31 августа 1922 года. В «Правде» опубликовано сообщение о высылке, в котором указывалось: … наиболее активные контрреволюционные элементы из среды профессуры, врачей, агрономов, литераторов высылаются частью в Северные губернии России, частью за границу. <…> Среди высылаемых почти нет крупных научных имён. <…> Высылка активных контрреволюционных элементов и буржуазной интеллигенции является первым предупреждением Советской власти по отношению к этим слоям. Советская власть по-прежнему будет высоко ценить и всячески поддерживать тех представителей старой интеллигенции, которые будут лояльно работать с Советской властью, как работает сейчас лучшая часть специалистов. Но она по-прежнему в корне будет пресекать всякую попытку использовать советские возможности для открытой или тайной борьбы с рабоче-крестьянской властью за реставрацию буржуазно-помещичьего режима.
Эксперт «Стола» по наследию Николая Бердяева – священник, считающий его одним из своих учителей в области христианской мистики, антропологии и экклезиологии, миссионер, катехизатор, основатель высшей богословской школы, духовный попечитель Преображенского братства отец Георгий Кочетков.
За что его возненавидели
– Отец Георгий, какой факт в судьбе Николая Бердяева, что в его биографии особенно значимо? Применительно к Бердяеву трудно говорить – что его сформировало или повлияло на него. Он скорее сам формировал свою судьбу. Но в чём это особенно ярко выразилось, как вам кажется?
– Две вещи очень важны. Во-первых, когда он уезжал, он, как известно, поехал советоваться к отцу Алексею Мечёву (святой праведный Алексий Мечёв (1859–1923) – московский священник, основатель маросейской общины – церковной родины выдающихся пастырей, исповедников и новомучеников Русской церкви, деятелей общинно-братского движения, отец священномученика Сергия Мечёва. – «Стол»), и тот ему сказал: поезжайте в Европу – ваш голос должен услышать Запад. И Бердяев поехал уже не как изгнанник, как того хотел Троцкий, этот бес во плоти, а как посланник. И, живя на Западе, он осуществлял это посланничество всегда – и в Германии, и во Франции.
Алексий Мечёв. Фото: общественное достояниеА второе – его послевоенная судьба, когда он захотел вернуться в Россию. Обычно к этому относятся очень плохо. Мы все знаем, что было с людьми, которые возвращались. Они почти все погибли здесь или их судьбы были исковерканы страшным образом, в том числе всех тех, кто поверил агитации, пропаганде засылаемых в среду русской эмиграции агентов. Но Бердяев не под влиянием энкавэдэшной агентуры хотел вернуться в Россию. Он знал, что это Голгофа, что это крест, что он, скорее всего, погибнет, если вернётся, но он верил в силу духа и в силу слова – что он скажет такие слова, на которые никто не сможет ответить и за которые никто не посмеет его осудить. Он хотел, если угодно, действительно стать спасителем России. Слава Богу… ой, не слава Богу… очень трудно сейчас сказать, но этого не произошло. После войны он сидел на чемоданах, но потом отложил эту идею, отбросил, поняв её бесперспективность, потому что с 1947 года Советский Союз снова показал, что в нём ничего не изменилось. Все люди более или менее в здравом уме и твёрдой памяти думали, что после такой войны, после десятков миллионов жертв нельзя сохранять старый строй, старый человеконенавистнический порядок – и значит, будет возможность этой перемены. Но оказывается, всё можно, оказывается, злу и греху нет предела. Уже вскоре стало ясно, что ничего не изменилось: так же миллионы людей в ГУЛАГе, и тех, кому обещали золотые горы, когда они возвращались на родину, тут же арестовывали, а многих и убивали. Бердяев, слава Богу, не просто остаётся в Кламаре, во Франции, он всё более и более интенсивно работает, и последние итоговые работы в этом смысле очень важны – они ещё более трезвенные, ещё более глубокие, ещё более смелые, ну и в чём-то более трагические. Последние его работы – «Творчество и объективация», «Русская идея», «Истина и откровение», «Царство духа и царство кесаря» – читать совершенно необходимо, хотя это очень трудно – не просто из-за терминологии, не по техническим причинам.
Вот эти два периода, мне кажется, наиболее интересны в его судьбе. Тот самый «философский пароход», столетие которого мы вспоминаем в этом году совсем скоро, и тот период, когда Бердяев вывешивает советский флаг на своём доме в Кламаре, за что, вы помните, его возненавидели там все подряд. Ну и, понятно, их осуждать за это тоже нельзя, но и его осуждать нельзя, потому что у него были свои сверхзадачи и особая цель.
