Все помнят имя Дениса Карагодина из Томска и его историю, разлетевшуюся в 2016 году в десятках СМИ по всему миру. Денис стал знаменитым, опубликовав имена понятых, следователей, судей и палачей своего прадеда Степана Карагодина. Хуже помнят имя Юлии Зыряновой, родственницы сотрудника Томского горотдела НКВД Николая Зырянова, которая в 2017 году написала письмо Денису Карагодину, попросив у него прощения за совершённое убийство. Ольга Рыкова сама стала искать потомков приговорённых и расстрелянных её родным дедом, Иваном Выжлецовым, чтобы просить прощения.
Ольга Рыкова. Фото: sfi.ru– В судьбе моей семьи есть обе стороны советской трагедии. Одна история связана с дедом, который работал в НКВД, другая – с маминой роднёй. Мамин отец из священнического рода, её двоюродный дед прославлен как мученик, а родной отказался от сана. Там тоже есть в чём каяться.
Моё церковное восприятие истории рода началось осенью 2011 года, когда мы, группа оглашаемых (людей, проходящих научение жизни по вере в православной церкви. – «Стол»), приехали в Медное под Тверью, на место массовых захоронений людей, расстрелянных советскими карательными органами. И когда там в музее пошёл разговор о зверствах и жестокостях, у меня внутри что-то заскреблось, зашевелилось – и вспомнился мой дедушка Ваня, который работал в НКВД. Почувствовалось какое-то несоответствие того, что я слышу, переживаю здесь, с тем, что я знаю с детства. Вернувшись, я сразу сунулась что-то искать в интернете, но ничего тогда о нём не нашла, кроме нескольких наградных листов. После первой своей исповеди – покаяния за всю жизнь – мне почему-то стало ясно, что надо было о дедушке Ване на этой исповеди тоже говорить, как-то в этом покаяться. Моя крёстная Марина Наумова, когда я ей об этом сказала, назвала мне книгу, которую стоит почитать, чтобы лучше разобраться в этой теме – «Сколько стоит человек», написанную репрессированной бессарабской помещицей Евфросиньей Керсновской. Это такие начальные соприкосновения.
После воцерковления в июне 2012 года мы поехали в наше первое паломничество, и оно совпало с местами репрессий – Сандармох, Красный Бор. Там мы встречались с Юрием Дмитриевым. В этом паломничестве я поделилась с Таней Авиловой, что мой дед Иван где-то в НКВД работал – не более того. И вот по Таниным, наверное, молитвам, я один день от работы освободила и стала помогать на сайте Преображенского братства с разделом «Карта памяти». Я размещала в соцсетях фотографии из паломничеств, которыми делились братчики, и комментарии к ним и делала ссылочку к нам на «Карту».
– Как родные отнеслись к такому твоему увлечению историей семьи?
– У родственников я поддержки как-то не встречала. Дочка старшая говорила: «Мама, что же ты всё время в могилах-то сидишь?»
Новое углубление в эту тему произошло у меня в 2016–2017 годах. Перед столетием революции мы много говорили о национальном покаянии, а мой муж всё время смотрел по телевизору такие «правильные» ток-шоу, где на всякий призыв к покаянию звучало, что это предательство своей истории, своей памяти, своих предков. Я обычно мужу не перечу, но тут мы были рядом в комнате, когда шла одна из таких передач, и я говорю: «Ну как же может не быть покаяния, у меня же дедушка Ваня…». Он говорит: «Брось ты». Я ему: «Ну как брось!» А тогда «Мемориал»* как раз опубликовал списки сотрудников НКВД. И я захожу на их сайт, просто хотела найти фамилию и показать – вот он, мой дедушка, в НКВД. И вываливается целое резюме, вся автобиография, как он комсомольским активистом и очень молодым человеком попадает в органы. Но первое, что меня впечатляет (я же целый год сидела и нашу «Карту памяти» изучила от корки до корки): я вижу, что деда переводят по тем городам, которые плохие с точки зрения ГУЛАГа – где судили тройки, где расстреливали.
