Ранее «Стол» публиковал рассказ Катерины Бим «Как мы ездили к прабабушке в ГУЛАГ»
– Бабушка, расскажи о 30-х годах, о своём детстве. Были ли лишения у вашей семьи в то трудное время?
– Всю мою жизнь всего не хватало. Только сейчас можно сказать, что можно купить что угодно. В стране был голод. Все были голодные, но я-то в детстве этого не чувствовала, я была сытая. Родилась я в ясный морозный день на улице Поварской. У нас было 2 комнаты, на самом деле одна комната – бывшая прихожая, разделённая пополам (ул. Герцена, д. 39, кв. 1; в 70-е дом сломали, на его месте 16-этажная башня). Почти все квартиры были коммунальные. Артисты большого театра жили по соседству в бывшей конюшне (Галина Шаховская и Наталья Глан – постановщица балета). Когда-то в этом доме жил какой-то генерал, а кто жил в основном корпусе – я не знаю. Папа преподавал в Университете Шанявского и в Университете на геофаке и работал в институте ВОДГЕО («Вода и геология»), папа был микрогидробиологом, занимались они договорными работами по чистке водных сооружений, промышленных предприятий, папа много ездил в командировки. Ещё он был одним из редакторов журнала «Микробиология», а мама работала там всем – секретарём, выдавала зарплату, контачила с авторами и объясняла, что у них не так написано (через папу), и они думали, что мама хорошо разбирается в биологии.
Ксения Александровна Разумова с мамой, 1936 год. Фото: из личного архива Катерины Бим– Была у тебя няня? Или с бабушкой сидела?
– Когда как. Бабушка (из дворян) работала с группой детей 6–7 лет, обучала их немецкому языку. Она переводила русские игры и стихи на немецкий, и эти уроки у неё хорошо удавались. Мама очень тряслась надо мной и боялась, что если я буду ходить в эту группу, я принесу заразу, но иногда меня туда всё-таки отводили. Когда мама была на работе, со мной сидели девушки из деревни. Мама не успела в своё время окончить дворянский институт к 1917 году, поэтому она поступила на курсы по подготовке в вуз, чтобы сдать за среднюю школу. Там она, конечно, блистала и натаскивала других, но в вуз ей поступить не дали из-за дворянского происхождения – оно тогда очень мешало. Может, она не проявила достаточной настырности – не знаю, но она пошла на вечернее на английский язык (французский и немецкий она знала из дворянского института). Потом она стала работать в журнале «Микробиология» и работала до 1938 года – тогда в редакции арестовали всех сотрудников. Папа был там приходящий научный редактор, хотя почему его не арестовали, я не знаю: он даже ложился спать в одежде, ждал, что за ним приедут, был собран чемодан. Папа очень изменился, он был такой весёлый раньше, когда я была маленькая. Помню, что он играл на скрипке, но после 37 года уже не доставал её. Мама каждый день рассказывала: «Сегодня ночью арестовали того-то, того-то». Мама осталась в издательстве одна и перестала туда ходить: некому было написать приказ о её увольнении и некому отдать заявление на увольнение… Посадили папиных друзей. Был такой Евгений Евгеньевич Успенский, такой толстый учёный. Когда он приходил, они вели научные разговоры, и он всегда приносил мне шоколадку. В 1937 году мы жили на даче на Сходне, когда арестовали сначала дядю Колю. Я помню, как дед Семён приезжал, и все взрослые обсуждали это. Мне было 6 лет. Дяде Коле дали 10 лет без права переписки. Никто не знал, что его расстреляли, и до конца войны папа думал, что дядя Коля жив. В начале декабря 1937 года он был расстрелян на бутовском полигоне (Николай Семенович Разумов, 1887 года рождения, инженер-химик, заведующий лабораторией Бадаевского завода. Был обвинён во вредительстве и контрреволюционной агитации. Ему также ставили в вину службу в царской армии в 1914 году. В 1956-м реабилитирован. – Авт.).
