Фото: Софья Сандурская / АГН "Москва"
Об условном или безусловном «непатриотизме» отечественной интеллигенции (или – за устарелостью этого понятия – «образованных слоёв общества», «интеллектуального класса» или «интеллектуалов») сейчас, после того как схлынуло первое потрясение от свершающихся событий, наконец предсказуемо заговорили.
Рассуждать о причинах и условиях «непатриотизма» русской интеллигенции вообще, во-первых, скучно, поскольку об этом сказано множество раз, начиная с позапрошлого века, во-вторых, неверно – поскольку это своеобразная ретроспективная конструкция, начисто забывающая не только об эпизодах, но и о длинных периодах, когда настроения образованной публики были существенно иными.
Так, в 1860-е годы малочисленные группки молодых радикалов и немногих разделяющих подобного рода взгляды стариков сетовали и возмущались настроениями русского общества, под которым понимали отнюдь не купцов с мещанами. Так, в 1880-е практически любой более или менее оппозиционный публицист, особенно если он не был стеснён цензурными рамками, сетовал на разительное понижение «общественного духа», «общественных настроений». А патриотический подъём 1914 года был столь силен, что во многом в его рамках осмыслялась и Февральская революция 1917 года – как событие, теперь избавляющее от проклятой двойственности, обращающее противостояние в дело ясное, «Антанту» – в союз демократий противостоящих авторитаризму «центральных держав». Так что в ходе «Великой войны» что в отсутствии патриотизма, что в пацифизме широкие круги русского образованного общества никак не обвинить. Другой вопрос – насколько ко благу была та патриотическая мобилизация, что охватила все основные воюющие державы.
Словом, излюбленная тема – что русская интеллигенция «вечно не та» и нужна какая-то другая – выступает если не частным случаем, то близким родственником другой известной темы – «народ не тот».
Образованное общество на то и образованное, что, помимо прочего, нуждается в осмыслении происходящего. Та ситуация, в которой мы сейчас оказались, более чем своеобразна. Ей трудно подыскать прямые аналогии, и, что особенно важно, ближайший предшествующий опыт, сложившиеся модели осмысления и реагирования здесь промахиваются – именно от того, что отсылают к другим, неадекватным происходящему образцам.
Попробую описать несколько особенно бросающихся в глаза моментов: прежде всего утверждаемые с вершины власти варианты описания и оправдания происходящего таковы, что к ним если и не невозможно, то более чем затруднительно присоединиться, сохраняя себя как интеллектуального субъекта. Тот язык, который предлагается, либо требует радикальной перестройки себя, либо отказа и отвержения, либо переописания, разделения действий, событий и слов, в которых они укладываются.
Само по себе, говоря безоценочно, это довольно непривычно, но не более того. Ведь потребность разговаривать с «обществом» и предлагать ему какие-то значимые объяснения – стремление «привлечь на свою сторону» – отнюдь не универсальна (более того, даже тогда, когда эта потребность есть, её отнюдь не всегда рационально пытаться удовлетворить: например, если считаешь, что находишься в заведомо слабой позиции, попытка действовать в этом направлении – лишь пустая трата сил).
По XVIII веку мы знаем «войны государей»: политика не имела отношения к «народу», как и война. От подданных требовалось повиноваться при достаточно большой свободе рассуждений. «Образованные» должны были быть лояльны, а отнюдь не вовлекаться душой и сердцем в происходящее. Но и этот пример, кажется, не работает: мы оказываемся в меняющейся на глазах ситуации; начало событий, первые дни происходили без каких бы то ни было заметных попыток общественной мобилизации. Теперь – в тот момент, когда пишу эту заметку – этот процесс начинается (и сложно гадать, куда он зайдёт и каким конкретно будет).
Интеллектуалы – те, кто облекает происходящее в слова и наделяет его смыслами. В массовых войнах прошлого и в современном военном конфликте, вовлекающем в себя всё общество, та или иная степень мобилизации интеллектуалов неизбежна. Образованное общество не только само определяется по отношению к событиям, но и вырабатывает и распространяет те или иные модели интерпретации, способы присоединения и варианты действия. Слова – не просто слова. Это то, посредством чего мы размечаем пространство и время, определяем своё положение, соотносим себя с другими и – если не отказываемся от самосознания – задаём варианты будущих действий и отношений.
Ситуация военного конфликта, большого противостояния – позвольте напомнить банальности – это всегда размежевание. На «своих» и «чужих», «друзей» и «врагов». И зачастую ненависть и тех и других – к «нейтралам», пытающимся «встать над схваткой». И в этой ситуации нет простых и правильных решений. Точнее, есть простые – и в них есть своя правота, которая не отменяет других. Основная сложность военного времени – это именно признание, «не отменение» других позиций. Более того, требовать в этой ситуации признания сложности и прочих удобств мирного времени невозможно, это не может выступать именно как требование, а лишь как надежда, что война не захватит всего, что останутся какие-то островки, где возможно иное – вне предельной простоты.
И здесь уже одна из точек приложения того самого образованного общества, его способности к самостоятельному действию, сохранению себя. Это логика выживания, не находящаяся в конфликте с логикой военного противостояния, поскольку это вопрос о том, что будет дальше и как оно будет – после того, как бои закончатся.