– Надежда? Или что это было, солидарность?
– О, это была не просто солидарность, это была, конечно, надежда на победу Бога, но не пришло время. И важно, что он это понял.
Я считаю, что о Бердяеве говорят слишком мало сейчас и в церкви, и в гуманитарной науке, и в философии, и в философской антропологии – во всех областях, где нужно о нём говорить, нельзя не говорить. Разговор о человеке в наше время без Бердяева невозможен.
В церкви о свободе сейчас не говорят
– Можете вспомнить, что именно, какая мысль или что в образе Николая Александровича вас впервые зацепило и когда? Может быть, какая-то его книга?
– Мне повезло: первой книгой Бердяева, которую я прочитал, когда мне было 26 лет в 1977 году, была одна из самых блестящих его работ периода его самого высокого расцвета – «О рабстве и свободе человека».
Памятная табличка на доме в Кламар. Фото: Sveti118/Wikipedia– Я тоже её первую читала.
– И после этого, конечно, нельзя было не влюбиться в Бердяева и во всё, что он пишет, даже когда с чем-то не согласен. Это нормально, гениальные люди всегда должны в чём-то ошибаться: если они не ошибаются, они не гениальные, я в этом уверен, потому что у них должна быть возможность исправлять не только чужие ошибки, но и свои. У Бердяева такая возможность была, и он это делал, и это было всегда прекрасно. При том что его мысль очень глубока и критиковать Бердяева трудно. Формальных противоречий у него очень много, а реальных, внутренних, глубинных – практически нет. Это просто разные антиномические характеристики каких-то очень глубоких, сложных, на поверхности не лежащих тем и предметов.
Что меня зацепило – ну прежде всего пафос свободы. Я знал, что «где дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3: 17). Но ведь на эту тему я никогда в жизни не слышал ни одной проповеди в церкви, хотя это написано в Новом завете – основной книге всех христиан! Но никто об этом не говорит, как будто ничего нету, как будто это просто красивая фраза. Это первое. И второе, конечно, – понятие «личность». Я и раньше думал, что это две важнейшие темы в церкви, но я искал язык…
Правда, до 1977 года я читал ещё одну небольшую его статью – «О достоинстве христианства и недостоинстве христиан», но она на меня не произвела большого впечатления. А вот «О рабстве и свободе человека» – это фундаментальный труд. Можно было прочитать только одну эту книгу и уже понять очень много из того, что мы называем наукой о человеке. А ведь христологический догмат невозможен не только без понимания божественной природы Христа, но и человеческой Его природы! О божественной природе Христа говорят много, мы говорим: «Христос – Бог наш», но мы не можем сказать: «Христос – Человек, Человек с большой буквы». Мы не умеем это говорить, а Бердяев учит этому. В своей известной работе о Достоевском он пишет, что вoпpoc o чeлoвeкe – «бoжecтвeнный вoпpoc, и, быть мoжeт, тaйнa Бoжья лyчшe pacкpывaeтcя чepeз тaйнy чeлoвeчecкyю, чeм чepeз пpиpoднoe oбpaщeниe к Бoгy внe чeлoвeкa».
Это не просто экзистенциальная философия, не просто антропология – это какая-то мистика в самом тонком и глубоком смысле этого слова, христианская, православная, конечно. Иногда Бердяев экспериментировал, искал где-то на границе, иногда, может быть, выходил немножко за границы, но он никогда не настаивал ни на каких спорных вещах. Вот с этого всё началось.
Мы отброшены в XVIII век
– Часто можно услышать, что к Бердяеву настороженное отношение в церкви. Есть люди, которые его очень любят и читают, кто-то даже из-под полы в семинариях, но большинство не опознают его как церковного писателя, мыслителя, философа, богослова, по крайней мере в России. Почему, что в его мысли вызывает такое подозрение?
