Как умирал Сталин

Скандал вокруг кинокомедии шотландского режиссера Армандо Иануччи «Смерть Сталина», запрещённый к показу по решению Министерства культуры, породил в стране целую бурю эмоций

Посмертная маска Сталина. Фото: Ю. Абрамочкин

Посмертная маска Сталина. Фото: Ю. Абрамочкин

Так, одни считают, что это просто комедия, которую стоит воспринимать соответствующим образом, другие же, напротив, уверены, что этот фильм является оружием «гибридной войны» и призван очернить советскую историю. Поэтому «Стол» решил вспомнить, каким же на самом деле очевидцы запомнили день 5 марта 1953 года.

Лазарь Каганович: «Умер Сталин неожиданно...»

Умер Сталин неожиданно. Хотя некоторые из нас в последний период его жизни реже бывали у него в домашних условиях, но на совещаниях, официальных заседаниях мы с удовлетворением видели, что, несмотря на усталость от войны, Сталин выглядел хорошо. Он был активен, бодр и по-прежнему вёл обсуждение вопросов живо и содержательно. Когда ночью меня вызвали на «Ближнюю дачу», я застал там Берию, Хрущёва и Маленкова. Они сказали мне, что со Сталиным случился удар, он парализован и лишён дара речи, что вызваны врачи. Я был потрясён и заплакал.

Слева направо: Каганович, Сталин, Постышев, Ворошилов

Вскоре приехали остальные члены Политбюро: Ворошилов, Молотов, Микоян и другие. Приехали врачи во главе с Министром здравоохранения.

Когда мы зашли в комнату, где лежал Сталин с закрытыми глазами, он открыл глаза и обвёл нас всех глазами, всматриваясь в каждого из нас. По этому взгляду видно было, что он сохранил сознание, силился что-то сказать, но не смог и вновь закрыл глаза. Мы все с глубокой скорбью и печалью смотрели на Сталина, находившегося в тяжёлом состоянии. Несколько дней шла борьба за сохранение жизни Сталина, врачи делали всё возможное. Мы, члены Политбюро, всё время находились здесь, отлучаясь лишь на короткое время.

Когда наступила смерть, мы 5 марта собрались для составления обращения ко всем членам партии и всем трудящимся Советского Союза. В этом обращении мы выразили глубокие чувства горечи, скорби и переживаний всей партии и народа.

Особенно важным для правильного понимания нынешнего момента является то, что это обращение ЦК и Правительства в связи со смертью Сталина было разработано и принято единодушно всеми членами ЦК, Правительства, громадным большинством партии и советского народа.

Вспоминаю такой эпизод: вместе с Хрущёвым я был включен в Комиссию по похоронам Сталина, и вот когда мы ехали в авто с телом Сталина, Хрущёв тронул меня за руку и сказал:

– Как, Лазарь, будем жить-то и работать без Сталина? Тяжело будет нам.

Помню мой ответ:

– В 1924 г., когда умер Ленин, положение в стране и в партии было потруднее: был НЭП, нэпманы, восстановление разрушенного хозяйства не было ещё завершено, в партии орудовали троцкистская и другие оппозиции, – а выжили мы, да ещё как пошли вперёд, потому что верные ленинизму кадры сплотились вокруг ЦК, который повёл партию по ленинскому пути. Если будем твёрдо держаться этого ленинского пути, по которому нас вёл Сталин, мы выживем и будем успешно двигаться вперёд.

(Л. М. Каганович «Так говорил Каганович»)

Гроб с телом Сталина

Вячеслав Молотов: «Поднять-то поднял, но…»

Мгеладзе рассказывал, как Маленков и Берия формировали новое правительство. Вдруг Маленков делает заявление: «Товарищ Сталин находится в очень тяжелом состоянии. Вряд ли он из него выйдет. А если выйдет, то ему надо будет не менее шести месяцев, чтобы вернуться на работу. Поэтому страна не может быть без руководства».

После этого Берия зачитал список правительства. Веселый, как будто хочет показать, что ничего страшного для страны не произошло.