Я смотрю и понимаю, что и география, и названия должностей говорят о том, что дед не просто служил в НКВД, а был прямой участник происходящего. Мой папа Толя, сын дедушки Вани, был чудесный рассказчик. Мы всегда просили его рассказывать, пока он память не потерял. Эти рассказы были просто мои любимые, я выросла на них – о военном и довоенном времени, приключения всякие. Я знала, куда семья переезжала вслед за дедом, как они жили в доме сотрудников НКВД, как папа учился и дружил с мальчиками и девочками из семей сотрудников. Все города я знала наизусть. О работе отца он, конечно, не рассказывал и не знал о ней. И в этом резюме отмечены все места, где пап жил, рос – ну не открестишься, не скажешь, что это не моё, не отвечаю.
И я тогда это резюме показала старшей дочке: «Вот, Маш, смотри». Она улыбается и узнаёт эти города, потому что тоже много раз о них слышала от деда. И оказывается, что это ГУЛАГ, места лагерей, расстрелов, насильственных переселений. Услышала и споткнулась, задумалась… её это тронуло.
– А как этот путь крестьянского парня Ивана Выжлецова в сотрудники НКВД сложился, ты теперь представляешь?
– В его опубликованной биографии написано, что он из семьи крестьянина-середняка в Архангельской области. Но это не совсем так. Это были довольно зажиточные крестьяне: двухэтажный дом с торговой лавкой у его отца. Семья явно патриархальная, судя по моему папе, который в тех же традициях выращен. Он маму свою называл всегда на «вы», как и тётю Нюру, сестру дедушки Вани (она к нам приезжала из Архангельска). Я думала о том, о чём ты спрашиваешь, и предполагаю, что это могло быть родительское решение, что его пристроили к советской власти из страха за своих. Сына пристроили во властные органы, чтобы себя сберечь. И похоже, что они не пострадали. Ни в каких списках их не видно, ни среди репрессированных, ни среди переселённых. И в семейной истории нет, что их куда-то выселили. Они остались жить на своих местах.
После Сыктывкара, где дед Иван служил в 1934–1939 годах, его карьера, похоже, пошла вверх. Потом был Кишинёв. Когда я читала «Сколько стоит человек», это очень походило на папины воспоминания о том, какая там была разница в уровне жизни с Советским Союзом. Никогда до этого они не видели такой одежды, такой еды.
Иван Выжлецов. Фото: личный архив Ольги Рыковой– А на фронте дед был?
– Был на фронте. Во время войны он был в СМЕРШе, и я не знаю, что он там делал. Был в окружении. Где-то в 1942 году деда Ваню перевели в Москву. Он из Москвы на фронт ездил в командировки, но я не знаю, что делает человек из СМЕРШа во время войны в командировках.
– Можно догадаться...
– Можно догадаться. У него боевые ордена есть. После СМЕРШа у него адъютантские должности. Папа мне показывал окошки кабинета дедушки Вани в таком жёлтом здании на территории Кремля. Со смертью Сталина видно, как постепенно начинается его понижение в должностях, и в 1953-м дед списан по здоровью. Репрессирован он не был.
– Скажи, какая память осталась о деде Иване в семье, какие качества его жизни, характера вспоминают родные?
– Ничего плохо о нём не говорят и не вспоминают. Он очень боялся за жизнь своих близких. Есть такая история, когда его жена, бабушка Шура, в довоенное время начала заниматься стрельбой и получила значок «Ворошиловский стрелок». Папа запомнил из детства, что из-за этого дома случился серьёзный конфликт у родителей: дед ей категорически запретил и, кажется, даже сломал её спортивное ружьё. Может, боялся, что её могут в чем-то террористическом обвинить?
Есть и другая история на эту тему. Сын деда, папин старший брат – он 1926 года рождения – как только по возрасту смог служить в армии, в 1945 году рванул на фронт и уже ехал в поезде в сторону Японии. И дед, используя какие-то свои служебные рычаги, снял его с поезда и вернул. Он был полковник госбезопасности – это большой вес.
