В марте финский суд оправдал финскую политикессу, которая чуть раньше – в январе – была осуждена за публикацию в Твиттере слов апостола Павла, которые финская прокуратура сочла речами ненависти:
«1:24 …то и предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они сквернили сами свои тела.
1:25 Они заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки, аминь.
1:26 Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным;
1:27 подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за своё заблуждение».
Это судебное разбирательство затронуло довольно глубокие основания европейских принципов взаимоотношений с религией.
В предыдущем тексте мы кратко осветили специфику европейских (идущих ещё из Рима) рамок отношений между религией и прагматическим интересом, которая кратко может быть сформулирована так: убеждения убеждениями, а коммерция по расписанию. Но эти традиционные рамки сегодня меняются – под натиском новых культов, новых идейных гегемонов региона.
Как просто всё начиналось
Если Рим стал государственным основанием Европы как исторического феномена, то христианство – духовным. Оно возникло как сплав иудейской религиозной традиции с избирательно взятой эллинской философией: стоит почитать сочинения Августина Блаженного либо даже полемические тексты Юстиниана, чтобы оценить степень философской эрудиции христиан тех времён.
Картина Сандро Боттичелли «Св. Августин». Фото: УффициПри этом христианство стало не первой религией, возобладавшей в империи как нечто цельное и единое: до того там пытался пустить корни митраизм – впрочем, без особого успеха. Сам факт такой попытки говорит о том, что империя, прошедшая расцвет своей военной мощи, всё больше нуждалась в унификации сознания жителей, и христианство при ряде нюансов хорошо подошло для решения этой задачи.
По мере распада империи христианство только распространялось всё шире и шире, и к высокому Средневековью оно держало в руках и духовную, и административную власть, будучи единственным глобальным субъектом в полном небольших политий регионе. Духовная власть опиралась на образовательную монополию, возможность готовить образованные кадры, смотрение за библиотеками. Университеты по мере сил оспаривали эту образовательную монополию, но очень нескоро преуспели.
Также церковь имела серьёзный административный аппарат, который мог вести автономную работу, связываясь лишь с руководством городов либо феодов. Власть инквизиции стала, наверное, самым весомым выражением этой мощной административной структуры, однако благодаря наличию множества самостоятельных субъектов власти даже инквизиция иногда встречала отпор: так, один из авторов «Молота ведьм» однажды был вынужден спасаться бегством от разъярённых жителей города, в котором он слишком рьяно взялся за дело.
Церковь могла организовывать крестовые походы, сливая лишний рыцарский кадр в Палестину либо уничтожая оппонентов – где православных, а где условных катар. Эта мощь опиралась на духовное влияние и духовную власть, выраженную в идеологической гегемонии: за любым ослушанием шли последствия, например, ставший притчей во языцех Каносса-Трип императора Священной Римской империи Генриха IV (известный также как «каносское унижение»: Генрих обращался к папе Григорию VII за прощением на коленях). Кстати, сама Священная Римская империя тоже была инструментом папы, оставалась довольно рыхлым образованием вплоть до эры Вестфаля, когда превратилась в уже модерное, имеющее очерченные границы государство.
Таинственный путь души народа
Несмотря на постоянную борьбу с ересями и инославными, католики пропустили важный удар под дых от практически своего – Мартина Лютера. Удар этот был исключительно интеллектуальным, но уже вскоре после опубликования 95 тезисов несколько германских княжеств приняли лютеранство. Однако парадокс: это только усилило влияние христианства как общей духовной и интеллектуальной рамки жизни. Лютеранские княжества компенсировали отказ от пышных таинств и контроля католиков контролем уже лютеранских священнослужителей, которые строго следили за нравственностью жизни горожан.
Картина Лукаса Кранаха Старшего «Мартин Лютер». Фото: St. Anne's Church, AugsburgПик борьбы между новыми веяниями христианства и католическим Римом пришёлся на Тридцатилетнюю войну, которая в итоге создала новый Вестфальский мир. Этот мир разделял Европу на слоты-государства, в каждом слоте определялась «своя вера». Таким образом, гегемония Рима оборвалась, но католичество осталось мощным субъектом властного действия в регионе. Также Вестфаль (пусть не сразу, а через полуторавековую адаптацию идей Гоббса к европейской реальности) задал новую рамку понимания отношений религии и человека: теперь религия становилась личным делом каждого, а не формой его социального самоопределения.
«Но если публичная власть действительно хочет оставаться только публичной, если государство и исповедание веры оттесняют внутреннюю веру в частную сферу, тогда душа народа отправляется в “таинственный путь”, простирающийся во внутреннем направлении. Растёт противодействие, выражающееся в молчании и тишине. В тот момент, когда разница между внутренним и внешним оказывается общепризнанной, превосходство внутреннего над внешним, а следовательно, и частного над общественным, по существу, дело уже решенное. Публичная власть и могущество могут быть признаны в сколь угодно полной и неукоснительной мере, к ним можно относиться с какой угодно лояльностью – в качестве только публичной, только внешней власти они внутренне пусты, уже лишены жизни. У такого земного Бога остаётся только видимость божественности, только ее simulacra. Божественности невозможно добиться извне.
