Инвентаризация, опись наследия отцов, не делается до констатации их смерти.
В. Бибихин. Возвращение отцов
Пару лет назад я сидел в актовом зале одного из питерских вузов на конференции «Духовно-нравственные ценности в сознании современной молодёжи». Молодёжи в зале было не то чтобы много: 30–40 первокурсников, которых вузовские методисты оперативно сняли с текущих занятий. Среди докладчиков и вовсе не было никого моложе 50 лет: сначала – обязательное приветственное слово ректора, затем досужие размышления священников, заслуженных педагогов и просто экспертов о современной духовно-нравственной ситуации. Особенно мне запомнился доклад импозантной дамы в фиолетовом костюме, чье лицо было наполовину прикрыто шляпой с широченными полями. Он начинался со следующих слов: «Ну, вот вы все, молодёжь, хотите в США. А что вам там так нужно? Вот меня – как ценного специалиста – приглашали в Америку, я отказалась. Да и потом: вот эта Грета Тунберг, больная девочка, которую используют финансовые элиты... Вы вот такими хотите быть?»
.jpg)
Александр Щипков. Фото: Сергей Киселев/Агентство «Москва»Этот внезапный речевой оборот весьма характерен: в абсолютном большинстве случаев разговор о ценностях, простите мне эту тавтологию, самоценен не сам по себе, но как способ перехода к критике того, что этим ценностям не соответствует. Ещё один яркий тому пример – реплика Александра Щипкова, зампреда Синодального отдела по взаимоотношениям церкви с обществом и СМИ, который на волне возрастающего «чувства исторической преемственности» предложил России вернуться к юлианскому календарю, поскольку «григорианский календарь – западноевропейский, католический, чужой для русской традиции».
Здесь напрашивается закономерный вопрос: а каким именно традиционным ценностям чуждо всё западноевропейское и американское? Ещё в прошлом году мы могли бы ответить совсем просто: да ведь этим вот, духовно-нравственным, нашим, российским, тем, которых у Запада и в помине нет. Но в начале 2022 года работниками Минкульта была произведена соответствующая инвентаризация, опись наследия отцов, и, вполне вероятно, вскоре у нас будет утверждён целый реестр ценностей. И на этой волне даже время захочется обратить назад.
Вообще же, когда сегодня речь заходит о «традиционных ценностях», считай, у оратора не осталось козырей в рукаве, он прибегает к последнему средству. Эту риторическую функцию традиционных ценностей отмечал ещё Ницше – правда, в отношении Сократа, которого история совершенно несправедливо заклеймила противником традиции: «В разумности тогда угадали спасительницу; ни Сократ, ни его “больные” не были вольны быть разумными – это было необходимо, это было их последнее средство... Был только один выбор: или погибнуть, или – быть абсурдно-разумными…» Иными словами, разумность использовали как средство контроля – и в таковом качестве она вполне могла претендовать на статус если не традиционной, то «духовно-нравственной» ценности (обратите внимание: и Щипков уповает на то, что мы выучились «рациональному отношению к опыту народа»).
Но что именно стремятся контролировать традиционные ценности? Не стоит торопиться с ответом, он может быть не так очевиден, как кажется.
Дело в том, что с начала ХХ века в социальных науках дискурс «ценностей» стал своего рода орудием секулярного надзора за религией и теологией. Значимость религиозного высказывания стала жёстко соотноситься с его «ценностью» в отношении общественного пространства: то, что поддерживает солидарность и единство этого пространства, то обозначается «ценностью» и результатом социального «консенсуса». Порою социальная наука даже снисходит до такой щедрости, чтобы маркировать религию как некую область «возвышенного», которая, будучи неописуемой, хотя и не оказывает реального влияния на социальные процессы современности, но в некоторых своих аспектах способствует гармонизации общественных отношений. Вот эти-то аспекты – в упомянутом реестре они, следует полагать, отражены в понятиях «высоких нравственных идеалов», «приоритета духовного над материальным», «милосердия», – и культивируются секулярной наукой в качестве «ценностей». Все прочие – содержательные – аспекты религии если не маргинализируются, то игнорируются. Так происходит с христианской эсхатологией, со сложным новозаветным пониманием традиции и закона, с, наконец, «ни эллина, ни иудея».
