За последние дни только ленивый не написал, что происходящее внесло решающий вклад в украинское нациестроительство, сменив более или менее хлипкие и фантастические рассуждения о далёком прошлом на живые образы сплочения и противостояния, совместно переживаемой трагедии и т.д. И если только уже потом не умудрятся это испортить сами (а испортить трудно, поскольку конструкция проста, прочна и проверена на множестве других примеров), то для внеэтнической нации всё есть: как единство поверх, как политическая общность – независимо от того, на каком кто языке говорит, какому богу поклоняется и откуда его предки.
Намного более интересны – отчасти пугающи, обнадёживающи – дальнейшие возможные перспективы для русского национализма.
Прежде всего происходящее (или, точнее, уже происшедшее, независимо от дальнейшего развития событий) означает полный конец «большой русской нации».
Дело в том, что русский национализм последнего столетия оказывался в постоянной двойственности – из-за генезиса и наличного положения. Исторически он формируется в XIX столетии в рамках имперского видения – проекта «большой русской нации», так или иначе разделяемого всеми – от Уварова до Каткова, от Аксакова до Струве и в какой-то степени (по крайней мере в ряде публичных заявлений) до Костомарова. Какие бы критерии включения ни артикулировались идеологами – от конфессиональных до культурных, – эта общность мыслилась как включающая целый ряд «народностей» и групп – от староверов до донских казаков, от архангелогородцев до волынян. В самом известном ныне изводе эта общность предполагала включение в «русских» велико-, мало- и белорусов, но можно вспомнить, что, например, для Костомарова она представала как «две русские народности», условно подразделяемые на юг и север, но к южнорусской народности он относил и новгородских насельников.
Конкретные подробности из истории идей в контексте этого разговора не особенно важны: суть в том, что события 1917-го и последующих годов, активный процесс нациестроительства в Советском Союзе и т.д. поставили крест на непосредственном воплощении проекта «большой русской нации» в любом из основных существовавших к последним десятилетиям Российской империи изводов. Независимо от того, насколько можно было считать жизнеспособным проект «большой русской нации» к началу Первой мировой войны – через десять лет после её начала он окончательно стал нереализуемым ни в одной из прежних предполагаемых форм за счёт роста других национальных движений, обретения ими более или менее реальных государственных форм.
Но «малая русская нация» = «(велико)русская нация» не только оказывалась с границами, явно не совпадающими в воображаемом с границами РСФСР, но и без собственного исторического нарратива. Последнее довольно объяснимо: поскольку исторический нарратив «большой русской нации» строился – с Соловьёва и далее – по оси государственного строительства, его ядром оказывалась история Москвы. И это же, в свою очередь, обеспечивало во многом возвращение той же исторической конструкции уже в советский исторический нарратив с середины 1930-х (при том что и в предшествующие времена он не был заменён каким-то другим, претендующим на единство: знаменитая «школа Покровского» занималась прежде всего деконструкцией, а зачастую и просто деструкцией схемы Ключевского, производной от Соловьёва, и тем самым также была в зависимости от неё).
В этом плане распад Советского Союза только вывел на поверхность и обострил проблемы, заложенные в самой конструкции, где один национальный проект – «большой» нации – уже давно перестал быть жизнеспособным, но при этом до конца не уходил в прошлое, а за счёт включения в ключевые элементы конструкции «малой» нации на смену «народностям» пришли «три братских восточно-славянских народа» и т.п.
Теперь происшедшее разрывает до конца эту конструкцию: как бы ни выстраивалось повествование о прошлом, оно будет упираться в то, что в конце концов история, пусть и бывшая некогда общей, разошлась – дальше уже сплетаясь, допустим, в примирении и – наверняка – в сосуществовании, но разных наций.
Это не означает, что уйдёт сам образ «большой русской нации»: с ней связано слишком много в культуре и истории XIX–XXI вв., но он окончательно оказывается образом былых проектов и мечт, который не имеет непосредственного приложения к современности и будущему.
Но есть и другой, правда, намного более гипотетичный, но, как представляется, с каждым ходом обретающий всё большую реалистичность сюжет, связанный с русским национализмом. При условии, что в итоге «всё это» затянется надолго (независимо от событий на Украине), в условиях что сохранения существующего курса, что без этого – едва ли не в любом из этих вариантов складывающаяся история будет представать историей про большие перенесённые страдания и – что едва ли не важнее всего в этом контексте – про отказ в праве на уважение, отказ в честном имени и т.д. (Оставим в скобках все слова, которые можно произнести про «заслуженный отказ», «сами потеряли» и проч. – моральное измерение важно, но сейчас продолжим разговор вне его, чтобы сохранить нить.)
Это новое переживание общности как сплочение изгоев, не согласных принять свою судьбу, широкое чувство, никак не привязанное ни к нынешней, ни ещё к какой-либо из возможных властей. Сплочение через единство в восприятии, что с тобой поступили несправедливо (ещё раз – оставим все рассуждения, справедливо или нет, – это никак не изменит самого восприятия, которое наступит при текущих раскладах и той «священной войне», что озвучена вполне внятно: тот, что объявлен врагом в ней, не может согласиться на этот статус или же согласится, лишь отзеркалив схему).
Это единство «униженных и оскорблённых», которое будет обладать достаточным потенциалом к действию почти неизбежно реваншистского плана. Дальше можно много говорить о том, куда приводят мечты о реванше и что вызревает среди униженных и оскорблённых, но это в большинстве мыслимых вариантов плохие новости не только для нас, русских, но и для мира в целом, поскольку Россия из него никуда не денется.