– Возможно. Я не помню эти детали… Перед смертью Сталин поднял руку. Поднять-то поднял, но…

(Феликс Чуев «Сто сорок бесед с Молотовым»)

Вынос наград Сталина

Светлана Аллилуева: «Отец умирал страшно и трудно»

«Это были тогда страшные дни. Ощущение, что что-то привычное, устойчивое и прочное сдвинулось, пошатнулось, началось для меня с того момента, когда 2-го марта меня разыскали на уроке французского языка в Академии общественных наук и передали, что «Маленков просит приехать на Ближнюю». (Ближней называлась дача отца в Кунцеве.) Это было уже невероятно – чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал приехать к нему на дачу…

Я ехала туда со странным чувством смятения. Когда мы въехали в ворота и на дорожке возле дома машину остановили Н. С. Хрущев и Н. А. Булганин, я решила, что все кончено…

Я вышла, они взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. «Идем в дом, – сказали они, – там Берия и Маленков тебе все расскажут».

В доме, – уже в передней, – было все не как обычно; вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания – я почувствовала даже облегчение, потому что мне казалось, что его уже нет. Мне рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас, там врачи, – ты можешь идти туда.

Похороны Сталина. Народ на Красной площади

В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик В. Н. Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме), ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти. Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая, что бы еще предпринять.

В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то еще медицинский совет, тоже решавший как быть.

Привезли установку для искусственного дыхания из какого-то НИИ, и с ней молодых специалистов, – кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно подавленные происходящим.

Я вдруг сообразила, что вот эту молодую женщину-врача я знаю, – где я ее видела?… Мы кивнули друг другу, но не разговаривали. Все старались молчать, как в храме, никто не говорил о посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то значительное, почти великое, – это чувствовали все – и вели себя подобающим образом.

Только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть...

Он так старался, в этот ответственный момент, как бы не перехитрить, и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу.

В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг заметил меня и распорядился:

– Уведите Светлану!

На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал пошевелиться. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества:

– Хрусталев! Машину!

Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощение восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца – которого вообще-то трудно было обмануть.

Похороны Сталина. На трибуне - Лаврентий Берия

Отец был без сознания, как констатировали врачи. Инсульт был очень сильный; речь была потеряна, правая половина тела парализована. Несколько раз он открывал глаза – взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, стараясь уловить слово или хотя бы желание в глазах.

Я сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня, – вряд ли он видел. Я поцеловала его и поцеловала руку, – больше мне уже ничего не оставалось.

Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном зале, – я любила отца сильнее и нежнее, чем за всю свою жизнь.

Он был очень далек от меня, от нас, детей, от всех своих ближних. На стенах комнат у него на даче в последние годы появились огромные, увеличенные фото детей, – мальчик на лыжах, мальчик у цветущей вишни, – а пятерых из своих восьми внуков он так и не удосужился ни разу повидать. И все-таки его любили, – и любят сейчас, эти внуки, не видавшие его никогда. А в те дни, когда он успокоился, наконец, на своем одре, и лицо стало красивым и спокойным, я чувствовала, как сердце мое разрывается от печали и от любви. Такого сильного наплыва чувств, столь противоречивых и столь сильных я не испытывала ни раньше, ни после. Когда в Колонном зале я стояла почти все дни (я буквально стояла, потому что сколько меня ни заставляли сесть и ни подсовывали мне стул, я не могла сидеть, я могла только стоять при том, что происходило), окаменевшая, без слов, я понимала, что наступило некое освобождение. Я еще не знала и не осознавала – какое, в чем оно выразится, но я понимала, что это – освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнета, давившего все души, сердца и умы единой, общей глыбой.