– Как ты его вспоминаешь и поминаешь?
– Когда я во время исповеди рассказала об этом батюшке отцу Георгию, он сказал, что мы не знаем, как их судьба сложилась, как их жизнь заканчивалась, поэтому не только можно, но и важно молиться о нём и о тех людях, которые от него пострадали.
Надо сказать, что в открытии всей этой истории всегда что-то значимое происходило 30 октября в связи с «Молитвой памяти» о жертвах советского режима. Помню, в 2018 году я еду на «Молитву памяти» (мы должны были читать имена на Трубной площади), открываю смартфон в метро и вижу письмо от своей двоюродной сестры. Она откопала в архивах целое древо священнических семей из нашего рода и прислала мне материалы к житию брата нашей прабабушки по маме – отца Фёдора Романовского, расстрелянного в 1937 году под Верхне-Днепропетровском. В 2020-м, через два года, он будет прославлен как местночтимый святой Каменской епархии на Украине.
Фото: Юрий ФокинИ вот я доехала и после чтения имён из списка в конце помолилась и об отце Фёдоре, и об Иване. Назвала в микрофон и одного – расстрелянного, и другого – сотрудника НКВД. Назвала и уехала домой, честно говоря, с тяжёлым сердцем: почему-то вслух молиться оказалось очень-очень трудно.
А к следующему 30 октября Борис Левицкий из нашего братства вдруг присылает стихотворение. Сестра философа Григория Борисовича Гутнера Мария Сухарева приходила к нам на Трубную читать имена (их прадед, которого арестовали, когда ему было 72 года, погиб в лагерях). И когда я молилась и просила прощения за деда, который служил в НКВД, её так ранила эта моя молитва, что она написала стихотворение «30 октября. Трубная площадь». Там были такие слова:
Вдруг женщина, что впереди, сказала:
«Мой дедушка служил в НКВД.
Он прожил долго»… Очередь дышала.
И я дышала так же. И везде –
Секундный сбой. Никто себя не выдал,
Дыханье стало ровным. Мой черёд
Читать был следом. Ничего не видя
С листком в руке шагнула я вперёд:
«Студентка медицинского, Второго…
И прадед мой… Она в тридцать восьмом
Расстреляна… Он умер по-другому,
От голода…». Но в перечне одном…
После этого я год-другой о своём двоюродном прадеде Фёдоре молилась, о деде Иване – нет.
Я написала письмо священнику, который опубликовал сведения об отце Фёдоре Романовском, и он прислал мне скан уголовного дела, по которому тот был осуждён.
В обвинении – «проведение антисоветской агитации», «распространение провокационных слухов и искажение советской действительности». Написано, что он собирал людей у себя в квартире на домашние утрени и вечерни, на Пасху собирал детей на кладбище, давал конфеты и рассказывал о Боге. Ещё в его следственном деле есть показания соседки, которая приходила к нему на эти домашние вечерни. Она говорит, что отец Фёдор рассказывал о необычайно красивом храме в Киеве и об удивительном пении там.
Что примечательно, Фёдора расстреляли, и в нашей семье его намеренно забыли. Хотя вообще про мамину семью нам многое известно – она очень многодетная и дружная. И у нас из этих священнических семей есть фотографии начиная с 70-х годов XIX века. Там есть и фото Фёдорова отца, но нет ни одной фотографии самого Фёдора. Они намеренно убраны моими любимыми замечательными родными, очень хорошими людьми…
Дело священника Фёдора Романовского. Фото: личный архив Ольги Рыковой– Убраны или уничтожены?