Николай Семенович Разумов. Фото: из личного архива Катерины БимБабушку арестовали осенью. Летом она работала на даче с детским садом. Потом уехала в Москву, но я совершенно не помню, как за ней пришли. Может быть, меня не разбудили. Мама была очень эмоциональна и возбудима, но очень энергична. Когда случалось что-то плохое, она мобилизовалась и могла сделать многое. Они бегали с сестрой Лёлей по тюрьмам: никто же не знал, куда… Помню с детства названия тюрем: Бутырка, Таганская, Матросская тишина. В 6 лет я знала все названия. Самое страшное было – Лефортово. Это означало почти наверняка расстрел. Потом нашли и носили передачи. И папа, и мама бегали с дядей Колей и с бабушкой всюду. Бабушку в начале осени вызвал к себе какой-то сотрудник НКВД и предложил заниматься с его ребёнком, но бабушка сказала, что у неё группа и нет возможности. Вскоре случился арест. Возможно, это связано.
Бабушка поехала на Дальний Восток в лагерь. Мама посылала ей посылки и получила от неё 2 письма, в которых бабушка писала, что бросила открытки из вагона, но нам их никто не отправил – не дошли. Второе письмо было дописано медсестрой: бабушка умерла где-то в лагере на пересыльном пункте Биракан. Я помню, что когда мама получила это письмо, она хохотала… Это было страшно. Бабушке было 60 лет. Все тогда всё понимали, она даже девичью фамилию в документах указывала вместо Дурново – Дурнова (Наталия Сергеевна Лодыженская, 1877 года рождения, окончила дворянский Александровский институт в Москве, арестована 28 сентября 1937 года по обвинению в контрреволюционной агитации, попала в волну арестов за происхождение. Приговор – 10 лет ИТЛ. Умерла вскоре после прибытия в лагерь, в декабре 1937 года на ст. Будукан, 10-я колония, БАМ. В 2021 году праправнучки прилетели из Москвы и поставили ей там памятник. – Авт.).
Сергей Иванович Дмитриев, муж тети Лёли, маминой сестры, был филолог. Работал с Реформатским. В 1937 году его вызвали на Лубянку и сказали, что он должен давать еженедельно сведения про своих руководителей (Реформатского и ещё кого-то). И он отказался от доносов. После того как он пришёл оттуда, был уверен, что его арестуют, ведь он отказался.
Так как любое «лыко» использовалось для обвинения, он сжёг свой «Словарь поэтических терминов», который был готов к печати, ведь словарь чего только ни содержит. Он запил, так как всё время ждал ареста и был не очень устойчив психикой. Сергея не арестовали – ну, у них тоже бывают дефекты в работе или не до него было. Из-за того, что он пил, у него произошла декомпенсация порока сердца, и в 1941 году зимой он умер. Мы были дружны с сыном Сергея и Лёли, моим двоюродным братом Алёшей. Алёша заболел воспалением лёгких. Тогда это была смертельная болезнь, ведь не было антибиотиков. Но был сульфидин. Лёля бегала из больницы от мужа к сыну. Алеша выздоровел, а Сергей – нет.
В нашем доме многих арестовали. У нас была соседка в квартире (у неё было 40 квадратных метров, 2 комнаты, но обе проходные) – партийная, директор школы, прогрессивная Лариса Георгиевна Оськина с дочкой Верой, муж у нее умер. Уважаема и любима учителями в школе. Ларису посадили. Партийных сажали ещё больше, чем беспартийных.
– За какой-нибудь «загиб», «перегиб» и т.д.?
– У неё не было никакого загиба, она занималась своей работой. Лет 40 ей было. С нами еще жила её кормилица, слепая няня-старушка. После 10 лет лагерей Лариса вернулась, в лагере она строила дорогу в Котласе. (В 2020 году в следственном деле арестованной бабушки Ксении Александровны - Натальи Сергеевны Лодыженской, правнуки нашли свидетельские показания Ларисы о контрреволюционных взглядах Лодыженской).