Сталин в мавзолее

И вместе с тем, я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала траурную музыку (старинную грузинскую колыбельную, народную песню с выразительной, грустной мелодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я – никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью, что я жила в доме как чужой человек, что я ничем не помогала этой одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на своем Олимпе человеку, который все-таки мой отец, который любил меня, – как умел и как мог, – и которому я обязана не одним лишь злом, но и добром…

Я ничего не ела все те дни, я не могла плакать, меня сдавило каменное спокойствие и каменная печаль. Отец умирал страшно и трудно. И это была первая – и единственная пока что – смерть, которую я видела. Бог дает легкую смерть праведникам…

Кровоизлияние в мозг распространяется постепенно на все центры, и при здоровом и сильном сердце оно медленно захватывает центры дыхания и человек умирает от удушья. Дыхание все учащалось и учащалось. Последние двенадцать часов уже было ясно, что кислородное голодание увеличивалось.

Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался.

Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент – не знаю, так ли на самом деле, но так казалось – очевидно в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть – тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился...

В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела.

Я думала, что сама задохнусь, я впилась руками в стоявшую возле молодую знакомую докторшу, – она застонала от боли, мы держались с ней друг за друга.

Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый облик; через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, – не знаю сколько, – кажется, что долго.

(Светлана Аллилуева «Двадцать писем к другу»)

Газета «Правда»

Евгений Евтушенко: «Сталина я так и не увидел»

«Живым Сталина практически никто не видел. Или только издалека, на демонстрации. Телевидения тоже, практически, не было. Видели только в хронике: перед каждым сеансом в кинотеатре шла хроника. Так мы видели Сталина живым. Поэтому когда объявили, что доступ к телу Сталина открыт, то все сразу туда побежали. Все понимали, что будет давка. Но не догадывались какая...

Вот я побежал от 4-й Мещанской (это напротив кинотеатра «Форум»), едва услышав по радио это известие... Ну и люди вокруг бежали. Забыв про работу, бежали...

Меня всегда спрашивают, особенно за границей: «А при чем тут Чарли Чаплин?» Там, в фильме, показан человек в котелке и гриме Чарли Чаплина. А я видел его. Это был, видимо, клоун из цирка на Цветном бульваре, и он бежал, даже не отклеив чаплинские усики.

Там были лилипуты – и я их тоже в фильм поместил. Почему я бежал? Я понял, что произошло какое-то уникальное событие. Вот: было чувство уникальности. Не могу сказать, что мною вела любовь к Сталину. Но это не было и обычное любопытство. Я хотел видеть, что происходит.

И когда мы все туда попали, на Трубную площадь, с бульваров, с двух сторон, начала надвигаться огромная толпа. А там Трубную от продолжения Неглинки отделяли грузовики. И толпам, подошедшим со всех трех сторон, надо было просачиваться в узкие проходы с двух сторон площади между домами и этими грузовиками. Толпа прижимала к светофору и только косточки хрустели...

Помню дом, где теперь театр-школа современной пьесы, – там на углу был светофор, на котором было насмерть распято несколько человек на моих глазах. Насмерть!

Перекрытые грузовиками улицы в день похорон Сталина

В каких-то местах приходилось просто поджимать ноги, потому что шли по мясу. Помню грузовик и офицера, которому передавали детей. Потому что и с детьми бежали... Детей там передавали по рукам, над толпой. Еще помню картину, которую мне не забыть никогда: трясущееся лицо офицера, которому погибающие люди кричали: «уберите грузовики!», «уберите грузовики!». То, что поставили грузовики, это было преступление. Ну, люди и трещали на этих углах грузовиков. И этот офицер чуть не плакал... И только отвечал: «указания нет»... Вот это я запомнил. Указание было – поставить, а не убрать. И вот тогда я понял, что это значит – «указания нету». Несчастный человек!

Я там был инициатором одного дела, которое спасло очень многих людей. Не знаю почему, я крикнул людям, чтоб брались за руки, собирались в цепочки. В таких экстремальных ситуациях включается какой-то вид энергии, и мне пришла в голову мысль, чтоб люди, взявшись за руки, рассекали бы этот хаос на сегменты. Ибо водоворот толпы был неуправляем. Не потому, что люди нарочно топтали друг друга: они просто ничего не могли поделать. А цепочки немного успокоили это море...»

Павел Мень (брат священника Александра Меня): «Балабус отбросил копыта!»