– Их нигде ни одной нет – значит, уничтожены. Вообще фотографий много, много писем, воспоминаний – других, не с Фёдором, – мне они помогли в восстановлении сведений о моём роде. Мы с моими тётушками – слава Богу, они все живы – разговариваем, и, знаешь, такие вещи всплывают. Фёдора расстреляли, когда ему было 58 лет, и остались его четыре уже взрослые дочки – их фотографии мы нашли, но уже позже. Они очень сильно пострадали, отец Фёдор же от сана не отказывался, а значит они – дочери служителя культа – до его реабилитации были лишенцами. Муж сестры отца Фёдора, мой прадед, тоже был священник. В 1933 году он отказался от сана. В автобиографии его сына, маминого отца и моего деда, написано: «сын священника; отец в 1933 году через прессу отказался от сана, работал в архиве». Он там пишет: «у меня избирательные права с 1933 года». С этого года он пошёл учиться, ему разрешены льготы по многодетности… Понимаешь, да?
А у дочек Фёдора так ничего и не было. Четыре сестры, четыре взрослые женщины в огромной нужде. И это по их послевоенным фотографиям видно – это такие измождённые тяжёлые лица, непривычные для нашей семьи. Одна из его дочерей приезжала в Москву непосредственно к моей семье в пятидесятые годы после смерти Сталина. Приезжала помощи просить, ну то есть совсем нуждалась. Ей не помогли и боялись её принять, боялись, что «зафонит», что выяснятся связи и всех арестуют. И тётя моя рассказывает, что они помнят приезд Ирины и оправдывают родителей: «Оль, пойми, у нас у самих столько детей голодных, как же мы ей поможем. Если выяснится, что отец – сын бывшего священника, его сейчас же заберут».
Мне трудно было пробиться к какому-то личному отношению к отцу Фёдору Романовскому – даже фото его я не видела. На сайте какого-то проекта Соловецкого монастыря разместили его биографию и дневник паломничества. Дневник этот – я обнаружила его прошлой осенью – мне стал вместо фотографии. Мы его с общиной читали. Он писал его тридцатилетним. В 1909 году из своей русской Польши они едут в Киев, он везёт шестьдесят крестьян со своего прихода. Они поют в поезде по-русски, на них смотрят, как на идиотов. И всё! Я как будто узнала отца Фёдора со всей ясностью.
И ещё один маленький момент. Расстреляли отца Фёдора 19 ноября – это день рождения моего мужа и день рождения нашей младшей дочки. Чтобы мы его никогда уже не забыли, понимаешь? Вот я на работу в институт несу конфеты 19 ноября, чтобы мы помянули Фёдора и заодно двоих моих нецерковных родных. Такой привет от него.
– Фото так и не нашлось до сих пор?
– Я надеюсь, что найдётся, но в деле фото нет. Мне кажется, что когда в деле нет фото, то оно какое-то плохое… и тяжело, что в семье нет фото. Есть только икона, образ…
Икона священномученика Феодора Романовского. Фото: личный архив Ольги РыковойЧто касается деда Ивана, когда я о нём пыталась говорить со своим родным братом Егоркой (он верующий человек, но не православный, а иудей), он меня останавливал: «не надо рыть», «было тяжёлое время, мясорубка», «ничем наш дед дурным не занимался, наверно, у него была канцелярская работа», «всем было тяжело». И потом сам же Егор случайно наткнулся в интернете на пост Анны Георгиевны Малыхиной, где было написано, что Выжлецов Иван Витальевич в 1934–1939 годах подписывал большинство всех расстрельных списков в Коми. Была опубликована и его фотография, и скан постановления о расстреле, где есть имена двух священников, прославленных новомучеников: иеромонаха Платона (Колегова Петра Тихоновича) и священника Тюрнина Александра Ильича.
Такое конкретное указание на деда очень тяжело воспринималось, несколько дней я этим была оглушена. Слава Богу, в братстве можно с кем-то поделиться, когда люди не говорят тебе, что это всё неправда или к тебе это не относится – а просто поддерживают. В институте я за рукав поймала профессора, преподавателя церковного искусства Александра Михайловича Копировского, который написал о своём отце, сотруднике НКВД, и просил прощения. Спросила, что мне делать. Мы с ним час, наверное, проговорили и про моего деда, и про его отца. Вообще Александр Михайлович мне ещё в прошлом январе сказал: ты давай пиши, наше главное дело – об этом свидетельствовать. Но я же вообще ничего не пишу – не то что историю рассказать стесняюсь, я и просто говорить стесняюсь. А тут ещё боялась, что есть опасность свалиться в хамство. После этого разговора потребовалось больше месяца, чтобы я пошла по этому пути и написала Анне Георгиевне. Это случилось накануне Сретения, 13 февраля 2021 года.