– Это всё очень понятно. Мы сейчас в церкви, как и в обществе, и в народе нашем, отброшены назад, причём очень далеко назад – чуть ли не в XVIII век. У меня было много ассоциаций с XVIII веком, когда, например, в 90-е начиналось так называемое возрождение церкви в нашей стране. Вроде что-то поменялось, вроде стали открываться храмы, люди толпами приходили принимать крещение. А у меня было чувство, что я попал в XVIII век! Кто знает церковную историю, тот хорошо понимает, что значит XVIII век для церкви.Не буду давать все характеристики, но это совсем не то, что нам сейчас нужно, это я могу сказать однозначно. Потом мы немножко продвинулись вперёд, но, по-моему, дошли только до середины XIX, кое-кто до конца XIX века сейчас дожил, дорос, но почти никто дальше этого не продвинулся, не то что в середину XX или в начало XXI, а в лучшем случае до конца XIX века. Поэтому неудивительно, что – я вас огорчу! – в семинариях не читают из-под полы Бердяева, там читаются куда более примитивные вещи, если уж из-под полы. И поэтому Бердяева у нас просто мало знают – очень узок круг тех, кто что-то понимает, даже среди специалистов, даже среди замечательных, выдающихся людей.
Например, такой прекрасный философ и богослов, как Сергей Сергеевич Хоружий – он занимался и христианской антропологией, выдающийся человек! Он любил Бердяева, даже писал о нём в философских энциклопедиях, но он не очень хорошо понимал Бердяева. Мне приходилось с ним спорить с начала 80-х годов, при том что я его всегда очень и уважал, и любил, очень ценю его, он много сделал.
Сергей Хоружий. Фото: iphras.ruБердяев очень-очень непрост, нельзя выхватить цитату и считать: вот Бердяев, вот он, пожалуйста, смотрите. Надо прочитать довольно большой массив его произведений, чтобы понять его мысль – понять всесторонне, глубоко и отдавая себе отчёт в том, что терминология, связанная с христианской антропологией, да и с церковной историей, плавает, она не устоялась. Кто-то, допустим, на ура примет идею, которая родилась после революции в среде русской эмиграции – о том, что кончился константиновский период церковной истории (время симфонии церкви и государства, период с начала IV до начала ХХ века, который связывают с именем императора Константина Великого (272–337). – «Стол») и начался постконстантиновский. А кто-то вообще не примет этого, скажет: «Что кончилось? Вы что! Мы живём сейчас в константиновском периоде, мы должны применять все каноны того времени». А это же 1600 лет церковной истории! И 99% церковных канонов были приняты в то время, исходя из его специфики. То есть здесь очень много трудностей, подводных камней, рифов, поэтому, к сожалению, говорить о Бердяеве непросто.
В древней церкви Бердяева давно бы канонизировали
Помню, я выступал на конференции, посвящённой отцу Сергию Булгакову, которую организовывал Дом русского зарубежья вместе с Никитой Алексеевичем Струве. И я сказал как бы между прочим, как само собой разумеющееся, что в древней церкви таких людей, как отец Сергий Булгаков и Николай Александрович Бердяев, давно бы канонизировали в чине по меньшей мере христианских апологетов, если уж не отцов церкви. Народ обомлел. Я удивился реакции: никто не ожидал этого. И я только тогда понял, насколько народ не готов воспринимать такие простые вещи – церковный народ, лучший народ! Не всякий человек пойдёт на конференцию, посвящённую отцу Сергию Булгакову. Там, правда, были разные люди: был и внук отца Павла Флоренского – отец Андроник (Трубачёв), но была, с другой стороны, и Ольга Александровна Седакова, где я с ней, кстати, и познакомился по наущению Сергея Сергеевича Аверинцева.
Сергей Сергеевич – тоже гениальный человек, мы его все прекрасно знаем, он был членом нашего Преображенского братства, он был членом попечительского совета Свято-Филаретовского института, академик, лицо всей интеллигенции нашей страны! И я помню, как он высказывался о Бердяеве, когда я к нему подошёл первый раз с этим вопросом. Это была середина 70-х годов, то есть полвека назад, мы были ещё практически не знакомы, только часто встречались на конференциях, особенно по искусствознанию или в университете, – ну и всё. Я его спросил что-то о Бердяеве – и он не стал мне отвечать. То есть он так на меня посмотрел и сказал что-то вроде: «У него такой афористический стиль». Вот и всё. Я удивился. Тогда Аверинцев высоко поднял палец, как будто он неожиданно что-то важное вспомнил, и побежал от меня с большой скоростью. Никогда не забуду этого.