Хорошо помню «дело врачей» – это было напряженное время. Каждый раз, когда отец по утрам вынимал газету из почтового ящика и открывал ее, лицо его бледнело, и он становился невероятно мрачен. Отец, конечно, прекрасно понимал ситуацию. Он был главным инженером на фабрике и понимал, что угрожает еврейскому населению.

В марте 1953 года мне было 14 лет, я учился в 7-м классе 554-й школы в Стремянном переулке (теперь это Вальдорфская школа № 1060). Директора нашего звали Тимофей Алексеевич, он всегда ходил в военной форме, в кителе. Был он очень толстый. Мы часто встречали его у пивных, где они со своим собутыльником, школьным сторожем, маленечко опохмелялись. Отношение к нему у нас было ироничное: мы его называли Бегемотом, потому что у него был такой подбородок необыкновенный, и не один, а несколько.

И вот в тот день мы пришли в школу, нас всех выстраивают в коридоре, и Бегемот объявляет, что умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это было ужасно. Почему? Потому что Бегемот заплакал, и все его подбородки разом затряслись, и это было жутко смешное зрелище.

Кое-кто из ребят, даже многие, всхлипывали, а я был очень далек от подобных чувств и, наоборот, воспринял новость с радостью. И вот мы стоим, а в том коридоре висели портреты членов политбюро, и для того чтобы не засмеяться вслух, я стал смотреть на Берию, который был такой серьезный и в очках, и он меня как-то привел в чувство. Я так и не засмеялся, слава Богу, потому, что на самом деле многие ребята это воспринимали серьезно. В общем, директор порыдал, и нас отпустили из школы на три дня.

Напротив здания Музея революции. Фото: журнал «Огонёк»

Помню хорошо как, когда я пришел домой, папа радостно сказал: «Балабус отбросил копыта!» Балабус – это на идиш «хозяин»: «Хозяин отбросил копыта!» Он был страшно рад. А мы с моим приятелем Мишей Куниным (он был из такой семьи, где прекрасно понимали, кто такой Сталин) тоже были страшно довольны: три дня свободных! Мы гуляли по улицам, а единственно, из-за чего нам было грустно, что из-за траура все кинотеатры закрылись. И катки. Мы чувствовали себя этим ущемленными в какой-то степени. А вообще обстановка в городе была траурной.

Смотреть на Сталина я не пошел – зачем? Толпы я не люблю: у меня с детства остались довольно мрачные воспоминания и впечатления от первомайских демонстраций, на которые заставляли ходить мою тетушку – она работала в Институте дефектологии. В качестве поддержки иногда я ходил с ней, чтобы как-то ей было веселее. И вся эта толпа, и эти хождения, и когда начинали кричать – все это не казалось мне искренним или содержательным. Тетушка, которую вместе с сотрудниками гоняли на демонстрации, сама относилась к этому соответственно и это, естественно, отражалось и на моем отношении. Потому я и решил – похороны и похороны. Вместо этого лучше погулять.

А вот Алик, брат мой (в будущем священник Александр Мень), – с ребятами все-таки пошли посмотреть на Балабуса, как тот лежит в гробу. Просто из любопытства.

И дойдя до Трубной площади – их было четверо ребят – они поняли, что началась мясорубка. Там же творилось что-то страшное! Толкучка была такая, что они почувствовали, что это уже угрожает жизни. Они бросились к пожарным лестницам, залезли на крышу, и по крышам им удалось уйти с площади. Только так было возможно спастись. Причем эта пожарная лестница начиналась высоко, и они как-то один другому залезали на плечи, чтобы выбраться и все-таки уйти из этой толпы.

Похороны Сталина

Дмитрий Чуковский: «У Корнея Ивановича никаких рыданий не было»

Мне было девять лет, когда весь мир узнал о кончине Сталина. Скажу несколько слов об обстановке в нашем доме, чтоб было понятно, что я мог ощущать и что влияло на меня. Как известно, в те дни все время печатали бюллетени о болезни Сталина, люди их разгадывали, стараясь понять, что на самом деле происходит. У нас в семье об этом говорилось информационно, никто никому не звонил, не спрашивал, что такое на самом деле «дыхание Чейн-Стокса», это мало всех интересовало, все просто наблюдали...