.jpg)
Наталья Сергеевна Лодыженская. Фото: из личного архива Катерины БимМама читала няне письма Ларисы из лагеря. Ещё Наташа и Оля, дети в нашем доме. Их семью интеллигентную, хорошую семью, всех «ликвидировали», а детей отправили в детский дом. На их место поселили семью Диановых, и мама всегда относилась к ним сурово, с некоторой предвзятостью, думая, что они получили квартиру через КГБ. Оказалось, что они были не при чём, у них была большая квартира, кого-то посадили, и их переселили в эту, похуже.
У нас было много квартир в доме, 16–17, у нас была 7-я квартира, в ней жило 8 или 9 семей, комнаты 9 метров – это на одну семью. Трое-четверо.
Как кому повезло, у кого-то было побольше. В подвале тоже жили: раньше он был кухней, там не было ни уборной, ни водопровода, только печка. Очень многих репрессировали в нашем доме. Простонародье, приехавшее в город из деревни, чувствовало себя безопасно: его не сажали. Они так под лесенкой и жили.
Уже позже, после войны, к маме приходили осведомители и расспрашивали про Галину Захаровну Санько со 2-го этажа, она была фотокорреспондент журнала «Огонёк», в войну военный корреспондент. Мама им рассказывала, что она такая замечательная, такая героиня. После того как этот дяденька уходил, он шёл к Санько и расспрашивал про нашу семью. Потом мама звала Галину к себе, и они, хохоча, делились, о чём он расспрашивал и что они сказали. Потом она снимала меня с одноклассницами на обложку «Огонька».
Ксения Александровна Разумова с журналом «Огонёк» 1949 года. Фото: из личного архива Катерины БимДругого соседа нашего, Карпова, посадили за растрату какую-то.
– А дальше – война?
– Когда началась война, в июне, мы жили на даче в Снегирях, по воскресеньям приезжали москвичи-дачники, и мы встречали Лёлю и папу с электрички. И вот все идут со станции мрачные. Выясняется, что началась война. Я подумала: «Значит, всё, теперь ничего не будет». Но все пошли домой почему-то, сначала пили чай и потом пошли в лес за земляникой. Меня это так удивило и успокоило. Война, а все чай пьют… В нашу жизнь война вошла не так резко, потихонечку протягивала лапы. Немцы наступали, мы рыли щели, я изучала географию по военным сводкам. Рыли бомбоубежища – канаву шириной метра полтора. Стенки укрепляли мелкими слегами и сверху клали бревна и наваливали землю. Прямое попадание, конечно, не выдержит. Весь июнь и июль мы бомбоубежищами не пользовались, где-то в начале августа начались интенсивные бомбёжки в Москве. Когда папа приезжал, говорили: «Боец с фронта приехал», – потому что они там непрерывно дежурили на крыше, тушили зажигательные бомбы, а они сыпались, как снег, и было видно зарево над Москвой каждый вечер.
Когда стала лучше работать ПВО, многие немецкие самолёты начали сбрасывать бомбы, просто чтобы разгрузиться, на Подмосковье, и мама нас как-то решила отвести в эту самую щель. Народа там было мало, зато была семья ежей. Но больше мы туда не ходили: спать там нельзя, а опасность не такая большая, не целевая же бомбежка. Мы с Алёшей наблюдали: летят-гудят немецкие «юнкерсы», тяжело, противно, а по небу прожектора бегают, бегают. Оп – схватили! И в прожекторе виден самолёт такой серебряной красивой точкой, начинаются разрывы зениток. Потом – бац! И самолётик становится оранжево-красным и падает. Мне уже было 10 лет, и было жалко тех, кто погибает, но зачем они летят убивать моих близких? Папу и Лёлю…
Сбитый советскими зенитчиками немецкий истребитель в подмосковном лесу, 1941 год. Фото: Сергей Коршунов / РИА НовостиЭвакуироваться мы не стали, хотя институт ВОДГЕО (недалеко от Воробьёвых гор) должен был эвакуироваться, и мы бы поехали вместе с папой. Просто папа оказался в той половине института, которая остаётся в Москве, и мы не уехали.