Георгий Кочетков с Сергеем Аверинцевым. Фото: Дмитрий Гасак/Е.Черных/WikipediaНо совершенно по-другому он высказывался о Бердяеве в 90-х годах и в начале 2000-х, уже перед смертью. Он резко изменил своё отношение к Николаю Александровичу – в лучшую сторону, конечно. Его уже интересовала не форма – афористическая или какая-то ещё, – а глубина смыслов. Аверинцев как никто другой знал всё на белом свете, читал все лучшие книги, связанные с христианской тематикой, и для меня это было очень-очень важно. Я его никогда не агитировал, конечно, хотя мы с ним много общались. Но его взгляды претерпели такую эволюцию, на которую не всякий оказывается способен. Дорасти до Бердяева – это значит перерасти свой век, это не просто перейти границу XX века – это выйти за рамки начала XXI века и преодолеть этот жуткий разлом, который начался с 1917 года в истории нашей церкви, нашего народа, нашей страны и нашей культуры.
Вот почему в церкви говорить о Бердяеве люди просто не готовы – не потому что они плохие, люди могут быть прекрасны, а потому что внутри что-то не созрело. Хотя я бы сказал, что под знаком Бердяева, как и Достоевского, жил весь мир в XX веке. Да, были и другие знаменательные фигуры в это время типа Ленина, но были, с другой стороны, такие как Достоевский и Бердяев, которых переводили на множество языков мира, и главное – которых читали или по которым ставили фильмы. Ну, по Бердяеву фильма не поставишь, а по Достоевскому ставили. Неслучайно после Второй мировой войны Бердяева столько раз (семь. – «Стол») номинировали на Нобелевскую премию, и он её не получил только, скажем так, по внешним причинам. А после Второй мировой войны его переводили много и любая вышедшая книжка Бердяева становилась сенсацией, событием для всего мира – от Америки до Японии, что уж говорить про Европу.
Конечно, всегда были люди, которые просто не любят Бердяева. Это их право. В конце концов, человек имеет право кого-то любить или не любить, понимать или не понимать. Бердяев очень нов, он удивительно новый человек, он как-то сам говорил, что работает на будущее, что его книги устремлены в будущее. Он не ожидал, что его будут понимать в его время, он к этому даже, видимо, перестал стремиться. Ещё в молодости он этого очень хотел, и, может быть, если бы не произошёл этот разлом 1917 года в нашей стране, он и смог бы добиться этого понимания. Потому что если почва для этого где-то и созревала – то в России больше, чем где бы то ни было. Но в известный момент России не стало, как и Русской церкви, и русского народа.
Гениальные А и Б
– Вы много лет ведёте в Свято-Филаретовском институте авторский курс христианской мистики, и своего рода топливом для этого курса являются в том числе работы Бердяева. Когда я узнала, что Сергей Сергеевич интересовался вашей мистагогией – вашим трудом, посвящённым опыту соотнесения церковных догматов веры, литургических таинств и собственно христианской жизни, у меня возникла гипотеза, что могло его заинтересовать. Всё-таки современные науки о человеке – возьмём ли мы экономику, философию в её академическом изводе или тем более психологию, социологию, – все эти науки смотрят на человека, как сказал бы Бердяев, «снизу», то есть так или иначе они исследуют эмпирического человека – того, которого мы бы назвали на церковном языке человеком падшим. И получается, что человек – это такая чёрная дыра, он источник бесконечных и всё возрастающих потребностей, которого надо где-то немножко ограничить, как-то контролировать. Таким человек предстаёт гуманитарным наукам. А вот Бердяев всегда напоминает нам, что помимо этого взгляда «снизу» возможен другой взгляд на человека – «сверху», то есть не как на поглощатель, не как на чёрную дыру, а как на излучатель.
– Излучатель света.
– Света, благодати…
– Света, начнём так.
– Сам Бердяев, конечно, не пишет какой-то систематической антропологии, но у меня такое впечатление сложилось, что и ваш курс мистики, и ваша мистагогия – это своего рода опыт антропологии «сверху», то есть опыт взгляда на человека, каким он мог бы быть, раскрой он в себе вот эту светоносную потенцию. И, может быть, поэтому она могла такой интерес у Сергея Сергеевича вызвать?
