Фото: Никеричев Андрей / АГН "Москва"
Сравнительно недавно на «Столе» был опубликован материал Георгия Любарского о современных проблемах музейного дела. Поскольку на школьных фронтах затишье и никаких действий, которые хоть как-нибудь отличались бы от конвульсий, в ближайшей перспективе не предвидится, можно спокойно отвлечься от актуальной повестки и поговорить о вечных ценностях (или, если угодно, их преломлении в нашей актуальности). Над музейной проблематикой я размышлял довольно долго; у меня нет универсального решения проблемы и есть ощущение, что универсального решения и не существует; возможно, оно и не нужно.
Георгий Любарский писал о научных музеях, скорее даже естественнонаучных музеях, которые и не представляют собой музеи в прямом смысле слова; их экспонаты не предполагают уникальности и неповторимости. Но обычный музей (самый частый вариант – краеведческий или изящных искусств) – по крайней мере в идеале – имеет дело с экспонатами, существующими в ограниченном количестве экземпляров, которое уже не может быть увеличено, либо вовсе уникальными. Они не обязательно вовлекают в игру интеллект, но должны быть эстетически привлекательными. «Знание» здесь присутствует, но оно несколько другой природы, нежели научное. Здесь перед нами стоит задача другого рода: как удержать в памяти информацию (неточное, но по крайней мере нейтральное слово), полученную в музее?
Основным инструментом дополнить и систематизировать впечатления от музея являются экскурсии. Нужно сказать, я очень их не люблю. Отчасти потому, что трудно найти хорошего экскурсовода. Меня в своё время потряс один эпизод. Ещё школьником я был в Твери (кажется, тогда она ещё не вернула себе это имя). Группу вывели на набережную: «Набережная Степана Разина. Построена при Екатерине II». Меня смутило соседство имён, и я спросил: «А как она тогда называлась?» – «А так и называлась».
Но даже если экскурсия квалифицированная, человеческая память мало что удерживает. Это может быть не совсем так, когда зрелище и рассказ вписываются в актуальный контекст зрителя, но с широким кругозором всё это совмещается плохо. Потому я предпочитаю не получать информацию, которую забуду всё равно, и самостоятельно выстраивать траекторию посещения музейных пространств, очень быстро сканируя артефакты и задерживаясь у тех, которые заинтересовали. Но что касается возможности обратиться к информации – я не придумал ничего, кроме подробного каталога, который можно унести с собой.
Сам я давно собираю домашний музей старых школьных артефактов. Поскольку я филолог, нет ничего удивительного в том, что большинство его экспонатов – бумажные. Только недавно они начали разбавляться медалями. Поскольку значительная его часть – школьные публикации, содержащие тексты педагогического характера, было бы разумно включить их – полностью или в извлечениях – в каталог; как правило, это совершенно неизвестная литература, а между тем она содержит некоторое количество интересных мыслей – и по крайней мере ценную информацию о вопросах воспитания, которые волновали наших предшественников. В первой части своего музея я размещу экспонаты, относящиеся к европейской школе. Это будут в основном гравюры, открытки и публикации. Во второй части будут отечественные экспонаты.
2. Коллеж (Лицей) Людовика Великого
Коллеж (лицей) Людовика Великого, 2007 год. Фото: WikipediaСейчас это одно из престижнейших учебных заведений Парижа.
Академическая медаль 1834 года. Фото: из лчного архива А. Любжина3. Открытки с видами французских учебных заведений
Новый коллеж Фенелона в Камбре (городе, где Фенелон был архиепископом). Фото: из личного архива А. Любжина
Этот же коллеж, разрушенный во время I Мировой войны. Фото: из личного архива А. Любжина
Коллеж св. Людовика в Сомюре. Фото: из личного архива А. Любжина
Коллеж для девиц в Шартре. Фото: из личного архива А. Любжина.
Арльский коллеж, иезуитская часовня. Фото: из личного архива А. Любжина
Коллеж для мальчиков в Витри. Фото: из личного архива А. Любжина4. Гравюры с видами английских учебных заведений
Фото: из личного архива А. Любжина
5. Школьный театр
Фото: из личного архива А. Любжина
Фото: из личного архива А. ЛюбжинаТрагедия иезуита Дж. Гранелли «Седекия» – титульный лист и наградная подпись ректора иезуитского коллегиума.
6. Торжественная речь
Фото: из личного архива А. Любжина
Фото: из личного архива А. ЛюбжинаДоменико Келуччи (Лукка, 25.04.1681 – Рим, 17.01.1744, принявший по обычаю пиаров новое имя – Паолино ди С. Джузеппе) – «О необходимости благородному юношеству изучать наилучшие искусства». Речь, произнесенная в Римской архигимназии «Сапиенца» 25 ноября 1740 г. Извлечения.