По дороге с дачи в Москву я увидела, что окошки красиво заклеены крест-накрест. Мама говорит, что ничего красивого, это от бомбардировки. В городе на стенах пожарное оборудование, ящики с песком, плакаты «Родина-мать зовёт», музыка тоже сильная была: «Вставай, страна огромная...».
У папы была броня в институте, но в каждом учреждении была запись в народное ополчение и каждый мужчина должен был записаться, а если не записался, то почему, собственно говоря? И все записывались. Весь состав института вышел в поле у здания института, им сказали: «На первый-второй рассчитайся»… И так он не ушёл на фронт.
Дальше его записали во всеобуч военный на миномётчика. По вечерам после работы он ползал с миномётом, а он был такой маленький, метр 55, и худенький. Через ополчение на войну пошёл папин брат Миша в 1941 году и погиб в феврале 1942-го под Можайском. А другой брат, Серёжа, был на учёте в психдиспансере по хронической депрессии и не был военнообязанным, но его вызвали в военкомат, и он не стал брать справки. Его отправили учиться на курсы офицеров в 1943 году где-то. Он писал, что в армии ему нравится подчиняться. В 1944 году его убили в Польше.
На стене в комнате, где я спала, висела карта железных дорог Европейской части СССР. На карте папа перемещал красные флажки – куда продвинулись немцы. Так я географию изучала. (Эта карта сейчас висит на стене у внуков. – Авт.)
Школы не работали. Папа сказал, что поскольку есть нечего, не надо детей мучить знаниями. Пускай книжки читают – и хорошо. А другие дети занимались в каких-то кружках. Всю зиму мы жили с Алёшей вместе.
Была ведь ситуация, что мы ждали, что немцы придут вот завтра, даже пришла наша соседка из подвала и сказала: «Там десант виден, прыгает!». На самом деле это были зенитные снаряды, а она подумала, что люди. Передовые танки немцев были в Кунцеве, и, увидев, что нет поддержки, они уехали назад. В Снегирях, где мы жили летом, были немцы… Война заставила наш мир делаться всё меньше, меньше, меньше, и он уже вокруг печки весь лепился. Электричества не было, была коптилка…
Когда началась война, Лёля пошла работать на эвакопункт и работала санитаркой по перевозке раненых из госпиталя на вокзал. Они жили в доме с центральным отоплением. Естественно, в 1941 году центрального отопления не было, поэтому, когда начались холода, они переехали к нам: у нас было печное отопление. Мама, конечно, раздобыла железную печку, которая позволяет готовить и быстро нагревается. В узкой второй комнате дверь держали закрытой, там было холодно и там жила Лёля, все остальные (четверо) ночевали в другой. Дрова выдавали полтора куба в домоуправлении. Поначалу дров не было, керосина для примуса не было, и я ходила на бывший дровяной склад и собирала там щепки в корзинку. Мама в подтопок нашей маленькой кирпичной печурки клала эти щепки, а в печку – маленькую кастрюлечку. И так готовили.
– Когда ввели карточки?
– В сентябре. Когда мы приехали с дачи в Снегирях.