Отец Георгий Кочетков. Фото: sfi.ru– Мне, конечно, трудно точно здесь говорить, потому что я прямо Сергея Сергеевича об этом не спрашивал, это всё-таки будут догадки. Он просто познакомился с планом мистагогии, всего цикла. Его это заинтересовало, потому что он тоже много сделал в этом направлении, он много сделал для того, чтобы уяснить какие-то вещи, которые мы можем прекрасно использовать на втором этапе оглашения (введения уверовавших в церковный опыт веры, молитвы и жизни. – «Стол») и даже иногда на первом в тех или иных деталях. Но его интересовали более глубокие вещи. У него, у самого Сергея Сергеевича, был просто особый мистический дар, хотя он не признавался в этом. Однажды я набрался смелости и предложил ему вести свой предмет в нашем институте. У нас на богословском факультете два предмета связаны с мистикой: на последнем курсе бакалавриата «Введение в основные понятия христианской мистики», а на последнем курсе магистратуры – «Проблемы христианской мистики». Я предложил Сергею Сергеевичу преподавать «Проблемы христианской мистики». Интересно, что он сразу мне не ответил, как это бывало, когда я ему предлагал что-то неожиданное и не совсем, видимо, ординарное. Однажды, например, я ему ещё сказал, что мы готовы взять на себя все расходы его и его семьи, чтобы он занимался только переводом Библии на русский язык, потому что его переводы гениальны. Все остальные переводы бывают хорошие и плохие, но они совсем не гениальны. А всё, что успел перевести Сергей Сергеевич – и синоптические Евангелия, и большая часть Псалтири, и книга Иова, – это то, на чём нужно базироваться всегда, ничего лучшего на русском языке пока не только нету, но и не предвидится. Есть другие варианты переводов, которые тоже можно использовать, но скорее как пособия. И вот тогда он тоже долго думал и потом мне отказал. Здесь аналогично. Хотя я был уверен в его кандидатуре. Я читал много его работ – они тогда ходили в самиздате, редко выходили в каких-то очень малотиражных академических сборниках, и их достать было очень трудно. Пожалуй, он второй автор после Бердяева, который научил меня христианской мистике. Почему я стал преподавать эти предметы? Не придумал же я сам из себя то, что я преподаю. Естественно, надо было на кого-то опираться. Не просто на Священное писание – на Священное писание все опираются, но получаются разные результаты у всех, этого недостаточно. И если говорить о современности, то опираться прежде всего, конечно, стоит на Бердяева и Аверинцева. У них подходы были, они понимали суть мистических процессов, причём самых разных. В нашей церкви боятся произносить слово «мистика», это понятие используют западные богословы, философы, историки мысли, и там мистиков было больше, но они были, конечно, и в православии. Как же могло быть иначе? Аверинцев, как и Бердяев, часто касался этого вопроса, говоря об истории раннего христианства, причём он говорил не только о христианской мистике, но характеризовал и нехристианскую, и неправославную мистику – опыт, который мы знаем ещё хуже. И многие секты как раз очень этим злоупотребляют – скажем, антропософы, теософы и так далее.
Так что Сергей Сергеевич, конечно, очень интересовался всем этим, и мистагогия, я думаю, ему была важна потому, что я поставил собственно опыт таинств – и таинств веры, и таинств молитвы, и таинств жизни церкви – в промежуточное положение между миром явлений и мистическим и экзистенциальным миром. Для него это было неожиданно. Он этого не предвидел, поэтому он хотел прояснить это и предлагал мне какие-то разные варианты. Я, конечно, не сразу сообразил и не воспользовался его предложениями, о чём могу только сожалеть. Я думал, у нас ещё много времени впереди, а его было уже очень мало. Кто бы знал. Для меня интерес Сергея Сергеевича к мистагогии был тоже большой неожиданностью. Я вообще не знаю, где он взял мои мистагогические, таинствоводственные конспекты – я ему ничего не давал. Но где-то он это всё прочитал.
Аверинцев не переставал удивлять, как и Бердяев не перестаёт нас удивлять. Каждая его книжка – это всегда удивление. Я очень люблю это понятие «удивление». И не потому только, что оно связано с древней философией, с историей философии, с её возникновением. Современный человек редко удивляется, и это один из признаков потери творческого духа, а значит, и мистического опыта. Можно только сожалеть, что сейчас таких людей как Бердяев и Аверинцев, в нашей стране больше нет. Но мы надеемся, что будут.
Продолжение следует
Интервью записано в рамках проекта Свято-Филаретовского института «Философский пароход: семь пассажиров», которая откроется 27 сентября в Москве и 28 сентября в Санкт-Петербурге – в память о представителях русской духовной и интеллектуальной элиты, выдворенных из России советской властью сто лет назад.
Смотреть весь разговор на видео.
