Путь к миру

В такой ситуации, как переживаемая нами сейчас, говорить – особенно в жанре эссе – очень сложно. Хотя бы потому, что время, отделяющее момент написания от момента публикации, способно изменить очень многое; и то, что было осмысленно ещё день назад, может оказаться бессмысленным сейчас. А опубликованный текст не только отделён от момента написания, но и оказывается ещё и прочитывающимся в какие-то ближайшие дни, растягиваясь в своём активном существовании: он остаётся высказыванием, продолжающим производиться как бы «здесь и сейчас».

Сложно и, возможно, бессмысленно потому, что прежней реальности нет, а новая складывается прямо сейчас. И при этом это не некая смена одной реальности другой, а острова пока уцелевшего старого или того, что так и останется таковым (впрочем, в свою очередь изменившись, поскольку изменится его окружение), новое, которое, возникнув, продолжит существовать, будет нарастать – или окажется мимолетным.

И здесь остаётся либо пытаться фиксировать, описывать то, что видишь, или то, что думаешь. Не в режиме истинности/ложности, а как схватывание момента, чтобы соотнести его с другим – наступающим следом. Либо сосредоточиться на том, что представляется неизменным при всех переменах или по крайней мере достаточно длинным, чтобы (даже более или менее существенно меняясь во времени) меняться медленно.

Арт-группа "Partisan Press печатает плакаты "Нет войне". Фото: Виталий Смольников / Коммерсантъ

Первый вариант осмыслен в плане личного дневника, но более чем сомнительно, есть ли нужда делиться этим с другими. Тот вопрос, который ранее мог быть пренебрежим – сейчас неотступен: о влиянии слов. Честность при письме – как соотнести верность фиксации с тем, как это фиксируемое будет воспринято другими, как ход мыслей отзовётся на других.

Пишу это во многом и как напоминание самому себе: в наступающем мире не ценность слов другая (хотя они становятся легковеснее и тяжелее одновременно, намного легче становится говорить тяжёлые слова), а они намного чувствительнее к режимам произнесения. Частое и публичное вновь уполотняются – пересечение границы высказывания меняет смысл речи.

Но остаётся второе – напоминание и вспоминание о том, что забывается в чаду происходящего. Самый расхожий образ, к которому обращаются самые разные стороны противостояния, – это Вторая мировая война. И нельзя сказать, что он не вполне подходящий, поскольку обращение к нему позволяет задействовать сходные модели не только объяснения, но и действия. Но Вторая мировая – как и её предшественница – исключительна в том числе и потому, что ввела и закрепила образ тотальной войны и тотальной победы. Тотальной – в смысле охватывающей все сферы жизни, мобилизующей всё общество, тотальной победы как капитуляции противника, с ним не ведут переговоров, а ведут переговоры между собой о дальнейшем устройстве реальности.

Но большинство военных конфликтов – от великих войн до спецопераций – заканчиваются совсем иначе: они заканчиваются миром, в котором стороны договариваются между собой, как жить дальше. Хотя бы потому, что пытаться достичь «окончательной победы» оказывается слишком затратным – настолько, что обессмысливает саму цель.

И если целью является прочный мир, то ключевым выступает не нанести другому такого удара, который, не оказавшись смертельным, вместе с тем не даст ему смириться с поражением: сделает жажду реванша более или менее постоянной целью политики. Можно обратиться к историческим примерам. Так, если Германия не только одержала победу над Францией в 1870 году, но и возникла из этой победы как единое государство, то эта же победа – с отнятыми у Франции Эльзасом и Лотарингией – сделала, пусть только риторическое, но стремление к возврату отнятых земель, антигерманскую политику почти обязательным пунктом во французской политике. Настолько, что никакие экономические, культурные и т.д. связи не позволяли осуществить символический отказ от этой цели, а это, в свою очередь, означало, что Германии нужно постоянно учитывать возможность войны – закручивая спираль, которая разожмётся в итоге в Первую мировую.

Картина Альфонса де Невиля "Кладбище Сен-Прива близ Меца". Фото: Musée d'Orsay

Победить в войне зачастую оказывалось проще, чем установить более или менее прочный мир.

Путь к миру открывается в признании невозможности «тотальной победы». С другим – тем самым, кого ты считаешь в корне неправым, морально испорченным, греховным и т.д., тем не менее придётся жить и как-то взаимодействовать.

Идея, что мир приведёт к торжеству справедливости и только такой мир способен оправдать погибших и страдающих, – лучший способ увеличить число мёртвых и завидующих первым. Оправдать смерть, боль, увечье, несчастье неспособно ничто, случающееся после. Неспособна оправдать никакая история, которую мы знаем: в ней всегда в итоге «все умерли и всё закончилось», чтобы начаться вновь, столь же нелепо, грязно и пусто.

Стремление осуществить полноту справедливости, воплотить моральный суд означает совершить ещё одну несправедливость, ещё один подлог, который, с вопиющей несправедливостью, возможно, так и не будет отмщён, осуждён или вообще осознан.

Путь к миру начинается с признания, что возможна победа, но не тотальная, возможен проигрыш, но его цена вообразима. И что стремление к торжеству справедливости, как бы её ни представлять себе, может стоить намного больше, чем готовность смириться с несовершенством.  

И это, кстати сказать, имеет отношение не столько к отношениям между народами (повлиять на которые у нас ничтожно мало шансов – по крайней мере в плане личного непосредственного влияния), а именно к отношениям войны и мира между нами, собеседниками и современниками.