Карточки давали, но ведь это бумага, её не съешь. Найти по этому талону что-нибудь толковое было очень трудно. Бегала мама по очередям, мы сменяли друг друга, на ладошке номер. Так мы жили в январе, в феврале последний раз давали продукты, в марте давали только хлеб. Суп у нас назывался «Отечественная война» – ливерная колбаса с водой засыпалась манкой. Я с осени обучилась делать галушки. Лёля меняла водку и мыло на рынке на отруби и ещё что-то съедобное. Мы этим жили. Руки и ноги стали у меня опухать и отекать. Мама повела меня в платную поликлинику на улице Герцена. Врач посмотрел на меня и сказал: «Тут лекарство простое: три раза в день обедать». Мама шла со мной домой и чертыхалась. У нас висел мешочек с гороховой мукой, который оставили нам друзья, уезжая в эвакуацию, в качестве н.з. Мама со зла на доктора сделала похлёбку и покормила меня. Самый тяжёлый март мы продержались, а в апреле Лёля на рынке сменяла мамино золотое кольцо на мешочек пшена, сразу сварили кулеш, это называлось суп «Мы победим».
Для научных работников стали делать какие-то поблажки, и стало немного легче. Мы раскапывали дворы и сажали, делили грядки между всеми жильцами. Копать землю во дворах было исключительно трудно: земля состояла из кирпичей, железок, проволоки – из чего угодно. Всё это надо было вытащить, отделить, да и это же не плодородная земля, но как-то изгалялись, что-то у нас росло.
У нас ремонтировали трамвайную линию, там рабочие оставляли мотыги для ремонта, и эти мотыги мы брали разбивать землю. Потихонечку стало даже вполне прилично, у нас было две грядки. Все-все жители занимались огородом. Потом папе дали на работе участок под Москвой, в Востряково, где-то 10 соток, может, больше, на картошку, и мы туда ездили, сажали, окучивали, пололи, ухаживали. Все стали такими огородниками! Если картошка большая, у неё глазки с одного боку, и мы научились сажать только верхушку с корешком, а саму картошку съедали. Была даже технология подсушки. Огород нас поддерживал. Голод уже не был такой ужасный после весны 1942 года. Но тем не менее однажды, когда мама ходила за хлебом, её привели под руки: она там сознание потеряла.
Продовольственные карточки 1942 года по которым жители СССР получали продовольствие. Фото: РИА НовостиМой поклонник из 2-го класса уговорил идти сдавать экзамены за 3-й класс, и я сдала их кое-как, позанимавшись с мамой две недели. Меня взяли в 4-й класс, в 3-м я не училась, в 4-м классе мне было поэтому очень трудно.
По карточке Лёле давали фигу с маслом. У неё-то была рабочая карточка, как у санитара. Она отправила Алёшу на военный завод, чтобы он тоже имел рабочую карточку. Он пошёл учеником электромонтёра. Так он и работал с 13 лет до самой пенсии. Учился в школе рабочей молодёжи, всегда на пятёрки. Алёша даже поступил на работу к папе в институт. Не имея высшего образования, работал потом инженером. Учиться в институте он не смог: открылась язва желудка.Просто он не мог плохо учиться и ушёл. Ведь люди как делали: списывали даже диплом, вот как моя лаборантка в вечернем институте. А он мог только всерьёз. Так что я кончала нормально школу, а Алёше война судьбу искорёжила. Он и его мама работали сутками. Он ел сырые макароны и сырую крупу, когда её не было дома, а Лёля сердилась: «Как же ты переводишь продукты, ведь это всё не переваривается!»
– Так что ваше положение ещё было привилегированным?
– Мы жили немного лучше среднего благодаря папиной работе и поблажкам там. В 1943 году мы сняли козий чулан (дачу), козу хозяйка перевела на веранду с крыльцом. Мы каждый день с мамой, как на работу, ходили за ягодами и грибами. Лето было холодное, сырое. Возвращались мокрые насквозь, сушили пальто на печке по-чёрному и варили грибы.
Однажды наша хозяйка (жила одна с двумя детьми, а муж был на фронте) поехала в Москву и сказала: «Днём попасите козу и подоите. Всё, что надоите, ваше». Я козу на верёвке весь день водила, думая: «Уж я её напасу, она та-ак много молока даст!». В обед мама пыталась её подоить (когда-то в юности её научили), но коза молока ей совсем не дала. Хозяйка вечером надоила двойную порцию, но нам уже ничего не досталось. (Смеётся.)