Non externa cogunt Deos, возразил одному Нерону один философ-стоик, находившийся в той же политической ситуации, что и Сенека. Кто вообще допускает противоположность внутреннего и внешнего, тот тем самым уже признаёт полное превосходство внутреннего над внешним, невидимого над видимым, негласного над гласным, потустороннего над посюсторонним».
Государства тайных обществ
В исторической перспективе это резко снизило потенциал влияния христианства на властные движения, подарив отдельному человеку автономию и – как следствия – новым объединениям людей новые варианты организации своей религиозной жизни. Христианство превратилось в общую прошивку, часть идейной прошивки разных национальных государств, непрерывно воюющих между собой. После Вестфаля оставалось меньше сотни лет до возникновения тайных обществ, тоже органически христианских, но имеющих уже немного иные ценности.
Картина Герарда Терборха «Вестфальский мир». Фото: РейксмюсеумВ этих тайных обществах формулировались принципы, которые в той или иной мере актуальны для Европы сегодня: здравый смысл, рационализм, воля к познанию, готовность к борьбе за гражданские права и сам набор этих гражданских прав вкупе с моделями новой государственности.
Первыми государствами, воплотившими новую картину мира и новую религию, стали Франция и США. В США формальные христиане принесли масонскую повестку и масонские же принципы построения общества. Во Франции этот процесс прошёл более кроваво и стал вызовом для всей Европы.
Вместе с политическими пертурбациями менялось и лицо образования: весь XIX век христианские богословы ведут напряжённую борьбу против секуляризации университетов и в целом высшего образования, защищают право теологического факультета хотя бы сохраняться в университете – при том что раньше все факультеты строились именно от теологии.
Философия, освобождаясь от власти христианства, рождала уже совершенно новые направления мысли, против которых христианству было всё труднее и труднее сражаться: биология, дарвинизм, марксизм, а чуть позже и фрейдизм. На этом этапе христианство остаётся не более чем формальной частью прошивки идейной основы европейских государств, сохраняется множество номинальных христиан, но в личных умах жителей Европы поселяются романтизм, национализм и марксизм как картины мира и системы ценностей, за которые можно сражаться и умирать.
Этому изменению умов соответствует структурное изменение обществ: урбанизация и индустриализация, опыт работы масс людей на производстве и опыт абсолютного превосходства Европы в мире – опыт колониальных империй. Наверное, самым характерным героем этого времени, именно духовным героем, становится Курц из «Сердца тьмы» Джозефа Конрада: человек, поверивший в то, во что понарошку верили уже не верящие Церкви христиане, и положивший на алтарь своей веры жизнь.
Другие времена – другие веры
Изменение структуры общества ударило по христианству Первой мировой, когда священнослужители разных формально христианских стран благословляли своих воинов сражаться. Связка «религия – рациональность» почти перестала работать именно после Первой мировой войны. Точнее, эта связка перестала работать для христианства:
«Под совершенно завораживающим действием всё новых поразительных изобретений и открытий возникает религия технического прогресса, для которой все остальные проблемы разрешаются сами собой именно благодаря техническому прогрессу… Магическая религиозность переходит в столь же магическую техничность. Так с самого начала двадцатое столетие оказывается не только веком техники, но и веком религиозной веры в технику».
Основные движения духовного плана крутились вокруг рабочего класса и оскорблённой нации, а христианам приходилось цепляться за максимально консервативные политические силы, которые тоже не были христианскими, разве что за исключением румынского и сербского национализмов.
«Смотреть на государство или расу как на божество значит не видеть их на самом деле и иметь при этом нехристианскую, характерную для язычества и атеизма, точку зрения на мир. Мы как славяне и православные христиане не можем разделять таких взглядов.
Есть и другие ценности, которые, как мы убеждены, бесконечно выше государства и расы. И государство, и раса, по нашему мнению, стоят ровно столько, сколько люди, их составляющие.
Некоторые, впрочем, считают, что государство и раса – это абсолютная мера всех вещей в этом относительном мире.
Поэтому оказывается возможным, что фашизм объявляет божеством свою самодостаточность, а гитлеризм – “тевтонскую ярость” (“тевтонский бес”).
Из одного этого уже должно быть понятно, как далеко мы, православные славяне, отстоим от гитлеризма и фашизма».
Фото: Karsten Winegeart/UnsplashПосле Второй мировой в адрес христиан прозвучал очередной сакраментальный вопрос: «Есть ли Бог после Аушвица», – который почти похоронил христианство как хотя бы изредка претендующую на гегемонию общественную силу. Другие тайные некогда религии стали практически открытыми господами, навязывая свою повестку и религиозным организациям. И тут раскрывается по факту антихристианский посыл тайных сообществ: они готовы открыто бороться против права быть христианином «по натуре». Именно кристаллизацией этого процесса стала известная тяжба финской политикессы: это борьба христианства, до сих пор сохранившего серьёзные социальные основания и претензию на ценностную гегемонию, против другой религии, родившейся в последние столетия.
Россия и Русская православная церковь с её консервативным поворотом, риторикой защиты традиционных ценностей вроде бы верно распознаёт новые вызовы христианства. Однако вот незадача: консервативные силы тоже перестают быть по сути христианскими, легко путая Библию с моральным кодексом строителя коммунизма. На государственном уровне бои ведутся за «прошивку», лейбл христианства, а реальное содержание последнего, видимо, в новую эпоху религиозных войн остаётся защищать тем немногим ученикам, кто готов жить по словам апостолов.