Декрет о введении григорианского календаря в России от 26 января 1918 года. Фото: общественное достояниеПодчеркну, что речь здесь идёт не о пресловутом синтезе идеологии и традиции, который якобы осуществляет власть. Гораздо важнее та позитивистская оптика, которая вынуждает религиозное сознание отчитываться о своей целесообразности перед лицом чего-то большего, чем Бог или Церковь, а именно – перед лицом общества. Дискурс ценностей, таким образом, квазирелигиозен, он плоть от плоти процесса секуляризации и следующей за ним теоретической редукции религиозного к социальному. Религия здесь понимается во вполне марксистском духе – как одна из форм общественного самосознания.
Впрочем, не будем питать иллюзий. Обсуждаемый документ не претендует на религиозный пафос, он всецело светский. Странно было бы ожидать в нём упоминание Бога, веры, Христа или Церкви. Единственное понятие, которое способно придать документу религиозное измерение, – это понятие «духовного». Но и здесь вполне секулярная закономерность: в определении традиционных ценностей слово «духовное» стоит в одном ряду с «историческим» и «культурным». Авторы документа как бы подмигивают, что указанные понятия для них вполне обратимы, и именно поэтому попытки пересмотра исторического наследия России следует воспринимать в первую очередь не как политическую, но как «духовную» угрозу, ведущую, в свою очередь, к подрыву общественной солидарности. В этом смысле замечателен тот самый «приоритет духовного над материальным». Замечателен он именно своим спиритуализмом и рассудочностью, с помощью которого куда легче обосновать иной приоритет – коллективного над индивидуальным, абстрактную важность девяноста девяти послушных овец перед одной заблудившейся.
В современной отечественной философии понятие «ценности» активно обсуждалось в 2015 году в связи с выходом книги Владимира Шохина «Агатология: история и теория». «Агатос» в переводе с греческого означает «благо». «История» блага несравненно богаче «истории» ценности. У Платона благо понимается как универсальное первоначало, в соответствии с которым выстроен мир идей; Аристотель считает благо конечной целью всякой человеческой – а вместе с ней и космической – активности. Античное понимание блага обретает новое звучание в христианском богословии: благость – одно из важнейших свойств, сопутствующих божественной природе; Св. Дионисий, по указанию Иоанна Дамаскина, и вовсе почитал первейшим и главнейшим именем Бога «Благой».
Владимир Шохин. Фото: iphras.ruШохин предлагает различать категории «ценности» и «блага», в повседневной речи часто смешиваемые. Если ценность соотносится с индивидуальными сердечными устремлениями человека, то благо стоит отнести к разуму, а посредством разума – и ко всему общественному. В словарном определении «агатологии» Шохин даёт наглядный пример этого деления: суждение аксиологическое, т.е. ценностное: «эта книга мне дорога»; суждение агатологическое, от блага: «эта книга для меня благотворна». Не менее интересный вариант деления предлагает философ Алексей Гагинский: благо – то, что «по природе», и оно является благом независимо от того, ценится оно или нет; ценность – то, что «по установлению», что имеет некоторую конвенциональную, культурную или историческую значимость. Эту изменчивость ценностей Гагинский связывает с уже упомянутым Ницше, который как раз таки и занимался «переоценкой ценностей», тем самым дав импульс для развития пресловутого дискурса ценностей.
Разумеется, я не предлагаю заменить в обсуждаемом документе Минкульта словосочетание «традиционные ценности» на слово «благо», хотя с чисто философской точки зрения это и было бы разумно. Но реальная политическая практика не обязана соответствовать чистой философии. И, если судить с позиций первой, а не последней, то я скорее поддерживаю появление этого документа. Вопреки всему сказанному выше, мне близок его контргегемониальный пафос, и, думается, международные отношения давно ждут соответствующего прецедента, утверждённого на государственном уровне.
Вопрос в другом: соответствует ли произведённая инвентаризация ценностей реальному положению дел, то есть реальному самосознанию русского человека? И если нет, то насколько велик потенциал мобилизации, «самосбывающегося пророчества», заложенный в этом документе? Правда, что даже те из молодых людей, кто «настроен патриотически», очень устали от официозных разговоров о гниющем Западе; правда и в том, что многие из них действительно раздражены самим Западом, сколь бы мифическим не был его образ. Но готовы ли мы говорить о самих себе в тех категориях, которые были предложены инвентаризаторами Минкульта? И готовы ли сами инвентаризаторы следовать этим категориям? Наконец, помогут ли нам механические меры вроде создания реестра или бегства в другое «время»? Как писал Фёдор Михайлович Достоевский по совсем иному поводу, а может – с позиции традиционных ценностей – и по тому же самому, «наша несостоятельность как “птенцов гнезда Петрова” в настоящий момент несомненна... Мы давно уже вступили в полнейшую неизвестность».