Дома не было никаких разговоров по этому поводу, только обмен мнениями о том, что туда-то собирались идти, например папа должен был идти по делам в издательство или в Союз писателей, но теперь все непонятно. Были какие-то звонки, узнавали, какая обстановка, идти или не идти ему для продолжения своего дела.

Через несколько дней, когда объявили о том, что будут похороны, уже я настоял, попросил маму – давай пойдем посмотрим. Я не представлял себе, что это, она под моим напором согласилась, и мы пошли. Поскольку мы жили на Старом Арбате, то вышли и пошли по Арбату по направлению к центру, дошли до Арбатской площади, где в то время еще не было туннеля и ходили трамваи, перешли трамвайные пути и вышли к кинотеатру «Художественный», но столкнулись с тем, что улица была перегорожена грузовиками. Грузовики и автобусы стояли поперек, и нельзя было попасть внутрь Бульварного кольца. Мы так постояли, посмотрели, как это все происходит. Ходили люди, которые тоже выискивали щели, лазейки, искали возможности, как пройти, кто-то кому-то доказывал, что он живет там или учится, были большие споры, но милиция была непреклонна. Милиции было достаточно; я не помню, чтобы там были военные. Мы постояли, повернули и пошли обратно.

Потом мы несколько дней не учились, и меня отправили в Переделкино к Корнею Ивановичу и Марии Борисовне, и я там пробыл несколько дней.

Разговоров по поводу Сталина не было. Все понимали, что будут изменения, но я не слышал, чтоб кто-то сказал грубость по этому поводу, как где-то, я читал, кто-то произнес: «А, наконец-то подох»… Нет, такого не было. Корней Иванович к этому как-то отнесся, конечно, но он должен был эту новость переосмыслить, понимая, что начинается новая эра. Видимо, так. Он не говорил по поводу Сталина, какой Сталин был, какой не был, никаких рыданий не было, но не было и того, чтоб как-то злопамятно вслед тирану что-либо говорить – он себе этого не позволял.

(Источник: сайт 050353.ru)

Зюганов возлагает цветы к бюсту Сталина у стен Кремля. Фото с сайта kprf.ru

Мариэтта Чудакова: «Сталин был старый и рыжевато-седой»

Я была в 9-м классе. Пол-девятого утра ко мне прибежали рыдающие подруги – «Что делать?..» Я приняла решение – прорываемся в Колонный зал. Очередь вилась уже по всему центру. Мы решили пробираться по дворам ближе к Дому Союзов (тогда все дворы были открыты со всех сторон). Мы сумели пробраться во двор дома, выходящего на Пушкинскую (нынешнюю Б. Дмитровку) примерно метрах в пятидесяти от Колонного зала, забрались через окно проходного подъезда на козырек подъезда, выходящего на Пушкинскую, – и спрыгнули с него прямо в очередь – в сугроб…

Очередь медленно двигалась в полном молчании – никто не мог и подумать сделать нам замечание. Мы влились в очередь. Но трудно было выдержать долгое молчание, и я обратилась к одному мужчине с замечательным вопросом: «Скажите, пожалуйста, а кто, как Вы думаете, будет теперь вместо товарища Сталина – Молотов?..»

…Выражение лица мужчины я смогла оценить только несколько лет спустя.

Мы вошли, прошли мимо гроба. Сталин был старый и рыжевато-седой.

Когда мы возвращались, в большой толкучке входя в метро «Кировская» (ныне – «Чистые пруды»), – в дверях раздавались первые (как выяснилось позже) истошные крики.

Дома меня уже похоронили: два старших брата ходили (после нас!), но не сумев пройти, вернулись, сообщив родителям, что там – Ходынка. Вскоре мы узнали, что погибли два мальчика из соседних дворов.

(Источник: сайт 050353.ru)

Читайте также