Здравствуйте, Анна Георгиевна!
Меня зовут Ольга Рыкова, я внучка Выжлецова Ивана Витальевича. Мой брат недавно случайно нашёл в интернете на Вашей странице в фейсбуке заметку о нашем деде. Вы пишете, что дед подписывал большинство расстрельных приговоров в Коми в 30-е годы. Эта новость ввела меня в оцепенение, какое-то время невозможно было ни думать, ни молиться об этом. Пишу Вам сейчас в первую очередь, чтобы просить прощения за злодеяния, совершенные моим дедом, от которых пострадали и Ваши родственники, и многие другие люди, чьи истории Вы изучаете. Буду благодарна за ответ.
Ольга Рыкова
Это письмо я написала на каком-то подъёме. И уже на следующее утро получила ответ. Я вообще не ожидала, что она ответит, и меня это очень вдохновило. Этот ответ – как признание рукопожатности, признание того, что общение возможно.
Здравствуйте, Ольга!
Мне впервые пришло письмо, где внучка просит прощения за содеянное своим дедом. Я не вправе решать, есть высший суд. Как частное лицо я стала заниматься своей родословной, и выяснилось, что все мои предки были из духовного сословия. Это для меня было открытием, ведь даже мама, дочь священника, не говорила об этом. Поиски в архивах открыли трагическую судьбу этого сословия. Ведь из более 100 церквей в Коми к 1940 г. не осталось ни одной. Выясняя судьбы духовенства, познакомилась со многими потомками священнослужителей. В 90-е гг. ХХ в. привелось просмотреть дела погибших в архиве ФСБ. Для меня это было потрясением…
Конечно, видя подписи тех, кто принимал решения, я задавалась вопросом: кто они были, как сложились их судьбы и их потомков. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой: напишите, что вы знаете о семье деда, сколько было детей, кем они стали. О вашем деде я ничего больше не знаю. О нём есть небольшая информация в интернете.
Анна Малыхина
Я поделилась этим письмом со своими мамой и братом и совсем не нашла понимания. Им очень хочется деда оправдать, как это ты пишешь: «простите деда за беду», только на свой лад. Ведь наш папа и его сестра такие порядочные люди. «Значит, дед не был злодеем». «Злодей не мог воспитать таких прекрасных детей». «Мы можем быть ему только благодарны». «Он в это верил». «Это его работа, он приказ выполнял»… И поскольку со своими родными я говорила без церковного собрания, без общины, то не получилось эту тему дальше развивать.
С братьями и сёстрами это, слава Богу, как-то получается. Сразу возникло желание ехать в паломничество в Сыктывкар. Мне, честно говоря, стало страшновато. Писать-то было трудно, а так лицом к лицу на эту землю, где они все лежат… Слава Богу, Анна Георгиевна – такая в ней открытость – согласилась на встречу, на разговор, согласилась принять нас у себя дома.
Она написала: «Хотите, я вам свои материалы пришлю?» – и прислала мне про «Священную дружину». Шестьдесят страничек её выписок, видимо, из архивов о деле «Священной дружины». Это епископ Герман Ряшенцев и расстрелянные вместе с ним несколько монашествующих, местный священник и несколько мирян – всего 13 человек, которых владыка Герман окормлял и поддерживал, не давал падать духом. Сразу видно, что дело сфабрикованное: их долго, где-то полгода, допрашивали. В феврале арестовали, а расстреляли всех месте 15 сентября 1937 года. О них есть много публикаций. Часть допросов проводил мой дед. Постановления на расстрел подписаны дедом. И расстрельный акт, где написано: «Мы, нижеподписавшиеся 4 человека, привели приговор в исполнение».