– А расскажи о смерти Сталина.
– «Чейн-стоксово дыхание» – сказали по радио, рассчитывая на то, что публика не представляет себе, что такое дыхание Чейна–Стокса. На самом деле он уже помер. Жил он тогда на даче. Он не очень-то доверял Поскрёбышеву и охране, прекрасно понимал, что за всё, что он делал, его ненавидят. Те, кто понимает. А народ боготворит, потому что их так воспитали. Вот Толя Краснушкин дарит мне на день рождения краткую биографию Иосифа Виссарионовича: «Ты прочитай! Это такая вещь!». «Ну, – говорю, – спасибо, Толечка, обязательно прочитаю!». Я уже была тренированная в этом смысле. (Улыбается.)
Огромное было количество людей, которым внушали, что без Сталина мы не победили бы в войне, что без Сталина мы вообще жить не можем, потому что он умён во всех отношениях. И наука, и искусство, и дружба народов – всё он. И тут объявили дыхание Чейна–Стокса. Знающие в медицине люди говорили, что такое бывает в агонии. Так что и не наврали, и вроде не объяснили. Три дня они скрывали смерть Сталина, а потом всё-таки решили объявить и похоронить. Граждане очень переживали. И когда объявили, что можно прощаться со Сталиным в колонном зале, мы тогда были в университетском институте МИФИ-2 на «Соколе». Пришли ребята и говорят: «Пойдём на похороны». Я вообще-то не собиралась, но потом подумала: «Ну что же, личность неординарная, можно пойти посмотреть на него, на его похороны, на это историческое событие». Пошёл Юра Добрынин, сын министра просвещения, Виталик Кафтанов, хороший парень, и ещё Толя Нелидов с физфака. Мы были на 4-м курсе тогда. А Лёня отдельно пошёл (будущий муж и отец детей, физик, членкор РАН Леонид Александрович Максимов, художник любитель. – Авт.). Мы приехали честно, на верх Трубной площади, и там был конец очереди, начинался забор из машин: не пройдёшь. Можно было только снизу под колёсами пролезать. По тротуару надо было тихо скорбно двигаться, как шли на Ленинские похороны. Там никакой давки не было ведь… Не было такого культа. И мы стали спокойно ждать, когда дойдём до колонного зала.
– До тела Сталина.
– До трупа, до... монстра. И очень быстро давление внутри очереди стало расти, потому что она практически не двигалась, а сзади хотели двигаться, но не только поэтому. Ещё и потому, что специально устраивали давку жулики: когда всех сдавят, легко лазить в карманы. Когда я увидела, что рёбра в опасности, я сказала: «Ребят, если хотите, идите дальше, а я в эту игру не играю, помогите мне отсюда вылезти». Они были сильные ребята, альпинисты, помогли мне вылезти из этой очереди и сами поняли, что это не то. И пошли вперёд посмотреть, почему она не двигается. А дальше они увидели, что впереди завалы, давление очень большое, люди падают, и их топчут. И вообще кошмар. Толька Нелидов пошёл, достал где-то мегафон и стал кричать очереди, что проходу дальше нету, что давить не надо и вставать в очередь не надо: пытался вести разъяснительную работу. Вокруг стояла конная армия или милиция, довольно много. Они ничего не делали, только смотрели с лошади. Я пыталась в хвосте что-то кому-то объяснять, я сразу увидела, что делают: какая-то группа давит специально, передаёт этот импульс и лазает по карманам.