«Среди преимуществ изящных искусств, от которых возрастает государственное благо, мне представляется особенно важным такое: они играют роль превосходного наследства для тех, кто, будучи рождён в скудости и в незнатном семействе, и выводят их из темноты, в которой те обретались, на светлое общественное поприще и удостаивают различных почестей. И когда я размышлял как над древними, так и над недавними примерами, приходил мне в голову Пифагор, известнейший из философов, – он был сыном ваятеля; приходил в голову и светоч мудрости Сократ, чья мать была повивальной бабкой, а отец – каменотёс. Что уж говорить о первом греческом ораторе Демосфене, – чтоб не упоминать о множестве других, – о котором мы знаем, что он родился в грязной мастерской простого кузнеца? <…> По этой причине я не мог достаточно надивиться промыслу Бога Всеблагого Величайшего, – он так предусмотрительно и премудро распорядился своими благами, что одни получают блеск рода, славу сиятельных предков, богатства и средства, а другие – талант и учёность, которыми равным образом могут снискать себе состояние и почести. Таким образом я пришёл к мысли, что более знатные юноши нимало не нуждаются в учёности для счастливой жизни, а предназначена учёность для бедных, рождённых для усердных трудов, как будто бы наследие, принадлежащее им по праву. Но в конце концов я пришёл к выводу, что дело обстоит противоположным образом, нежели я тогда думал. Я понял, что наилучшие искусства намного более необходимы для тех, кто превосходит прочих сиятельностью рода и знатностью, нежели для тех, кто рождается в темноте и неизвестности и с посредственным состоянием. И если бы это было столь же очевидно для всех, сколь на самом деле истинно, то уже не нашлось бы юношей благородного происхождения, которые пренебрегли бы совершенно занятиями словесностью или предавались бы им спустя рукава и с зевотой. <…>
Не найдётся, разумеется, такого, кто стал бы меня подозревать в желании закрыть для кого бы то ни было, хотя бы и самого низкого происхождения, путь к учёности, – он всегда был доступен для любого, одарённого превосходным талантом. Было бы дерзостью по отношению к природе, матери вещей, отнимать славу мудрости у тех, кого она так одарила быстротой ума, твёрдой памятью и величайшей лёгкостью в учёбе, что, как представляется, особо и вполне создала их для этих превосходных занятий. Но скажу следующее: люди такого рода, если они отвергнут занятия словесностью и обратят ум и душу в ином направлении, не нанесут обиды своему роду и ущерба государству. Кто имел бы право упрекать их, если они предадутся живописи, или скульптуре, или же какому-либо иному из искусств, называемых механическими, и достаточно испытают свои способности и трудолюбие в том, чтобы заниматься ими со знанием дела? Конечно же, они заслуживают похвал, если предадутся благородным искусствам, достигнув в них значительных и вызывающих восхищение плодов. Но не заслужат и упрёка, если, отвергнув эти занятия, скорее приложат способности и пыл к тем, которые приносят деньги. Но основа благородной жизни и её условия вовсе не таковы. Нимало не согласуется с образом жизни благородного человека и совершенно ему противоречит занятие механическими искусствами в ремесленной мастерской, которому предаются скудные люди, добывая себе средства для жизни. <…> И, стало быть, ничего нет превосходнее для знатных юношей, нежели благородные науки, в которых они могли бы прожить свою жизнь в большем почёте и со славой. Эти занятия, разумеется, достойны благородного человека. Только они одни и служат украшением первенствующих лиц, как говорит Плутарх, и прежде всего – царей.
Кто-нибудь, может, скажет: да, словесность – истинное и лучшее украшение знатности, и никто в здравом уме не стал того отрицать. Но в чём заключается её столь насущная необходимость для знатных? Она велика, если с достаточной тщательностью продумать над образом жизни этой знати, как частной, так и публичной. Кто настолько груб, настолько несведущ в делах, чтоб не знать – знатные люди своей душой более прочих склонны к падениям в бездны и к самым необузданным страстям? <…> Сейчас они – ты видишь – ликуют от невообразимой радости, а вот полны печали и сокрушения; то их распаляет гнев и движет ярость, то они робеют и страшатся, потупив взор и душу; чаще же всего их едва ли не губят наслаждения и безумные любовные страсти. К этому прибавляется досуг, а его у знатных людей в изобилии; и невозможно избежать, чтобы с этим единственным спутником приходил весь рой пороков, а добродетель пребывала бы в полном упадке. <…>
Что могло бы прийти на помощь благородным людям в их столь трудных и шатких жизненных условиях, кроме словесных наук? Словесные науки рождают добродетель, изгоняют пороки. Они исправляют сильно испорченные нравы и служат сильнейшим побуждением стремиться быть добродетельным и честным. Они отгоняют и далеко отталкивают слепые похоти души, волнующие человека подобно фуриям. Усердный труд при их изучении имеет удивительную силу в обуздании юношеских порывов. Душа, постепенно размягчаемая сладостью учения, как бы отдыхая на спокойной стоянке, как раз тогда понимает, что справедливо, что несправедливо, что полезно, что честно, в чём красота добродетели, в чём достоинство и превосходство мудрости; и, отталкиваясь отсюда, постепенно она образует себя к добродетели и мудрости. По каковой причине, как мы увидим, насколько люди отличаются в словесных науках и учёности, настолько они превосходят остальных советом, важностью, скромностью и прочими достоинствами.