– Когда ты поняла, как далеко готова идти, чтобы узнавать всю правду о деде Иване?
– Нельзя сказать, что это моими трудами добыто. Это как-то сваливалось постепенно – что про Фёдора, что про Ивана. А вот что я в это покаяние не могу войти – этот момент я помню. Ответом стала обнародованная «Мемориалом»* биография деда Ивана. И когда я узнала, что дед подписывал расстрельные списки, и оказалась в ступоре, меня не оставлял важный вопрос: как я смогу об этом моим родным детям сказать? Не братьям и сёстрам в братстве, с которыми общаемся, молимся о национальном покаянии, а детям. Это мне казалось невозможным.
Когда мы собрались в Сыктывкар, я хотела поделиться со старшей дочкой. Она любит общаться и приезжает раз в неделю. Но я не смогла ей ничего рассказать – у меня не открывался рот. Тогда я ей переслала переписку с Анной Георгиевной – и получила от дочери поддержку. Она мне тогда написала: «Я не считаю, что ты или я виноваты». Я ей ответила, что это не про вину, а про правду, про память, про то, что Достоевский говорит, что каждый «за всех и за всё виноват».
После этого я почувствовала, может, не радость, но явно какое-то освобождение, приток воздуха, воскресение. Да – воскресение. Я не проповедник, может, не надо писать такими словами. Но это было какое-то очень значимое изменение, понимаешь.
– Помнишь, как Николай Неплюев писал, что через его небольшое Крестовоздвиженское братство всё человечество переживает братский опыт. Извиняюсь за громкие слова, но ведь через твою жизнь и жизнь тех, кто тебя поддерживает в вашей общине и братстве, через жизнь Юлии Зыряновой, попросившей прощения у Дениса Карагодина за убийство его прадеда, наш народ и церковь тоже переживают опыт покаяния – кто этого ищет, конечно.
– Да.
– Я понимаю, что такой вопрос любому не по плечу, и все же как ты считаешь: может произойти покаяние с нашим народом за грехи убийств, предательств и доносов, захвативших русскую землю доныне?
– Мне кажется, что может. Видно же, что есть действие. Хотя это видно видно по отдельным, редким людям.
– А ты бы посоветовала людям пройти твой путь? Тем, у кого есть такие страшные знания или даже подозрения по поводу своих близких.
– Я очень искренне советую так сделать. Понимаешь, я этого не хотела узнавать. Когда это открылось, мне нужно было два или три дня из какого-то каменного мешка выбираться. Я стала делиться с другими, чтобы было с кем говорить, советоваться, было с кем молиться. После этого всё только ускорялось. Это очень правильно – эту правду знать. С ней жить. Мой дед не перестаёт быть после этого убийцей, расстрелянные не перестают быть расстрелянными, я не перестаю каждый день об этом помнить. Но тьма отходит. Дни покаяния и скорби (с 30 октября по 7 ноября. – «Стол») в этом году прошли для меня (и не только для меня) в таком свете. Я сейчас вспоминаю тех, кто был в «Священной дружине». Знаю все 13 имён наизусть, хоть и не учила специально.
Дедушка Ваня похоронен в одной могиле с моим отцом. Я приезжаю на могилу помолиться. Там похоронены моя бабушка и сестра деда. Служить поминовение, церковную литию о них всех вместе – это не вмещается в человеческую голову никаким образом. Но я молюсь о всех, конечно, о деде тоже всё время молюсь.
Младшей дочке четырнадцать, по дороге – она в школу, я на работу – я ей рассказывала, зачем я еду в Сыктывкар, и видела реакцию в глазах… И мне потом пришлось ей писать, чтобы продолжить разговор. Я ей писала, какие есть выходы для нас и для деда. Что мы можем вместе помолиться, мы можем вместе помнить о тех, кого он лишил жизни, можем вместе поехать на «Молитву памяти», чтобы звучали их имена. Это не безвыходность. И я увидела, что в глазах её что-то сверкнуло.
______________________________________________
*Признан иноагентом.
