать, что он в каком-то смысле тоже повинен в том, что происходит, потому что призывал революцию, верил в социализм и т.д. А он не верил нисколько, и это очень важно. Лучше всего о нём сказал Ильф: «Что вы хотите от Миши? Он еле-еле смирился с отменой крепостного права, а вы хотите, чтобы он признал Советскую власть». Это очень даже неплохие слова.
Аполитичность – это первое, о чём мы сказали. Он поступает на медицинский факультет. До этого в семье каждое воскресенье читают Библию. Когда он попадает на медицинский факультет, то отходит от религии полностью. Думаю, что это связано с дарвинизмом, который тогда только начал преподаваться. Это сейчас есть множество глубоко верующих биологов, которые усвоили принцип дополнительности, поняв, что и то, и то – правда. А тогда, видимо, казалось, что это совсем несовместимые вещи. То есть если уж мы произошли от обезьяны, то причём здесь Библия? Но потом он возвращается к религии, причём не только в «Мастере и Маргарите». Вообще есть прямые доказательства того, что он был верующим человеком. Один из друзей Булгакова писал Елене Сергеевне (третья жена Булгакова, хранительница его наследия – «С») после его смерти: «Здесь в Калуге я выполнил просьбу Миши еще лучше, чем это можно было сделать в Москве». Он был человек верующий и совершенно ясно было, что он отслужил панихиду. А Булгаков не из тех, кто заказал бы панихиду на всякий случай. Но еще ярче этот мотив виден в «Белой гвардии»: она насквозь прошита Апокалипсисом, Откровением Иоанна Богослова.
Мариэтта Чудакова читает Булгакова. Фото: Максим Соболев«Роковые дни»
Итак, проходит Первая мировая война. Булгаков становится земским врачом. И вот рубежный 1917 год. Рубежный именно в его понимании. Октябрь. Он в это время в очень тяжёлом состоянии, поскольку уже примерно год назад случайно заболел морфинизмом. Все, наверное, знают, как это произошло. Он занимался дифтеритным ребёнком, тот на него кашлянул и ему попало на глаз. В таком случае сразу кололи сыворотку. Булгаков от неё весь покрылся сыпью, поднялась высокая температура. Это мне ярко рассказывала Татьяна Николаевна (первая жена Булгакова – «С»). В итоге он не может спать, вызывает медсестру, чтобы она ему сделала морфий. На другой день то же. Удивительно, что он как врач не успел ухватить момент, и у него за два дня создалось привыкание. Поэтому к октябрю 17-го он уже давно болен – все это очень хорошо описано в автобиографичном рассказе «Морфий». Он едет в Москву, так как видимо хотел лечь в клинику к какому-то своему однокурснику и попытаться избавиться от болезни. И вот, сквозь дымку болезни он наблюдает октябрьские бои. 31 декабря 1917 года, уже вернувшись в Вязьму, он пишет письмо сестре Надежде Афанасьевне Земской: «Недавно, в поездке в Москву и Саратов, мне пришлось все видеть воочию и больше я не хотел бы видеть. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... тупые и зверские лица... Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных, запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Все воочию видел и понял окончательно, что произошло».
Тогда люди уезжали за границу со словами, что мы уезжаем самое большее на полгода, потому что это не может продолжаться долго. Уже через несколько дней после письма Булгакова в Петербурге пьяные матросы врываются в больницу и убивают лидеров кадетского движения, депутатов Учредительного собрания Кокошкина и Шингарёва. Их закалывают штыками прямо в постели. Я помню, что меня ещё в школе поразил факт, что Ленин объявил кадетов «вне закона». Что значит «вне закона»? Это значило, что любой человек мог подойти к ним на улице и убить, и ему за это ничего не будет. У вас ещё есть какие-то сомнения насчет Ленина? Я много лет назад поняла, что Сталин – просто робкий ученик Ленина. И вот Булгаков пишет, что он понял окончательно, что произошло, и это во многом отделяло его от других людей, которые считали, что это быстро кончится.
Произошла очень подспудная вещь, никем не выраженная, кроме Ахматовой. Только Ахматова написала два стихотворения, как она не уехала. Остальные все молчали насчёт этого. У тех, кто остался, произошел такой немой сговор с властью. Остались – значит принимали то, что есть. А власть тоже знала, хотя это никогда не было выявлено: «Вы остались, да? Тогда мы вас будем с кашей есть. Это уже наше дело, вы же остались!» И вот Булгаков в ноябре 1919 пишет потрясающую статью. «Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала "великая социальная революция", у многих из нас все чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль. Эта мысль настойчивая. Она - темная, мрачная, встает в сознании и властно требует ответа. Она проста: а что же будет с нами дальше?»
Это вообще самый любимый вопрос всех русских людей, на мой взгляд, во все годы XX века, во всяком случае. «Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть. Не видеть! Остается будущее. Загадочное, неизвестное будущее. В самом деле: что же будет с нами?.. Недавно мне пришлось просмотреть несколько экземпляров английского иллюстрированного журнала. Я долго, как зачарованный, глядел на чудно исполненные снимки. И долго, долго думал потом... Да, картина ясна! Колоссальные машины на колоссальных заводах лихо радочно день за днем, пожирая каменный уголь, гремят, стучат, льют струи расплавленного металла, куют, чинят, строят... Они куют могущество мира, сменив те машины, которые еще недавно, сея смерть и разрушая, ковали могущество победы. На Западе кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны. Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся! И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду [про т. Ленина], что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные страны на невиданную еще высоту мирного могущества. А мы? Мы опоздаем [мы только этим и занимаемcя]. Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще? И вот пока там, на Западе, будут стучать машины созидания, у нас от края и до края страны будут стучать пулеметы. Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца. Там, на Западе, будут сверкать бесчисленные электрические огни, летчики будут сверлить покоренный воздух, там будут строить, исследовать, печатать, учиться... А мы... Мы будем драться. Ибо нет никакой силы, которая могла бы изменить это. Мы будем завоевывать собственные столицы. И мы завоюем их. Тогда страна окровавленная, разрушенная начнет вставать... Медленно, тяжело вставать. Те, кто жалуется на "усталость", увы, разочаруются. Ибо им придется"устать" еще больше...Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова. Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест [само собой ясно], за безумное пользование станком для печатания денег... за все!»
Всё! Потрясающие строки, и было бы хорошо, чтобы их прочитало как можно больше людей. Я бы хотела добавить, что у всех здесь сидящих, извините за назидательный тон, у всех у нас, образованных людей, есть ответственность перед будущим годом. Я очень рада, что существует такой проект «1917», потому что каждый из нас должен думать, как он будет просвещать людей, как будет говорить об этом времени в наступающем году. Потому что просвещать непросвещенных – это долг российского интеллигента, так не будем же его отменять.
Продолжение беседы читайте в ближайшее время.