Очередь желающих попрощаться с покойным Иосифом Сталиным возле Дома Союзов в Москве. Фото: РИА НовостиЯ обращалась к этим конным товарищам: «Ну вы видите, что люди гибнут, сделайте что-нибудь! Ну пальните в воздух!» «Мы не имеем права, у нас нет такого приказа, – отвечали они. – Будет приказ, мы будем действовать». Сидели, как истуканы, и палец о палец не ударили. Я не знаю, зачем они вообще там стояли. Надо было за шкирку этих жуликов убрать и разгонять с хвоста эту очередь. Но как же так: люди идут на похороны вождя, а мы им мешать будем... Думаю, они просто боялись, что потом их в чём-то обвинят. Все боялись принять какое-нибудь решение. Нужно было машины отодвинуть! Но тот, кто принял бы это решение, действовал бы супротив прошлого приказа, и все боялись до смерти.
Кафтанов, Юра и ещё какой-то парень из очереди пошли вперёд и стали прыгать сверху, с машины, двое раздвигали, а третий вытаскивал, а какие-то люди вытащенных доставляли в квартиры поблизости, доставали и покойников, и живых. Мы ушли из института где-то часов в 11 утра, а из очереди ушли где-то в 23.
– А дети там были?
– Не помню совсем маленьких детей, но у нас подростка раздавили, Витьку из нашего дома. Работёнка была непростая у ребят. Потом, на следующий день, я видела на этой улице – были вмяты водосточные трубы, дорога была искорёжена вся людьми в этой давке...
Вход в колонный зал очень скоро закрыли для широкой публики. Мы этого не знали, конечно, когда стояли на Трубной площади. Вечером мы уже не могли расстаться. Была весна, день довольно уже длинный, все поехали к Юрке. Я маме позвонила, что я жива. Мы уже так сплотились за этот день… На следующий день мы встретились на физфаке. Толя Краснушкин торжественно рассказывал, какая трагедия для страны – смерть вождя. Они тоже ходили, но увидев, что прохода нет, шли по крышам домов. И Лёнька с ними. Это же были маленькие низкие домики. Но они, конечно, не попали никуда. Полного впечатления у них не было, они себе не представляли, что творилось в очереди. В очереди стоял такой гул, и было непонятно, что давят насмерть. Мы особенно не обсуждали этот вопрос, но многие говорили, конечно: «И с собой унёс несколько тысяч человек»...
– Когда Сталин умер – что изменилось?
– Ой, сразу понеслось. В этот год ввели амнистию, выпустили в основном уголовников, а мы в это лето собирались в поход. Мама не хотела отпускать меня из-за того, что везде бандиты. Нас было шестеро, и к этому времени у меня уже был велосипед. Я всю жизнь мечтала о нём, но каталась только на чужих.
Дальше пошла очень интересная политическая жизнь, которая нас мало касалась, но что происходит, знать хотелось, ведь раньше были всегда стандартные ситуации: вот это хорошо, вот это плохо, а теперь оказалось, что то ли хорошо, то ли плохо, всё стало разноцветным.
1956 год – съезд партии, на котором Хрущёв разоблачил культ личности. Он проявил исключительное мужество, ему нужно было выступить меньшинством против огромного количества сталинских приспешников, которые не хотели никакого разоблачения. А он потребовал, чтобы из лагерей выпустили всех этих людей и сняли запрет жить в Москве. А наша соседка Лариса жила в Мурманске, отсидев 10 лет. Чтобы это сделать, ему нужно было преодолеть колоссальное сопротивление, и он сумел это сделать. Но управлять страной он не умел, был просто очень малограмотен, малокультурен. При Сталине, правда, он был в фаворе, был почти шутом у него на вечеринках, но понимал, что происходит не то.
Всё это произвело колоссальное впечатление на общество, интеллигенция была к нему расположена, люди типа Толи были совершенно дезориентированы: «А как же так? Где же правда, а где неправда?» Вождь оказался мерзавцем…
Наша соседка Лариса тогда и вернулась, а до этого ездила только проездом через Москву и беззаконно ночевала пару ночей с дочкой Веркой. За время, пока она сидела, дочка уже окончила школу. Ей было 16, когда мать посадили.
*Признан иноагентом