Поэтому, если мы будем рассматривать природу благородства, исходя из умозрений философов, мы увидим совершенно ясно, какое родство и какая близость установились у благородства с превосходными науками. Хотя философы и не придерживаются единой точки зрения о благородстве, одни желают видеть его в длинной веренице предков, доходящей до потомства с отличием, другие – в блеске семейства, цветущего своими богатствами и удачей, а третьи – в широко разлившейся славе дедов и родителей, прекрасно управлявших делами и собственными, и государственными, – однако же Платон, единственный среди философов, почитаемый как божество, будто бы с алтаря и треножника возвестил, что самое славное и самое подлинное благородство – когда кто-либо сияет величием и доблестью собственной души; и, соответственно, воистину благородным следует считать того, кого в благородстве поддерживает собственная, а не чужая доблесть. <…>
Кто не понимает, как далеко до истинного благородства тем, кто, предаваясь досугу и бездеятельности, родились, кажется, только для угождения собственному брюху? Где может быть почёт и как может быть признано подобающим крайнее невежество? Где блеск добродетели? Где подлинное величие души? Где, в конце концов, остальные добродетели, без которых само благородство уже никак не держится? Когда-то в Римском государстве для патрициев и сиятельных мужей было позорно оставаться невежественным и незатронутым словесными науками. <…> Нет такого, кто б не знал, как громко М. Туллий порицал за невежество в словесных науках то Г. Верреса, то Л. Пизона, выходцев из сиятельных родов; в его глазах это было величайшим позором и пятном на славе дедов. Но мы никогда не прочтём, чтобы этот же упрёк предъявлялся кому бы то ни было из плебеев; так что становится совершенно ясно, что занятия превосходными искусствами по праву относятся к достоянию не столько простых частных лиц, сколько патрициев и знати.
Но оставим уже в стороне примеры, взятые из древности, оставим философские умозрения. Пришли другие времена, другие нравы. Пусть, не возражаю. Оставлю в покое благородство, образованное скорее философией по их суждениям, нежели природой. Моя речь сейчас обращена исключительно к тем, кто сейчас, в наши времена, из-за блеска богатств и происхождения считается в народе знатным. И вот этого рода люди, если не желают случаем совершенно отказаться от всяких государственных дел и обретаться в уединении, подобно скотам, – утверждаю, именно они прежде всего нуждаются в изучении словесных наук. Ведь, призываю вас в свидетели: кому в наши времена достаются публичные должности, судебные, государственные почести? разве не благородным людям и патрициям? Несомненно, что, если мы посмотрим на то, кто занимается государственным и церковным управлением, мы почти везде обнаружим, что власть, фасции, пурпур достаются тем, кто может похвастаться достоинством рода и блеском своего семейства, так что – представляется иногда – им больше способствует знатность, нежели прочим доблести. Кроме того, если человек новый, рождённый в неизвестности, однако же прославленный доблестями и способностями, в конце концов открыл себе путь к высоким почестям, это приписывают особому дару фортуны. Глубоко укоренился взгляд, утверждённый всеобщим согласием племён, что благородные люди не столько выдвигаются на почётные должности, сколько рождаются для них. <…> И поскольку знати в той же степени свойственно выделяться среди прочих и повелевать ими, в какой – скажем так – рождаться и происходить на свет, то кто не видит, что к знатности сами по себе, в силу собственной природы принадлежат все науки, которые содержат сведения о правильном государственном устройстве, о правильных способах управлять как самим собой, так и другими? Кто станет отрицать, что эти почетнейшие науки – и дома, и на войне руководительницы нашего совета и наставницы в искусстве повелевать? Здесь у меня есть возможность по ораторскому обычаю выйти на беспредельное поприще; можно многое выставить на середину из греческих, из римских дел, и тогда станет ясно, насколько важны эти благороднейшие занятия как для правильного государственного устройства, так и для воинской доблести, для того, чтобы раздобыть себе полководческую славу. И эти племена, мудрейшие изо всех, не превозносили бы с таким рвением и не вознаграждали бы такими почестями благородные искусства, если бы не думали об их пользе для благополучия государства, для его спокойствия и тишины, чему все это содействует в самой высшей степени. <…>»
